Если судить, снимая пробу поверхностно, то может наивно показаться, что люди сильно отличаются друг от друга. Калорийность чистой крови на квадратные дюймы тела, дозировка адаптационного лицемерия на площади невесомой души, гарантия терпения... срок годности терпения. Если смотреть поверхностно, то какому-то снобу, какому-то высокомерному аврору из семья, вращающейся на орбите - вращающейся до рвотных позывов - светского общества, может показаться, что люди сильно отличаются друг от друга в своих рассуждениях и не в меньшей мере - в миропонимании. Но несмотря на вопиющие, как белизна листов незаполненного отчета, различия... различия людей скорее иллюзорные, кажущиеся, чем являются реальными. Единственное, что реально - бактерии шигеллы, расцветающие тлетворными фактами в синей поднебесной взгляда бывшего напарника; реально - идиотская обида, проросшая сквозь бетонные толщи неопознанного происхождения лояльности к Забини.
На очередном собрании, на очередной паре часов, которую Дезмонду никто не возместит, как бездарно потраченные фрагменты жизни, он, смотря на Стоуна, думал, как же можно быть такой мерзкой крысой?.. Или хомяком. Кем он там был, когда не пытался казаться чем-то важнее, чем мусор?

Если судить примитивно, можно решить, что люди разные, но, вероятно, норма мышления у людей одинаковая. Ведь если бы не существовало никаких принципов суждения, никаких sentimenti, пылающих одной страстью, утрамбованных компостом моральных трюизмов, то невозможно было бы понять ни разум, ни аффекты человека в достаточной мере... Кай же, обуглеродившись припадком инфантильных капризов, все меньше поддавался логике. Впрочем, если подумать, он никогда не поддавался. Ни логике, ни титаническому спокойствию Забини, ни тем более в бою. Он просто был упорным - нет, упертым -  кретином. Это был его автограф кровью; кровавой ухмылкой, наглой, которую не сотрешь ни сарказмом, ни ударом, ни водой, ни серной кислотой. Сколько Пташка пролил алого в деструкции порта Бристоль? А сколько еще прольет, освежевывая снисходительность смерти? Для того, кто ведет себя, будто жизнь ему не нужна, не интересна и едва ли не обременительна, Стоун поразительно неубиваем. И вряд ли для него это дар, пусть и не проклятье. Что-то среднее. Как не чувствовать тепла, а ощущать лишь отсутствие холода. Кай всегда казался уставшим, будто в какой-то момент он выпал из временного отрезка их реальности, промотал мириады драматических лент кинопленки где-то за горизонтом событий восприятия Забини, а после вернулся. И больше у него нет ни желания, ни сил делать что-то большее, чем быть предметом абсурдной ненависти Дезмонда, которая была воспитана инкубаторскими идеалами. Они, пожалуй, оба застряли в примитивном. В персональной стагнации на двоих, которую осознать не проще, чем чихнуть с открытыми глазами.

Если судить примитивно. Судить... Дезмонд часто осуждал Стоуна, потому что это проще, чем понять, принять или прощать. На стороне Забини всегда был безукоризненный аргумент, вшитый под кожу затасканной догмой: Кай - грязнокровка, а они иначе не умеют. И он ничего иного не ждал. А если какая-то искра рациональности прослеживалась в действиях Стоуна или его словах, Дезмонд с завидным упорством - упрямством кретина (да-да, как же люди похожи, если судить не примитивно) - парировал правду. Правда - и это еще одна сомнительная (потому как субъективная) единица философии.

И все же. Кай - проблема, Кай - опухоль. Для Забини это действительность с совершенно твердыми принципами, которые сейчас Стоун только утрамбовывает. К тому же Дезмонд в своих суждениях ссылается на определенные критерии общества, в котором он вырос, а потому стандарты эти признаются и считаются вполне в его природе. И вполне правдивы, но лишь в коллективном субъективизме, в котором не было место Пташке.
Дезмонд искренне стремился мыслить рационально, без консервантов. Но в его мышлении присутствовала манипуляция родителей, отражаемая скрижалью на изнанке черепа. И эта способность отравлять потомкам мысли была не в состоянии выдержать даже тяжесть цепей осуждения, цепей определения, настолько она казалась хрупкой; эта токсичная манипуляция даже не могла быть подведена ни под один стандарт морали, не могла подчиняться ни одному критерию безвозмездной заботы.

Кай - грязнокровка. И методы выражения его истеричной обиды на сегодняшний день не чище. Удивительно, ведь Дезмонд, не обремененный моральными вкладышами, мог бы простить ему эти моменты первобытной слабости, мог бы понять, принять. Но… осудить же проще, верно? Зачем искать сложные пути, когда вполне себе верные проложены по головам, хребтам, останкам того, что между ними было или быть могло?
Забини умеет выбирать пути. Один из них извилистой линией интимно выжег след неравнодушия. В приступе садизма, в лихорадке беспомощности перед абсолютным бесстрашием Пташки. Как могла эта наглая ухмылка, этот цепляющий взгляд оставить Дезмонда бесстрастным?
И что сейчас? Рецидив бензиновой пленкой заволакивает взгляд, катарактой мстительной злобы вспенившись в зрачках. Кайсан, выпотрошив всю эту чушь на собрании, словно просит о симметрии ожогов под второй ключицей. Вот только Дезмонд больше не приемлет полумер.
Методичные вдох и выдох, чтоб скрыть трещину возмущения, проступившую на гипсовой улыбке равнодушных губ.

После собрания - очередного, где Стоун проходил по краю - Дезмонд хотел решить этот вопрос, этот конфликт, дипломатично. Лишь потому, что ощущал, как факты медленно затягивают петлю, совсем не галстука, на его шее. Секрет трагедии сардонически улыбался одним нюансом: как бы далеко они друг от друга не хотели казаться, но были немыслимо близко, невообразимо очевидны друг другу и, порой, иронично предсказуемы.
И Дезмонд знал, что ледяное сердце Кая - лишь временная интерпретация его обиды. Ведь Стоун всегда ему давал шанс, как будто видел куда больше, чем было в Забини. Дез признавал в этом смехотворную наивность. Может от того, что боялся плотоядной проницательности Кая.

Проходя по коридору в стылом безразличие, Дезмонд задавался вопросом: даже если Кайсан способен переполниться, вылиться, теряя человечность, испепеляя образ мученика, то в чем люди различны? Суть одна, но маски и обёртки разные. Что останется, сорвав с них - с них двоих - всю шелуху, сорвав хитин, шипы, лживые попытки на улыбку? Останется лишь оголенный нерв и нити днк.
Но так ли это? Необходимо сделать этот вопрос ясным. Ведь если у сердцевины человеческого существа нет установленных принципов, если душа не подвергается воздействию в соответствии с неизменными и определенными законами, то мысли Дезмонд, вероятно, принесут мало пользы, поскольку устанавливать правила для собственного дурного каприза и становится законодателем несуществующих понятий - бесполезное, если не абсурдное, занятие. Как пытаться искренне воспринимать Стоуна равным себе. Во-первых, он ниже, а во-вторых…

- Стоун, тебе не кажется, что, - ты охренел? пора заткнуться? умереть? - последнии собрания какие-то напряженные?

Он бы принёс ему кофе, как это обычно делают, пытаясь проявить радушие для настроя. Но это было бы до очевидного лицемерно с его стороны. И унизительно.
Стоун… Стоун. Дезмонд всегда обращался к нему по фамилии. Будто назвать его имя - подарить личность, признать в нем уникального человека, а не продукт целой катастрофы грязнокровной линии.
Это было слишком.
И все же это было. Исключение? Забини предпочитал думать, что ошибка.
Ошибка, потому что его сердце барахлило. Барахлит - своеобразное слово. Так, пожалуй, Забини мог выразиться, желая преуменьшить опасность, задушить гиперболу обстоятельств. Его чувствующее сердце - неправильно чувствующие - точно бракованная деталь в теле. Его сердце капризный, сложный механизм, который не образумить ни машинным маслом, ни отверткой. Оставалось надеяться, что все эти симптомы - иррациональное чувство в груди, сердцебиение в такт сломанной пьяной мысли - просто блеф и скоро сердце вновь заработает как надо. А как надо?..  Все эти рассуждения - эпитафия здравого смысла. Словно сердце не сердце, а агрегат.
Если бы только можно было вырвать его из груди. И заменить. Никто не знает откуда их берут. Но есть параноидальный слух, что из лютного переулка. Товары чёрного рынка, вырванные из сломанных рёбер сердца. Тёплые. Сочные. Окровавленные. Принесённые в жертвует фальшивым богам. А кто эти боги? Амбиции, деньги?  У Забини - преданность семье.
Смог бы Дезмонд  жить, осознавая, что в нем бьется похищенное сердце?
И ужаснулся бы, понимая, что все эти спазмы никуда не ушли и рецессивно бьются в новом?

- Знаешь, я понимаю, ты не в духу. Я тоже не был, когда потерял магию. Из-за тебя. Ты знаешь, что это значит, - голос менялся, спускаясь ниже, ниже, отрываясь от убедительного желания быть настроенным добродушно, - и факт того, что ты пару часов посидел в клетке, даже не достоин быть озвученным на фоне того, что из-за тебя случилось на складе. Я могу извиниться, - это звучало с надрывом; Забини почти стошнило, - если ты перестанешь себя вести, как обиженная принцесса.

Если судить поверхностно, все люди разные. Но если присмотреться - нет.

И если бы вся эта конченная история не затрагивала рычаги, приводящие в работу механизмы высокого порядка, Дезмонд бы сказал, что все это ожидаемо, все это обосновано и всего лишь сила, равная противодействию. Но, когда все это происходило с ним, он испытывал чувство бесконечной бессмысленности, что охватывало его всякий раз, когда он пребывал на собрании, после того недоразумения на последнем задании.
Дезмонд смотрел на Кая, который теперь выглядел снаружи мрачным и язвительным, внутри - язвительным и мрачным. Сам воздух, казалось, был пропитан грязью бесплодных попыток понять друг друга, даже уже не принять, а скорее смириться. Все смешалось в шлак и пепел прошлого, от которого не избавиться. Не стереть ни наждачкой, ни заклинаниями.
Вся эта глупость, преодолевающая горизонт событий, должна была подвергнуться деструкции под приговором здравого смысла. И Дезмонд все рассчитывал на завтра, но завтра все не наступало. Кайсан застрял в инкубаторе обид, пребывая в сплошном сегодня. И эта обида, что химическим ожогом вцепилась в его сердце, служила мостом; и на этом мосту они столкнулись для того, чтобы устроить поджог, впадая в акт вандализма, и они, как два идиота, готовы взорвать этот мост, но не уступить друг другу. Будто бы прийти к согласию - что-то постыдное.

Все маски сняты, сняты скальпы и ухмылки, признаки Дюшена, что ложью ложились на кожу, сняты полуулыбки и полугримасы; все стерильно, выбелено, словно акт доверия испустил дух. И это не удивительно, ведь все идёт в заведенном порядке, даже в матке хаоса. Однажды Дезмонд позволил себе потянуть за нити, который оказались сухожилиями пташки, а теперь деструкция разинула пасть, обволакивая действительность, данность которой пришлось вбирать сквозь жабры. И Дезмонд мог бы сказать, что хотел бы вернуть все как было, но он ни о чем не сожалел. Кай наконец-то обнажал перед ним новые грани, он выглядел завершенным, словно теперь Забини знает, чего от него ожидать; видит яд обид непрошенных и незабытый, видит желчь фактов, которые Кай более не намерен переваривать в одиночку. Всего лишь прутья клетки, но для их отношений - злокачественная опухоль. И ведь так забавно. Отношений. Это скорее была односторонняя игра. Вот только во что? Теперь Дезмонд и сам не был уверен: он запутался, он устал и слишком далеко зашел, переставая быть наблюдателем - становясь частью системы.
Теперь он не мог игнорировать ни поведение Стоуна, ни реакции на это. Слишком скользкая дорога, которая, как теперь казалось, состояла из лезвий.
В конце концов месть - как вульгарная девка. Издалека она неподражаема, восхитительна и невозможно дождаться мига, когда утонешь в поцелуях, но через несколько минут ощущается бутафорская пустота чувств, а презрение к себе даёт понять, что тебя обманули.
Так и Дезмонд. Ему было приятно превратить Кая в это несуразное недоразумение, прошитое мехом, запихнуть в клетку и оставить в автомате. Триумф - лишь мгновение, за которым последовали дни, недели этого чертового дерьма, которое до сих пор не могло утонуть. Плотность, видите ли, иная.

Кай редко называл Дезмонд полным именем, обычно ему хватало обойтись тремя буквами или фамилией, но «Дезмонд» - никогда. Все меняется, будто говорят его слова. Его обращение, и Забини лишь остаётся прижаться персональным метаморфозам. Как жаль, что смерть не всегда может стать эффективным решением проблемы. Дезмонд бы убивал всех, кто его раздражает. Вернее, это бы делал не он, не своими руками, нет, но ответственность решения вполне мог взять на себя. Но смог бы он отдать жизнь Кая в чьи-то руки? Смотря в эти синие глаза, Дезмонд думал, что либо сам найдёт в себе силы замарать грязной кровью белые манжеты, либо Кай останется жив. Слишком долго и слишком много всего произошло, чтобы Забини так просто мог сиять и выкинуть эту жизнь в урну. Это бы мучило его. Но об этом он, конечно, же не скажет.
Дезмонд лишь сухо, словно папирусно, улыбается; будто его губы из штукатурки и сейчас треснут при малейшем изгибе. Он не привык улыбаться, особенно, если не хочет этого. Сейчас ему хотелось скривиться. И может сказать всевозможную мерзость. Но это не поможет. А Забини всегда был рациональным.

- Может чего хочешь ты? - Дезмонд изменился в лице, в флегматичной словно бы усталости взглянув на Кая; это было вежливое равнодушие, вымеренное, выцеженное и отрепетированное за долгие годы. Это была его самая удобная маска, сквозь которую не мог просочиться даже частица Хокинга.
- Ты должно быть получаешь удовольствие, заставляя руководство сомневаться во мне, - Забини медленно поправил ремень на форме, размеренно обведя взглядом Стоуна. - Надеюсь, тебе скоро надоест. Потому что вряд ли кто-то будет всерьёз верить словам убийцы. Очень странно, что после смерти Йоханна все досталось тебе. Серьезно? С чего бы? - Дезмонд едва заметно кисло поджал губы, в скептической иронии покачав головой. - Ты же знаешь, всем плевать. Министерству нужно кого-то обвинить. Но я не верю, что это ты. И я мог бы помочь тебе доказать невиновность.

Дезмонд никогда бы не стал помогать из доброты: альтруизм ещё никому не приносил хоть какой-либо пользы.

- Только не будь идиотом, тебе никто не сможет помочь, кроме меня, - Дезмонд хочет, чтобы Кай вспомнил некоторые особенности. Например, силу влияния, авторитета и золота. Тогда он поймёт, что лучше прикусить язык и принять реальность. - И, знаешь, у прошлого есть один плюс. Оно в прошлом, - он вздохнул, почти в примирительном снисхождении обращая взгляд к Каю.
Не проще ли закончить ненадолго эту кровопролитную войну, когда на ее территорию врывается третья сторона?