Она почти забылась. Почти.
Профессиональная строгость легла тонкой плёнкой на точёное лицо, вырисовывающееся из изящных черт, сотканное по мотивам радушной улыбки с нотами доброго снисхождения. Ей не хватало лишь очков в тонкой позолоченной оправе, и парой тончайших, будто льдинки, стеклышек для завершения образа педантичного, утонченного, преисполненного багажем ценных знаний. Она бы могла изредка, засидевшись в кабинете, приподнимать очки, душки которых, возможно, оставляли бы следы на нежной алебастровой коже; она бы потирала переносицу, давая себе возможность на мгновение выдохнуть, теряя гравитацию перед тем как вновь погрузиться в лабиринты рабочих нюансов.
Но у Флер не было очков.
Вместо пары стёкол у неё был проницательный взгляд пары голубых глаз. Насыщенных соленой мудростью морских вод. В них вечно царил непроницаемый штиль умиротворенного самоконтроля лишь потому, что миссис Уизли считала не достойным себя взрываться в фейерверках собственных эмоций. Её чувства были не для каждого. Даже не для тех, кто любил её. А лишь для тех, кого любила она.
Ровное биение её изящного шага, такт которого разносился звонким, но не суетливым эхом по коридору, ведущему в больничное крыло Хогвартса, заполняло пространство. Флер вдруг померещилось, словно она в своей обители -  в Мунго. Будто она облачена в светлый халат, искрящийся стерильностью и педантичностью, а в руках у неё не букет дивно пахнущих белых пионов, а темная планшетка с длинным списком на бумаге. Будто бы она не шла к дочери, которая по трагичному стечению обстоятельств сейчас нуждается в помощи. По пути в школу Флер отчаянно пыталась реставрировать чувства, но нарастающее беспокойство изредка грозило обратиться в панику, как оборотень в волка в день полной луны.
Тревога обладала запахом. От неё несло тухлой водой, застоявшейся водой. Её навязчивая вонь не давала забыть о том, что она где-то рядом, и персты её симфонии неприятно дразнили обоняние.
Коридор подходил к логическому финалу, после которого следовало затемнение и следующий акт, которой, несомненно, разорвёт её душу в клочья, как свирепый ветер разгрызает шелковые флажки на фестивале.
Флер замедлила шаг. Ей казалось, будто она шагает в пропасть. Она ступала с первобытной опаской, затаенной где-то в подсознании, боясь провалиться. Каждый шаг, словно последний, а удерживала не лишь натянутая поверхность пола.
Когда ей сообщили о том, что Доминик упала с метлы и сейчас в бессознательном забвении спит в госпитале Хогвартса, Флер тут же собралась приехать, ощущая неясную дрожь в груди и едва заметную в руках, которую она быстро сумела усмирить. Ассистентка попыталась подбодрить, сказав, что стоит поблагодарить Мерлина за то, что девочка жива. На это Флер разозлилась, холодно заявив, что за подобное благодарить станет только идиот. Её девочка, любимая дочь, пострадала. Флер была бы последней дурой, благодаря высшие силы за то, что не так сильно. Ассистентка ответила фальшивой улыбкой - на её лице образовалась щель, словно треснула сухая глина. Она не понимала простых истин, на которых держится мироздание. Одна из них - материнская любовь.

Утро надуло тюль и та напряглась, словно парус, натянутый попутными ветром. Полупрозрачная седая ткань плавными движениями размывала пространство. Золотая пыльца в лучах солнца - всего лишь пыль. Кексы с глазурью - замазка с коричневой слякотью.
Старая женщина, бегающая в серых палитрах целительской униформы школы, напоминала квадрат, её кожа - обескровленное  мясо, вымоченное в воде, а голова - серо-розовые подушечки мышиных лапок. На её голове в хаосе растрепались седые волосы, наспех собранные гребешком, но все равно торчащие в стороны, словно женщина только что поднялась с электрического стула. Глаза выцветшие и добрые. Руки грубые, но касания нежные. Она была хорошим целителем.
Флер присела рядом с кроватью, где спала Доминик. Казалось, что она и правда всего лишь спала, не падая с метлы, не испытывая боли. Ореол её золотистых волос полукругом лежал на подушке, добавляя осенней меланхолии в застиранные мотивы простыней. От волос все ещё веяло запахом быстрого ветра.
Флер осторожно протянула тонкую руку к лицу дочери. Прекрасное лицо. Такое безмятежное. Ресницы изредка дрожали - возможно ей снился сон. Хорошо бы добрый.
Она ласково провела костяшками по скуле. Ей бы хотелось извиниться, но было не за что, хотя Флер все же ощущала непонятную вину. Так бывало всегда, когда она не могла помочь тем, кого любит.
Её губы коснулась грустная улыбка. Как бы она не старалась, чтобы не делала, но её дети умудрялись найти шанс пострадать. Это разрывало ей сердце.
Флер погладила предплечье Доминик, ощущая какую-то страшную беспомощность, сдавливающую горло. Пока она была один на один с собой... можно дать волю чувствам.
Нужно было сказать Биллу, но Флер почему-то промолчала. Знала, что это ему не понравиться, но почему-то поступила именно так. Может хотела защитить. А может ей просто было тяжело это признать.
Доминик просыпается и пытается подняться слишком резко. Флер видит, как лицо дочери искажает невольная мука и внутри что-то сводит. Совершенно невыносимо видеть страдания ребёнка. Её ребёнка.
- Ты сильно ударилась, милая, - плавно произносит Флер с бархатной мягкостью и медовой нежностью. Её голос не дрожит в волнении, пусть во взгляде и трепещет беспокойство, словно сердце пичуги, - как ты себя чувствуешь? Тошнота есть? Или сухость в горле? - Флер приподнимается и, приобнимая лицо отважной гриффиндорки, придирчиво осматривает с профессионализмом целителя, рангу которому она соответствовала. Кожа Доминик пахла настойками, которыми излечили ссадины.
- Я приехала, как только узнала, - она согнулась, ласково поцеловав дочь в макушку, касаясь губами светлых волос. - Расскажи, что случилось.