Слякотным коктейлем за окном мешается дождь с нерешительным снегом; январь все никак не хочет наступить по-настоящему, он сам противится будто, все ходит вокруг да около, все шепчет тихонько на ухо: «Я приду, я приду, я приду», а потом не сдерживает свое обещание, раз за разом разбивая все надежды, отбирая последнее, что осталось — веру, пусть даже не во что-то масштабное, а просто в зиму.

Люпин просыпается каждое утро с мыслью о том, что просыпаться не стоило бы. За окном серость, как и в его глазах сейчас; ему бы увидеть белоснежные ковры да горки сугробов, ему бы услышать смех играющих на улице детей да самому побежать за ними следом — это помогло бы, это непременно вытащило бы его обратно на свет, к миру, который уже наверняка по нему соскучился. К друзьям, которые не видели его уже долгие несколько месяцев, на Гриммо, куда он не заглядывает и того дольше — сложно, чертовски сложно собираться с силами, собирать самого себя по кусочкам и частям, заставлять двигаться, функционировать, изображать какую-то деятельность, которую все вокруг усердно именуют жизнью. Это не жизнь вовсе — так, вымученное существование, ежедневный подсчет часов от рассвета и до заката; часов, наполненных нелепыми и никому не нужными действиями.

Потолок над головой, уже давно пошедший трещинами, кажется куда ближе, чем несколько часов назад. В крохотной квартирке на одной из узких улочек центрального Лондона Тедди ютится уже несколько месяцев подряд, циклично прогоняя день за днем, прохаживаясь по ним, словно по замкнутому кругу, не видя ни входа, ни выхода. Открыть глаза сегодня — целый подвиг, настоящее событие, которое он наверняка отметит в течение дня не одной кружкой кофе и, быть может, даже чем-нибудь кроме.
Если бы он помогал ему отвязаться от еженощных кошмаров, ох, если бы.

Как карточный домик рушится жизнь после окончания Хогвартса. Гарри говорит, что Тедди надумывает, что надо ко всему относиться проще — Люпин лишь слабо улыбается в ответ, тем же утром просыпаясь от собственного крика в ворохе скомканных, липких от пота простыней. Джинни настаивает на том, что пора бы завести себе девушку — Люпин лишь отводит взгляд, не собираясь кому-то рассказывать про отношения с Виктуар, которые давно уже зашли совсем не туда, куда обычно должна заходить первая любовь и первые чувства.
Ее старыми письмами в тот же вечер он топит свой камин.

Холодными пальцами откидывая со лба отросшую за эти полгода челку, Люпин нехотя поворачивает голову в сторону занавешенного окна. Сквозь тонкие прорехи пытается пробиться утренний свет, заставляя морщиться, прятать взгляд в темноте под ладонью, кутаться в пропитанное ночными ужасами одеяло и переворачиваться на другой бок. Вот-вот закричит будильник, вот-вот начнет ухать недовольная сова, вот-вот начнется все с самого начала, по выверенному сценарию: кофе, книги, кофе, прогулка, кофе, кофе, попытки не уснуть, сон, крики до утра и…

Господи, как же он устал.

Он не пользуется магией от слова совсем; не пытается скрыть круги под глазами или чуть приукрасить изможденное метаниями лицо. Греет воду исключительно маггловским способом и обходит за много метров свою сипуху — хотя, было бы кому отправлять письма. Тедди вливает в себя две кружки кофе подряд и заставляет вывалиться на улицу, где в объятиях плотной толпы его начинает чуть ли не тошнить — от обилия запахов, от обилия лиц вокруг, таких приторно-веселых, таких ненастоящих, нереальных и неестественных, словно бы в фильме, непременно в фильме ужасов. Тедди уверен — ткни он кого-нибудь пальцем, и человек тут же рассыплется на части, превратившись в кучку пепла, и старается идти осторожно, отходить от всех как можно дальше, неосознанно выбирая менее людные места и улицы, забираясь все дальше и дальше по даже ему самому непонятному маршруту. Хотя нет, кого он обманывает? Эти улицы хожены чуть ли не каждый день, эти тротуары известны вплоть до каждой ямки на них. Снова и снова Люпин прокладывает себе дорогу от квартиры до стройного здания с магазином техномагических изобретений в нем, снова и снова топчется у двери, но никак не решается войти, и спустя десять минут — полчаса, час — поворачивает обратно, возвращаясь домой в объятия одеяла и опустошенного кофейника.
Чтобы наутро прийти туда снова.

Дверь открывается ему навстречу сама, светловолосая дама выводит за руку своего довольного отпрыска, сжимающего что-то в руке, и даже придерживает Люпину дверь — небывалое везение! Это знак, определенно и непременно знак, и Тед хватается за него, как за свою последнюю надежду и за свой последний шанс в этой жизни, решительно шагая внутрь и едва ли не добегая до прилавка с девушкой-консультантом за ним. Он цепляется пальцами за самый край, он похож на безумного чем-то, пожалуй — когда поджимает губы и щурится от блеска разномастных вещичек тут и там, когда озирается по сторонам и рассматривает полки, ожидая увидеть что-то конкретное и особенное на них, когда прочищает горло, откашливаясь, когда смотрит на ведьмочку пристально и произносит нечетко, но решительно:
— Мне нужен маховик времени. Пожалуйста. У вас же есть, да?

Он знает, что у них нет. И что буквально через полминуты продавец наверняка разрушит все его надежды с той очаровательной и словно приклеенной к губам улыбкой, которые Тедди ненавидит больше всего на свете.

Тедди устает настолько, что даже почти не смотрит по сторонам. Магазин не привлекает его от слова совсем, хотя тут есть, на что обратить внимание, вот только сознание, которое разбередили кошмары, не способно больше выработать интерес, еще с полгода назад ярко плескавшийся в серо-зеленых глазах Люпина. На минуту он осекается, вскидывает голову вверх и оглядывается, пока ждет ответа от девушки за прилавком, и теплый свет от ламп вокруг в считанные мгновения пробирается ему под кожу, щекочет его ладони, заставляя пальцы сложить в крепко стиснутые кулаки, прокатывается с ног до головы, вызывая легкую дрожь, словно Тедди сейчас должен занести ногу, чтобы снова войти в теплую и донельзя уютную гостиную Хаффлпаффа, словно должен упасть, как и семь лет подряд, в огромное кресло у дальней стены, чтобы сразу же начать наслаждаться мерным гулом голосов однокурсников вокруг.
Вместо гула голосов Тедди получает всего один. Приятный, но не настолько, чтобы вспомнить наутро, и спокойный, но не слишком — не придется придвигаться ближе, чтобы расслышать все от начала и до конца.
Хотя, было бы что слушать.

— Ох, — Люпин выдавливает из себя только многозначительное «ох», не зная, с чего начать отвечать; на языке крутится столько всего, что словами едва ли выразишь. Горечью подступает к горлу разочарование и ползет дальше, на язык и под него, и Тедди морщится — у разочарования вкус пропавшего щербета с пригорелым кунжутом, и хочется тут же вытереть язык о рукав или даже о наждачку, чтобы соскоблить с него все тяжелые слова, которые он практически готов сказать. — Мы проходили все это дерьмо на уроках Истории магии, спасибо, больше не надо.

Люпин кривит губы в горькой улыбке и чуть склоняет голову в бок. Привычка, выработавшаяся за последний год в школе — так он смотрел на первогодок, которые заваливали уместными и не очень вопросами. Вспоминая те времена сейчас, он удивляется, почему к этой горечи не примешивалось желание убивать — в таком миксе оно было бы весьма уместным.

Нил — Тедди читает имя на бейджике и чувствует по этому поводу одно прекрасное ничего — выглядит не то как новенький профессор в Хогвартсе, которого еще не помяло лекциями, отработками и экзаменами, толпами учеников на переменах и нередкими подлянками с их стороны, не то как какой-нибудь оператор службы спасения или помощи больным. Теперь Тедди понимает, что именно напоминает голос мужчины ему самому, и едва борется с желанием засунуть стаканчик с кофе ему же в глотку.
— Все вы взрослые — одинаковые, — он усмехается. — Все вы говорите, что поможете, а в результате не делаете ничего, или делаете то, что на самом деле не помогает. Благодарю, но видимость спасения мне не нужна, убеждения перестать пытаться — тоже. Счастливо оставаться.

Тедди неопределенно машет рукой — не то прощается, не то прогоняет подальше от себя. Под задравшимся рукавом легкой куртки мелькает разодранное запястье — результат недавних ночных метаний, очередного кошмара про бегство и отсутствие выхода, — царапины уже покрылись корочками, и причудливый узор, в котором они выстраиваются, вечно привлекает внимание. Тедди резко одергивает куртку, разворачивается и в несколько шагов выбегает из магазина.

Звенит над головой колокольчик, который он слышал сотни и тысячи раз, пока стоял у порога и не решался войти. Дверь закрывается за ним с тихим щелчком и не открывается тут же снова. Люпин огибает здание по правую сторону, ныряет в узкий проход между домами и замирает, понимая, что дыхание сбито напрочь, а сердце качает кровь как бешеное, словно за ним гонится не одна банда таких вот Нилов — с искореженными лицами, кричащие о том, что он никогда, никогда в жизни даже близко не увидит маховик.
Тяжело прислоняясь к холодному зданию спиной, Тедди закрывает глаза. Белые вспышки кружат под веками долгие несколько минут, пока успокаивается его сердце и успокаивается он сам, но противное разочарование никак не желает проходить и пропадать, и Тед только и может, что судорожно сжимать и разжимать кулаки, тереть пальцы друг о друга и впиваться ногтями в собственные ладони.

Идея достать маховик — вовсе не спонтанная прихоть мальчишки, которому нечем заняться в жизни. Хотя, не сказать, что Люпину есть, чем заняться, кроме хождения по комнате и придумывания планов на свою последующую жизнь, каждый из которого более лихой и безумный, чем все предыдущие. И желание, раньше бившееся где-то в отдалении, как жилка под напором потока крови, теперь разрослось в одно огромное, заслоняющее все остальное нечто. Оно теснит все внутри Тедди, куда-то на задворки выставляя все прочее, чего ему хотелось и о чем мечталось, все мелочи, включая банальные людские потребности.

И стоит огромных усилий дать отпор в это мгновение. Тедди, так и не открывая глаз, подставляет лицо тусклому январскому небу. Козырек здания за его спиной не спасает от все более интенсивного снегопада, и снежинки, не спрашивая разрешения, опускаются на спутанные после ночи кудри Люпина, на бледные, почти полупрозрачные веки, пытаются выбелить синяки под глазами, но растекаются по теплой коже каплями, которые Люпин тут же вытирает краем рукава.
Под назойливое и тихое урчание в животе он отрывается от стены. Желание влить в себя чего-нибудь горячего — кофе, само собой, — пересиливает.

Он знает, что не стоит идти в место, которое упоминал консультант в магазине, но ноги упрямо идут именно туда. Только улицу перейти, да повернуть немного, и Люпин оказывается захвачен водоворотом ароматов выпечки и кофе так сильно, что едва различает, как и куда именно бредет, пробираясь через скопление таких же, зашедших погреться людей.
И совсем не удивляется, когда нос к носу сталкивается с Нилом.

— Я передумал.
Слова срываются с языка вроде бы против воли, а вроде и вполне предсказуемо. Горечь затихает и уходит на второй план, где-то впереди начинает маячить шанс, за который Люпин никак не может уцепиться даже кончиками пальцев, и вместо этого, подходя ближе, подхватывает стаканчик с кофе, который появляется на стойке специально для Нила — а будет теперь для Тедди.
— Мне нужно вернуть людей. И нет, — Люпин дергается от мелькнувшего на стеклах очков Нила яркого блика, — не надо лекций про нельзя, про как же так и прочие бла-бла. Знаю я. Все знаю. Но это мне не помогает.

Кафе давит с первой же минуты, но Люпин старательно держится, и так же старательно скрывает весь свой пока что относительно спокойный негатив; он зудит себе и зудит где-то в самом центре его остывших на уличном холоде ладоней, Тедди засовывает их то в карманы не по сезону легкой куртки, то вытаскивает и сжимает в кулаки, стараясь унять напряжение. Нервное, оно словно бы толкает его меж лопаток, убеждая делать плохие вещи, разливать напитки и наступать людям на ноги, их слишком много, кругом лица-лица-лица, чужие руки, чужие ноги, кто-то наступает Люпину на опять же не по сезону выбранные с утра кеды, кто-то цепляет его за локоть и тянет в сторону, кто-то оставляет за собой шлейф слишком резких духов, и это все — за несколько десятков секунд, пока Тедди стоит у стойки вместе с новым знакомым, и боится представить, что же будет, когда они начнут пробираться к столику.

— Спасибо, — он кивает на стаканчик, наполненный теперь сверху воздушным зефиром разной формы и цветов, и улыбается так искренне, насколько позволяют губы, помнящие только как сложиться в горькую или грустную улыбку. Тед не знает уже, когда смеялся последний раз.

— Это, наверное, бессмысленно все, — кидает он в спину уходящему Нилу, пока идет за ним, как утенок за своей мамой — след в след, не сворачивая и пытаясь не отвлекаться. Получается откровенно говоря хреново; в глазах застывает блеск очков консультанта, который он ловит еще у стойки, он режет до сих пор, словно крохотные осколки стекла ему засыпали под нижние веки, и Люпин все же оступается, едва удерживая свой стакан в руке, топчет кому-то ноги, но не извиняется, пихает кого-то локтем (вероятно, в отместку за то, что его потревожили у кассы), все больше втягивает голову в плечи, и обручами тревоги стискивает его лоб все сильнее и сильнее, и дышится ему все чаще и чаще. Тедди замирает у окна, вскидывает голову и рассматривает свое отражение: вмиг ставшие пепельно-серыми волосы, непонятного цвета глаза, лихорадочный румянец на ввалившихся от недоедания щеках. Нахмурившись, Люпин опускается за столик напротив Нила, стискивает пальцами стакан чуть сильнее нужного, едва не выдавливая из него содержимое наружу, и, шумно выдохнув, меняет цвет волос обратно на более привычный.
— Извините, — глухо несется фраза к его новому знакомому, хотя было бы за что извиняться — люди в магическом мире должны быть привычны едва ли не ко всему.

Люпин не может определить, манит его запах какао или отталкивает; он подносит стакан к губам с нерешительностью первоиспытателя, а потом отставляет в сторону снова.
— С чего ты… — начинает он возмущаться, едва дав закончить мужчине фразу, и тут же осекается, поправляясь: — С чего вы взяли, что это и есть, то есть было их предназначением? Может, оно как раз в возвращении? Возможно, во мне говорит еще не до конца убитый оптимист, или полный дурак, я точно не знаю, но…
Тедди прерывается на очередной тяжелый вздох. Призывает к себе ложку, не особо заинтересованно ковыряет верхний слой зефирок, выискивает среди них еще не успевшую растаять зеленую и отправляет в рот. Сладко.
— Может, я готов заплатить? Может, я прекрасно осознаю последствия? Все эти парадоксы, законы, ловушки, правила, — он неопределенно взмахивает рукой, а потом та со стуком опускается на стол снова, — я в курсе, правда. Я ходил на лекции и в библиотеку, я говорил с людьми, я…
Он много чего делал и думал, за прошедшие полгода перепотрошив информационных источников больше, чем за выпускной год в школе. Они, впрочем, желаемых плодов не принесли.
— Мне надо, правда. Надо. Я не вижу другого выхода, другого способа, каких-то там альтернатив, их нет. Ничего нет, Нил.
Имя консультанта кажется странным, застревает где-то на губах, приторной сладостью скапливаясь в уголках; Тедди спешно облизывает губы и отводит взгляд, за окном разрастается и бушует уже настоящая метель, и Люпин ежится, пытаясь понять, как будет добираться до дома. Он отрывает пальцы от теплого стакана и задумчиво трет переносицу и лоб, пытаясь чуточку растормошить себя. Получается не очень.
— Разве вы не хотели бы вернуть, скажем, отца? — Тед поднимает взгляд на Нила и больше не отводит его прочь. — Разве не пытались бы найти способ? Или предпочли бы заткнуться после того, как вам скажут про законы и покажут большую и суровую табличку «нельзя»? Сдались бы? А?

Тедди горячий, как вулкан, и кружка в пальцах тоже все еще горячая, словно самонагревающаяся, и Тедди тоже нагревается сам, закипает с каждой новой фразой его нового знакомого, и — будь они в менее людном месте — наверняка не смог бы сохранять спокойствие и давно перестал бы уже понижать голос.
Ему есть что сказать и одновременно не хочется ни о чем говорить; он не обсуждал такое даже с Гарри, который, казалось бы, в свое время знал о Люпине едва ли не больше, чем его друзья — начиная от факультетских сплетен и заканчивая неудачными попытками ухаживать за девчонками.
Сейчас о личном Тедди молчит. Это только его, его собственное, запертое глубоко в грудной клетке, и теперь, не открываясь Нилу, а попросту вываливая ему все на стол с потрохами, Люпин чувствует себя странно. Ему стыдно.
Но одновременно с этим чертовски легко.
— Я… — он отводит взгляд к окну. Снегопад словно планирует превратиться в бурю, в ураган, в маленький апокалипсис; в кафе пусть шумно, но зато тепло, и Тедди снова придвигает к себе кружку, больше не испытывая желания поскорее отсюда сбежать. — Извините, много болтаю.
И не может сдержать улыбку.
Нил похож на консультанта в привычном понимании этого слова; не то чтобы Люпин часто сталкивался с ними и вообще часто ходил по магазинам, но мужчина напротив как раз тот, что умеет объяснять. Он говорит хорошо, складно и так уверенно, словно тема, которую он рассказывает, не навязана ему руководством сверху, и не просто текст на бумажке, который заучивают каждый перед тем, как в магазин запускают клиентов. Тедди кажется, что Нил не просто хорошо знаком с тем, о чем говорит — он будто живет этим.
У него глаза блестят так, как блестели у Люпина, когда их курс впервые привели на занятие по уходу за магическими существами. Или когда Люпин впервые выбрался в Запретный лес один. Это что-то слишком важное, слишком приятное, слишком личное. Он отвечает сокровенным на сокровенное. Тедди ценит это в людях пожалуй чуточку больше всего остального.
— Спасибо, — бормочет Люпин, тянется за салфеткой и придвигает ее к себе. 
Линии рисунка похожи на те, что рисовал сам Тедди вечерами, обложившись книгами в библиотеке, пока его оттуда не выдворяли за шкирку, запрещая брать слишком ценные фолианты с собой. И пока он рассматривает салфетку и крутит ее в руках, где-то краешком сознания понимает, что в нем почти не осталось уже того сжигающего огня, которым хотелось плеваться направо и налево, которым хотелось сжечь Нила, прохожих, кафе, весь этот заснеженный город и мир.
— Это не то, что нам рассказывали. И не совсем то, что я читал. Звучит куда более оптимистично, но… Слишком много «но»? — он испытующе смотрит на собеседника. — Как сохранить предпосылки? Как понять, что вмешательство не критичное и то, что я хочу сделать, не сломает к чертям все на свете?
Все выглядит просто, пока не начнешь копать поглубже и не начнешь соступать с той тропы, про которую пишут учебники.
Ник сыплет вопросами, словно спрашивая, а давая возможность подумать и не отвечать; Люпин наконец отпивает из чашки — надо же, это оказалось так просто, когда ему вслух об этом напомнили.
— Я бы сделал… Разве не все равно? — Тедди облизывает губы, боясь, что на них останется растаявший зефир. Поверхностно вопросы кажутся простыми, но стоит попытаться ответить, и от былого оптимизма не остается и следа. Белая стена за окном начинает давить и ослеплять, Люпин отводит взгляд и внимательно принимается рассматривать стол. — Я не могу спасти одного, Нил. Это лишает смысла все, к чему я шел и к чему я иду. Возможно, это бы и стало чем-то критичным. Зачем авто, если нет колес? Зачем метла, если у нее нет древка? Так и у меня. И я не могу ничего предполагать заранее, это в теории я хорош, а окажись там — не известно, как бы среагировал. Не известно, смог бы я не наворотить делов, не поддаться эмоциям, не выходить за рамки дозволенного. Смогли бы вы?
Он мельком смотрит на Нила и медленно выдыхает, кое-как сходя с грани, за которой — неминуемая паника, истерика и, к ужасу Люпина, наверняка еще и слезы.
— Я не могу ничего обещать, — он трет глаза пальцами и смахивает волосы со лба. — Вы обещали не читать мне лекций, но без одной все же не обошлись. За нее, впрочем, спасибо. Наверное, вы больше всех оказались близки к пониманию меня за последний год, чем те, с кем я пытался говорить.
Он не может сдержать еще одну легкую улыбку, да и не сильно-то пытается.
— Спасибо за какао, оно оправдало мои ожидания. И, кстати, я Тедди. Тедди Люпин.