Джеймс говорит, что он ослеп, а я не вижу ничего, кроме него самого; даже скорее не вижу, а чувствую — вот он цепляется за меня, словно утопающий за спасательный круг, вот он касается губами моей шеи, словно пробует, а не оттолкну ли, а не скажу ли я что-то против, вот он загорается, льнет сильнее, не почуяв преград, вот он метит мою шею, и я уверен, что подойдя с завтра с утра к зеркалу, зальюсь краской и буду ярче, чем оставленный им засос.
Мне кажется, что я вижу его ресницы, я вижу его распахнутые в немом удивлении глаза, словно он не до конца осознает, что он делает; а может, я это все выдумываю, может назавтра я не вспомню ни одной этой детали, которые сейчас так четко застывают передо мной и врезаются в сознание. Мне кажется, что я вижу его чуть приоткрытые губы, я чувствую рваные выдохи, которые заполняют все пространство вокруг — уверен, я дышу не тише, — и это намного лучше, чем удушающая, бьющая по всему телу музыка внизу.
Я выдыхаю горячо и шумно, обжигаю Джеймса, но он не отстраняется; я бы не позволил ему, впрочем — мои ладони осели на его ребрах, подушечки пальцев впились между ними, и завтра — а я подозрительно часто думаю про завтра, — я наверняка буду просить прощения за синяки, и, быть может, попытаюсь сцеловать их с его кожи, как сейчас — сейчас! — сцеловываю тихие выдохи со сладким, манящим привкусом алкоголя.
— Джеймс, — мой шепот отправляется ему прямо в ухо, горячий, влажный; я касаюсь губами прядок его волос, я прослеживаю выступающую венку на шее, которая до предела натягивается, стоит Фэрроу чуть откинуть голову. Я рассматриваю ямочку между его ключицами, выглядывающую из-под расстегнутой пуговицы на вороте его рубашки, и понимаю, что не чувствую ничего отрицательного. Ничего негативного. Ничего тяжелого и грустного; быть может, это потому что где-то во мне еще не осело опьянение, потому что следы моего языка терпко и сильно сдобрены глотками чего-то горячительного, название чему я не помню и уже не вспомню, наверное, никогда. Я зову Джеймса, крепче прижимая его к себе, как делал сотню раз при встречах и расставаниях, просто так без причины и по особо значимым поводам, но сейчас все настолько иначе, что восторг и одновременно странность всего происходящего искрятся, словно реакция того, что лучше не смешивать дилетантам, и где-то в горле у меня становится тесно, легкие заходятся в попытке дышать, ребра вот-вот прорвут кожу, потому что на них слишком сильно давит сердце, переполненное ощущениями, которые оно перекачивает дальше по венам и артериям; доносит до мозга лишь самое вкусное и нужное, показывает, что я — самый счастливый, я — самый удачливый, я — тот, кто должен любить дни святого Валентина отныне и вовек, и я определенно начну это делать, если сейчас не спугну эту пташку в моих руках, если не сожму слишком сильно, и если не скажу что-то, что стоит держать в себе.
О том, что я буду целовать Джеймса, я мечтать мог разве что в нагоняющих меня под утро мутных, дерзких фантазиях, которые обычно заканчивались мокрыми пятнами на постельном белье.
Джеймс, кажется, не следит за моими внутренними метаниями, которые я мастерски скрываю легкими поцелуями, пока мои пальцы, дрожащие то ли от спиртного, то ли от нарастающего возбуждения, не очень хорошо справляются с пуговицами. Я прерываюсь на последней, потому что Джеймс тянет меня в сторону, и я теряюсь, не в силах выпустить края его рубашки из рук — пуговица весело скачет по полу, но нам все равно; он, раскинув руки, падает на кровать, как любит делать едва ли не каждый вечер после сложных репетиций, а я забираюсь сверху, упираясь руками по обе стороны от его головы. Луна лижет мои лопатки, после нее — пальцы Фэрроу лижут мои лопатки на свитере, под свитером, который тут же оказывается на полу; между прочим, его любимый, между прочим, его подарок на прошлое Рождество, из которого, как мне кажется, я чуть-чуть вырастаю за последний год.
За который, впрочем, вырастаем все мы.
Я делю с ним один на двоих воздух, мы дышим хрипло и сбито, словно бегали по лестнице туда и обратно целый час, и первый звук, который срывается с моих губ, после того, как я зову его еще у двери — это мой же стон, который я не могу сдержать, когда Фэрроу вскидывает бедра навстречу моим. Его ведет, он выгибается и ерзает по кровати, словно у него зудит спина, но стоит прижаться ко мне, и ему хочется больше никогда не прикасаться к кровати; я подаюсь к нему, ниже, опускаюсь на локти, пока он закидывает ноги мне на пояс, пока прижимает и прижимается, а я продолжаю сцеловывать его теперь уже неприкрытые стоны, я продолжаю слизывать сладость с его шеи и ключиц, я продолжаю делать так, чтобы он не замолкал ни на мгновение, и отрываюсь от его живота только когда понимаю, что комнату слишком долго заполняет тишина. Джеймс забывает дышать, как, впрочем, и я; мне наконец видны его глаза, широко распахнутые и горящие огнем, и я понимаю, что совершу огромную ошибку, если остановлюсь здесь и сейчас, и я понимаю, что совершу ошибку, если не сделаю что-то, когда он вжимается пахом в мой пах — и я без слов понимаю, что еще чуть-чуть, и кто-то (да боже ж мой, я ведь тоже, тоже!) вот-вот спустит прямо в трусы.
Когда я расстегиваю его джинсы, Джеймс скулит. Он поворачивает голову и вжимается щекой в подушку, а через секунду вжимается другой, а еще через секунду обхватывает меня и руками, нападая с поцелуями — должно быть хочет, чтобы я совсем потерял голову, чтобы я взял с него пример, чтобы я сиганул вслед за ним с обрыва в омут чувств и наслаждения.
Что я, впрочем, и делаю. Моя молния подается с трудом моим еще не протрезвевшим пальцам, зато моя ладонь обхватывает нас обоих удивительно крепко, и, как пишут во всяких романах, которые я иногда таскаю у Пип — до ужаса правильно. Джеймсу хватает с десяток рваных, сильных движений, мне — ровно столько же, но срываюсь я после его стона мне прямо в губы, прямо в рот, и от этой вибрации все внутри скручивается тугой пружиной, и от этого жара каменеют все кости и внутренности, после расползаясь, растекаясь огненной лавой, и от его мягкого, легкого поцелуя у меня и бабочки в животе и горошины слез счастья на ресницах, которые я никогда не покажу ему, отвернувшись на одно короткое мгновение, и в моем следующем выдохе ему в шею столько жизни, столько радости и восхищения, что он просто не сможет этого не прочувствовать.
Джеймс обмякает подо мной, ослабляя свою хватку, у него расслабленный, сонный взгляд, и я наконец опускаюсь на бок рядом с ним, тоже позволяя себе расслабиться, и последнее, что я помню в Валентинов день — как он обхватывает меня руками за шею снова, устраиваясь на моем плече, и целует куда-то над сердцем, пронзая стрелой его, и без того готовое разорваться от переизбытка всего на свете.
[nick]Oliver Marks[/nick][status]sidekick[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2L87T.jpg[/icon]
Отредактировано Renee Herbert (2019-01-13 19:32:28)
