Проходит чуть больше недели — у Рене затягиваются ссадины на костяшках и заживает губа, она специально не пьет никакие зелья и не прикладывает подорожник, пытаясь то ли наградить себя то и дело мелькающей болью, то ли просто держать ее постоянно рядом с собой, напоминая: «это было, это случилось, но это в прошлом, это урок, но будет, несомненно, лучше». Лучше становится с большим трудом: большая часть Гриффиндорской команды протирает задами простыни на лазаретских койках, Эрбер то и дело морщится, слыша их причитания, и глушит все это дешевым пойлом, которое достает кто-то из сокурсников, да пальцами МакКоя — в кои-то веки целыми и невредимыми, — на которые насаживается из вечера в вечер с тихими стонами и желанием чувствовать только это, и вытолкнуть из своей головы все остальное.

Туда просто не помещаются все заботы и дела, которые нужно думать и которые нужно делать; Рене откладывает домашнюю работу в очень, очень долгий ящик, обещая себе вернуться к ней как только, так сразу — пусть лишь пройдет этот дурацкий, осточертевший уже всем ноябрь, пусть лишь закончатся все эти сложные матчи, повторяющиеся из года в год, но каждый раз — словно бы в первый.

— Как он?

Она может называть Кевина душным мудилой и оставлять ему на дне пачки бобы только со вкусом какашек, а может привалиться к его плечу в хмурой гостиной Гриффиндора, где за окнами клубится ноябрьский туман, а камин предательски тухнет, и рядом не оказывается никого, кто изъявил бы желание его вновь зажечь. У Кевина к ним особый вип-пропуск, отвоеванный несколькими воспитательными беседами и грубыми прижиманиями к стене («своих не бьют, но со своими говорят»), Рене пользуется своей же меланхоличностью, заставшей ее врасплох, и разлеживается на братском плече, пытаясь вызнать у него то, что едва ли получилось бы вызнать у самого Эндрю.

— Да вроде получше. Гораздо лучше с тех пор, как вы… — Кевин делает неопределенное движение рукой в воздухе, пытаясь, как и многие до него, дать какую-то характеристику отношениям Эрбер и МакКоя. Терпит неудачу, впрочем, как и все.

Рене думает, что решение поговорить с Эндрю и начать восстанавливать хрупкие, но никуда не исчезнувшие нити между ними, было самым верным за этот учебный год.

Когда Кевин уходит, она все же разжигает камин.
***
Она не может найти себе места все утро до матча — да и на матче тоже. Занимая едва ли не самые лучшие кресла, за которые пришлось грозно зыркнуть на каких-то малолеток, Рене пытается заставить себя не ждать от этого матча ничего — чтобы в худшем случае ничего и не потерять.

С МакКоем они пытаются влиться в давно уже забытый график утренних пробежек; Кевин бледной тенью неотступно следует за ними, словно бы контролируя, словно бы подстраховывая, и Рене одновременно рада этому и нет — она не уверена, что невидимые границы, установленные Льюисом, это то, что сейчас нужно Эндрю.

Эрбер не помнит, на какой минуте матча осознание странности происходящего бьет ее прямо под дых. Она не помнит, где находит в себе силы смотреть на поле, а не шерстить трибуны в поисках громкоговорителя, чтобы рявкнуть на всех, находящихся в воздухе; она не знает, кто виноват, и меньше всего хочет в этом разбираться.

Единственная цель, которую она видит перед собой, когда средний палец МакКоя взмывает в воздух — это минимизировать ущерб для самого Эндрю, и постараться вырвать из тех неприятностей, в которые он может вляпаться в таком состоянии.

Его состояние ей не понятно; он сверяют с Кевином график приема таблеток для Эндрю еще утром, а потом — на всякий случай перед матчем. Это становится уже едва ли не механическим, заученным действием, и одновременно с этим какой-то едва ли не приметой, которую никак нельзя забыть выполнить — как положить монетку в ботинок перед экзаменом, — если надеешься на хороший исход.

Ей хочется узнать, какого черта все идет сейчас не так, и одновременно с этим она, не сразу признаваясь в этом себе, чуточку боится.

— МакКой? Какого хера?

Крики на трибунах, возвещающие о забитом мяче, придают решимости; Рене врывается в раздевалку, едва не снося входную дверь с петель, и долетает до Эндрю, останавливаясь только когда вжимает его спиной в шкафчики, уже изрядно им же и покореженные. Он выше и крупнее, у него хватит силы, чтобы оттолкнуть ее так, что она впечатается в противоположную стену и сломает себе что-нибудь, и Эндрю всклокочен, заведен, словно до какой-то одному ему понятной черты всего ничего, пара шажков, но Эрбер привыкла выступать для него стоппером, стеной, эвакуатором, как угодно; и готова и сейчас сделать все, что будет нужно — обнять, ударить, приложить заклинанием или запихнуть в глотку таблетку, что угодно, лишь бы ему стало нормально, пусть даже в его, маккоевской системе норм и отклонений.

— В чем дело? С Кевином что-то не поделили? Он что-то сказал?

Она кладет ему ладонь на плечо, на щеку, проводит по влажным, спутанным волосам. Больше всего ей хочется сейчас удержать его тут, между собой и холодными шкафчиками, и понять его, не давя на больное.

Ей кажется, что за эти полгода тишины она пропустила слишком многое в его жизни, но, что ж, если придется наверстывать сразу же в полевых условиях — так тому и быть.

Отредактировано Renee Herbert (2019-08-11 13:46:21)

В раздевалке, кажется, хватает места только на них двоих. Ей тесно, и она подходит ближе к МакКою, а потом снова и снова, пока не оказывается от него в считанных дюймах. Места больше не становится, но сейчас, с расстояния в половинку ее ладони, она наконец ощущает его жар — смесь ярости и, возможно, все-таки повышенной температуры, — и прохладный ноябрь за дверью просто перестает существовать.

У нее нет почти никакого плана действий; каждая ситуация с МакКоем, как ей кажется за последнее время, настолько непохожа на любую предыдущую, что приходится импровизировать. Есть лишь несколько фактов, в которых она точно уверена. Например, что он не причинит ей физическую боль — по крайней мере, намеренно. Даже сейчас, когда ее запястье оказывается в тисках Эндрю, она знает, что это действует не он, а его злость, клокочущая внутри и выливающаяся на нее грубыми фразами про близких им людей. Она поддакивает — не потому, что хочет его успокоить, а потому что согласна с его словами; МакКой заносит руку, а Рене дергается в сторону, напрягаясь. Эрбер не сводит с него взгляда, пытаясь понять и просчитать, что он будет делать дальше, после того, как закончит ругаться на все и на всех —впрочем, совсем не без причины.

— Эндрю, — начинает она. МакКой занят шкафчиком, из которого начинаю сыпаться чьи-то вещи. — Ты все сделал сам, ты же знаешь. Кевин просто помог, так же, как я. Но никто тебя не спасал, ты спас себя сам, и продолжаешь делать это каждый день. Для себя. Ну, может еще для меня.

Она меняется в лице, не совсем уверенная, что он вообще слышит ее слова. Ей знакомо его поведение, его состояние, и несмотря на то, что каждый раз он может выкинуть и учудить совершенно что угодно, канва, по которой все движется, всякий раз всегда одна и та же. Потребовалось какое-то время, чтобы понять принципы, и еще какое-то время, чтобы уговорить Эндрю отдать ей часть его таблеток, которые она сама рассовывает по совершенно разным местам, ничуть не доверяя себе со своей рассеянностью, но все равно несущая в себе ответственность за близкого, нужного, родного уже человека.

Она не даст ему пузырек и не выложит таблетки на ладонь — с его дрожащими руками МакКой потеряет их тут же и рассердится еще больше. Эрбер подходит близко, едва ли не вплотную, но уже почти не слышит глухого рычания в свою сторону, почти не ощущает ярость и злобу, и пользуется моментом, когда МакКой, чуть расслабляясь, не сопротивляется даже — и проталкивает ему в рот таблетки одну за другой, как большому коту, но вытаскивает пальцы сразу же, оставляя ладонь ненадолго на его щеке.

— Иди сюда, — тихо зовет она, разворачиваясь спиной к целым шкафчикам и приваливаясь к ним. Рене тянет Эндрю к себе, на себя, и прижимает к своей груди, цепко захватывая пальцами края его не совсем целой формы и не планируя его выпускать, даже если он будет пытаться — даже если это будет стоить ей еще одного синяка на запястье или где-нибудь еще.

Тишина в раздевалке длится недолго — где-то на улице слышится шорох, а потом до нее доносится голос:

— МакКой? МакКой, ты тут?

Ей очень хочется закатить глаза, а еще очень не хочется кого-либо сейчас видеть здесь.

— Пойдем отсюда, — шепчет она и тянется к виску Эндрю. Его кожа соленая под ее языком. Его рука — в ее руке, и она тянет его за собой, податливого и расслабленного от уже начавших действовать таблеток. Они проносятся мимо кого-то, лицо кого она не замечает, потому что разговоры и нравоучения не нужны ни ей, ни тем более МакКою. Трибуны все еще шумят, и странно, что матч пока продолжается, но это играет только на руку – обычно в дни матчей замок пустеет, словно все до единого в школе увлечены спортом, и сейчас, пробираясь сквозь массивные входные двери и сворачивая сразу в боковой коридор, Рене чувствует себя как никогда свободно, раз не приходится пробираться через вечные толпы студентов.

Кухня, как и почти всегда, когда они туда добираются, такая же пустая, как и коридоры школы. Они с МакКоем довольно часто бывают тут: когда пропускают завтрак из-за пробежек или когда просто не испытывают никакого желания встречаться с однокурсниками. Рене усаживает Эндрю на скамью, тут же всучивая ему кружку с горячим чаем. И садится на пол у его ног, не чувствуя холода камня, но чувствую разливающуюся по всему телу усталость, несмотря на то, что с утра не было никаких активностей — не считая, разве что, впихивания в МакКоя его таблеток.

— Слушай… — начинает она, пытаясь даже подбирать слова,— Кевин он, конечно, тот еще дурень и в целом невыносимый тип, но он никогда не желал и не желает тебе чего-то плохого. Понимаешь? Да, он прямолинейная скотина, и привык добиваться того, чего хочет, но он делает все это для тебя, а не для собственной выгоды. Он верит в тебя. Как и я, кстати, — Рене прижимается щекой к коленке МакКоя, по другой немного нервно постукивая пальцами, ее голос слабым эхом разносится по помещению, и она почти переходит на шепот. — Он видит в тебе что-то, видит талант, и просто направляет его, куда нужно.

Эрбер глубоко вдыхает и выдыхает с силой, приподнимаясь и дотягиваясь до стола, чтобы стащить оттуда сливочное печенье.

— Он не враг тебе. Как и я. Хорошо?