Она напрасно уверяла себя в том, что дело было лишь в законе об артефактах, который она продвигала с помощью крестного, в том, что она делала большое дело, и ей требовалась любая помощь, которую она только могла получить, ей нужен был журналист.
Журналист, а не тот, по кому до сих пор болела пустующая часть сердца, откуда он буквально силой вырвал себя два года назад.
Она напрасно уверяла себя, в том что дело было вовсе не в стопке неотправленных писем, что она строчила ему без остановки все эти долгие двадцать с лишним месяцев. Письма, которые он уже никогда не прочтет, потому что они сгорели вместе с домом, также как когда-то на ее глазах горели их чувства и воспоминания в агонии той их последней ссоры.
Она напрасно уверяла себя в том, что сможет взглянуть ему в глаза и ничто не дрогнет внутри, не заболит, не перехватит дыхание. Что голос не будет дрожать и слово "вернись" будет не единственным из тех, что она сможет произнести.
Она напрасно уверяла себя в том, что она идет к нему лишь за помощью в написании статей, а вовсе не потому, что чувствует себя разбитой, потерянной, расколотой на сотни осколков. И не знает никого, кроме него, кому хватило бы терпения собирать ее по частям, методично, настойчиво, не боясь порезаться об острые края.

я понятия ни о чём не имею.
я устала умнее быть, старше, сильнее, злее. если я не смогу — то кто же меня заклеит,
у кого окажутся руки опять в клею?

Она не знала захочет ли он видеть ее. По-настоящему, а не из жалости, потому что прочел одну из тех статей, которыми сейчас пестрили различные печатные издания. Ей не нужна была жалость, ей просто нужен ее друг обратно. Но нужна ли она ему?
Прошло два года.
Два года тишины, не отправленных писем, редких попыток узнать что-то о нем, от других людей, которые могли его знать, которые все еще были частью его жизни.
И потому, когда дверь особняка открыл домовой эльф, который знал Лиз еще по тем временам, когда они с Финном учились в школе и вечно торчали друг у друга в гостях на каникулах, она просила не говорить Роули, что она пришла.
Как ни странно эльф послушался, Лиз всегда умела налаживать контакт с этими существами.
Девушка вошла в дом, прошла по длинному коридору. Домовику было совсем не обязательно говорить, где находится Роули, она и так это знала. Ведь на улице лил проливной дождь, а откуда-то из глубины гостиной слышались звуки фортепиано.
И несмотря на то, что в этом доме Роули она была впервые, и все тут было ей незнакомым, каждый шаг по коридору отдавался в ней ностальгией по прошлому. Сколько раз она шла вот так по коридору на звуки его музыки. Сколько раз она входила в комнату, заставая его за фортепиано. Сколько раз он оборачивался на шум ее шагов и улыбался своей привычной улыбкой.
Едва ли он сейчас ей улыбнется, подумала она, и так и замерла на пороге гостиной, будто боясь спугнуть этот сон, наваждение, будто хотела украсть у прошлого этот момент еще хотя бы на минуту.

Оперлась на стену и так и стояла, молча смотря ему в спину и радуясь, что он, кажется, уже забыл звук ее шагов, а потому не обернулся, видимо не услышав, как она вошла в комнату, и просто продолжал играть.
Мелодия была новой и одновременно смутно знакомой. Она почему-то напомнила ей ту самую, что он играл ей в поместье Розье, когда им было четырнадцать, а она заболела ангиной на летних каникулах. Фортепиано, которое отлевитировали в ее комнату по такому случаю так и стояло там до сих пор, хотя на нем не играл никто кроме Финна.

Она не знала было ли дело в музыке, или в так некстати нахлынувшем воспоминании, или в том, что это поместье не так уж сильно отличалось от других поместьев Роули. Но стоя здесь, смотря как тонкие пальцы Финна бегают по клавишам, она вдруг почувствовала как все внутри сжалось в приступе тоски, боли и одновременно очень странным ощущением дома, которого она не испытывала ни разу с того самого восемнадцатого июня, когда вся ее жизнь разделилась на до и после. Горький комок подступил к горлу, мешая нормально дышать, но она все равно не могла оторвать взгляда от Финна. Хотела что-то сказать, разорвать тишину и это наваждение, пока еще была в состоянии не разрыдаться прям здесь и сейчас, осев у его ног. И не могла вымолвить ни единого слова. Хотя направляясь сюда она миллион раз прокручивала в голове, что она ему скажет, как начнет разговор.

И даже, когда мелодия стихла, и она поняла, что он доиграл, а значит, сейчас обернется, увидит ее, и ей придется сказать что-то вразумительное. У Эли не вышло ничего, кроме:
— У меня больше нет сил скучать по тебе.

Она не просто сделала шаг навстречу, не просто подалась вперед, она буквально упала в его распахнутые объятия, как только он потянулся к ней.
Ведь он не обнял ее тогда, в тот день, когда они поругались. И это мучило ее. Мысль, что она даже не запомнила, когда он обнимал ее в последний раз, ведь когда бы это ни было,  тогда она еще не знала, что именно тот раз был последним. Что все, что ждало их впереди —руины, растерзанная в клочья привязанность, десятки неотправленных писем и слова, о которых они сожалели до сих пор.
— Я не хотел этого. — твердил он быстро, сбивчиво, будто боялся, что не успеет, что она растает в его руках, растворится дымкой, будто она — это наваждение, а не человек из плоти и крови, будто ему уже не раз снилась эта сцена. Потому что ей снилась. В десятках ее снов они встречались в разных местах и обстоятельствах, и прощали друг друга, раньше, чем смогли сделать это в реальной жизни.
— Не хотел. — повторяет, сжимая ее в объятиях все крепче, но по-прежнему крайне бережно, будто она сделана из хрусталя. Будто на ней видны все те трещины и изломы, что оставила на ней судьба за последний месяц.
Будто он не хочет сделать еще больнее.
И она ведь знает, что он правда не хочет. И тогда не хотел. Ей и слов-то его не нужно, чтобы это понять. Достаточно чувствовать, как он прижимает ее к себе, искренним, братским жестом, целует в висок. И все вдруг замирает вокруг. Будто не просто вся эта комната, но весь этот мир крутится вокруг их фигур, отчаянно цепляющихся друг за друга.
Эли знает, то, что он говорит сейчас — не ложь, не попытка оправдаться. Он правда сожалеет, не меньше, чем она. О глупой ссоре, годах тишины, и том, что сам того не желая напророчил ей совсем не того, чего хотел на самом деле.
— Все в порядке, слышишь? Все хорошо, — шепчет в ответ, неосознанно впиваясь тонкими пальцами в его плечи, будто найдя в его лице опору, уже не могла твердо стоять на ногах самостоятельно. Сейчас, вся та ссора, горькие слова и обвинения казались столь незначительными, не существующими, что она уже не могла вспомнить, что разделяло их целых два года. Почему они так упрямо избегали друг друга, почему не пришли раньше. Неужели и правда стоило случиться чему-то столь ужасному, чтобы она, наконец, смогла, понять, что нужно беречь все, что имеешь, до последней капли, что нужно быть рядом с людьми, которых ты любишь, потому что никогда не знаешь, когда ты потеряешь все. Жестокий урок для маленькой глупенькой девочки, который она совсем не хотела учить, но пришлось.
И вот она вернулась к нему, растерзанная, разбитая на сотни осколков, в надежде, что он соберет ее, потому что как никто другой знает, какой она должна быть на самом деле. Ведь именно с ним она всегда и была такой. Настоящей.
— Я должен был прийти к тебе.
— Это уже не важно, ведь я здесь.
Она знает, он читал газеты, не мог не читать. И это к лучшему, потому что у нее совсем нет сил объяснять все сначала, пересказывать подробности, да просто хотя бы думать о том, что случилось. Ей просто нужен родной человек, тот, кто станет ее домом в то время, когда вокруг бушует шторм. Тот, кто поддержит ее, поймает, наконец, прервав это ощущение вечного падения в бездну.
— Ты нужен мне, — говорит чуть хрипло, утыкаясь носом куда-то ему в ключицу, — давай, все забудем, пожалуйста, и тот разговор и все, что был после. Я знаю, ты не хотел говорить всего этого. И я тоже, не хотела. За эти два года у меня накопился с десяток неотправленных тебе писем. Но даже они сгорели. Я не хочу так больше, не могу.
Я все потеряла.
Верни мне.
Верни мне себя.