Тедди сходит с поезда больше месяца назад, но до сих пор никак не может отделаться от ощущения, что выйдя на улицу он вдохнет томный запах прожаренного солнцем румынского песка, что подставит и без того забывшее бледность лицо под утренние лучи, что вот-вот — и легкие наполнят запахи яблок, речной воды и безудержного, детского счастья, что ушей коснутся трескучие звуки драконьего пламени из огромных пастей, и что руки, наконец, снова пройдутся по каменной чешуе.
Тедди сходит с поезда больше месяца назад — последние годы он осознанно не пользуется магическим транспортом, — и подернутый осенью Лондон встречает мелкой моросью, моментально закручивающей его волосы в смешные кудри и успокаивающей его зацелованные южным солнцем щеки.

«Дорогой Гарри,
Я наконец окончательно вернулся из Румынии — не скажу, что решение далось мне просто, но, как я писал тебе когда-то, мне стоит двигаться дальше. Полагаю, что за два года моего отсутствия многое успело измениться, поэтому вовсе не претендую на свою старую комнату на Гриммо, но надеюсь, что ты сможешь выкроить время в своем плотном аврорском и семейном графике, я бы с радостью встретился с тобой. И со всеми тоже.
Пока что не способный привыкнуть к Лондону,
Тедди».

Сова, за которую Люпин отдает несколько монеток в почтовой лавке Косой Аллеи, срывается с насеста так резко, что оставляет за собой пару мелких, легких, пестрых перьев.

Не сказать, что Тедди ждет ответного письма; отношения с Поттерами, как и с Уизли — с теми, которые постарше, само собой, — последние годы затянуты налетом отстраненности. После того, как их дорожки с Виктуар разбежались – что, впрочем, близко к сердцу приняли все, кроме них самих, — Люпином попросту перестали интересоваться. В прошлом году, кажется, даже не пригласили на Рождество — хотя приглашал он сам.
«Ты же понимаешь, что это ваше личное дело», — пишет ему Лили. — «А взрослые скоро успокоятся».
Тедди хранит все-все письма в своем магически безразмерном мешке для корреспонденции уже больше двух лет.

— Я надеюсь, что не сильно потревожу тебя.
Тедди смотрит на Эрика, Эрик смотрит на него — как тогда на четвертом курсе Хогвартса, когда они впервые встретились, отчего-то не пересекаясь раньше; Эрик говорит, что все в порядке, говорит, что Тедди может оставаться, сколько хочет (на самом деле, пока не вернется его жена из поездки по прибрежной Англии), и что Тедди совершенно не помешает, ведь им столько всего можно и нужно обсудить, ведь они так давно не виделись, и что наверное стоило хотя бы раз пересечься после школы.
Тедди смотрит на Эрика, а хочет провалиться сквозь землю, сквозь его жесткий матрас в гостевой комнатке пыльного таунхауса на задворках магического района, сквозь первый этаж шумных и не очень законопослушных торгашей вниз, вниз, еще ниже.
Свой первый рабочий день в Министерстве Люпин приветствует синяками под глазами и незначительным, но все же опозданием.
— Этого больше не повторится, — говорит он захлопнувшейся перед носом двери начальства.
И на следующее утро приходит ко времени, когда огромное суровое здание еще спит.

Спустя неделю пребывания в Лондоне, Тедди получает письмо от бабушки; темный филин улетает, не дожидаясь ответа, и Люпин шуршит конвертом, улыбаясь при виде знакомого почерка, которым Андромеда справляется о его здоровье и приглашает на ужин — событие важное, ибо отчасти именно бабушке Тедди все еще обязан тем, что имеет сейчас, и, пожалуй, все это стоит начать ценить чуточку больше.
Светлый потолок в выделенной ему комнатке напоминает ему его комнату в заповеднике, и, переворачиваясь с боку на бок в тщетных попытках словить сон, Тедди пытается понять, было ли решение о возвращении хоть чуточку правильным. У него в голове мысли о большей пользе, которую он мог бы принести магическому обществу, мысли о том, что место в Министерстве все еще напрямую связано с драконами. У него в голове мысли о том, что тусклый и хмурый Лондон выест его за эту же осень, а первый снег, который упадет на плечи в декабре, заморозит его окончательно — не спасет даже какао из кафе около магазина изобретений.

Тедди находит визитку Николаса Вандера, потрепанную и с погнутым краем, в потайном кармашке своего кошелька этим утром. А улыбку, теплящуюся в самых уголках губ, не может спрятать до самого вечера.

Тедди говорит: «Доброе утро». Эрик говорит: «Саманта вернется послезавтра»; на часах восемь пятнадцать третьего октября, у Люпина его первое и очень важное совещание чуть меньше, чем через час, но в голове все в каше и в беспорядке, он думает о том, что надо искать новое место, он думает о том, что за сентябрь ему пока не заплатили, он думает о том, что стопку с документами будет разгребать сегодня до полуночи минимум, а еще о том, что завтра утром его первый же выезд, который совсем не стоит пропускать, и сразу же о пустых карманах и тощем кошельке, о необходимости пользоваться камином, порталом, метлой, чем угодно, и его кривит, кривит, едва не выворачивает, и кружка в руке вот-вот пойдет трещинами от мертвой хватки.
Тедди отвечает: «Да, конечно, спасибо тебе, что приютил».
Морось на улице липнет на возвращающуюся к щекам бледность, Тедди раскрывает чернее черного зонт, вышагивая уже по привычному ему маршруту; толпа муравьиным ручьем перетекает с улицы в здание, и Тедди кажется, что поток несет его, а он и не идет вовсе, и — «как было бы здорово плыть так и по жизни», — Люпин закрывает за собой дверь кабинета, а на столе находит свежую записку от Эрика, что Саманта передумала, и возвращается уже к утру.
— Документы сами себя не разберут, — Тедди цедит под нос, комкая листок с запиской и сжигая его заклинанием на пути в урну, и опускается за стол куда тяжелее, чем вчера. Куда тяжелее, чем ему бы хотелось.

У него утро перетекает в вечер, а дни накладываются друг на друга; Люпин отправляется на первый свой выезд сонным, а возвращается мрачным и уставшим, у него денег хватает на крохотную комнатку на окраине города, а после перестает хватать и на такую, и к моменту, когда он рассылает сов своим знакомым (а после жалеет, что вообще на такое решился), он уже дважды ночует в своем же кабинете, благодаря Мерлина — и бабушку — за то, что он у него пусть и маленький, но зато отдельный.
Он просыпается в три — каждую ночь без исключений, уже какой-то ритуал, природу которого пока понять не удается, — и выходит из кабинета, устало потирая отяжелевшие веки; в коридорах Министерства темно, чему Тедди рад как безумец, и можно не бояться быть увиденным, и можно не бояться вопросов и хмурых взглядов пока что неразговорчивых с ним коллег, но на этот раз Люпин чувствует чужое присутствие за секунду до того, как коридор заливает мягким светом включившейся лампы на стене в метре от него.

Тедди кажется, что Николаса он, впрочем, узнал бы и в темноте.

Отредактировано Edward Lupin (2018-09-11 13:23:11)

Тедди кажется, что этих двух лет и не было вовсе.
Тедди кажется, — если на минуточку, всего на мгновение закрыть глаза и выбросить из головы уже успевшее опостылеть Министерство, — что он никуда и не выходит из того кафе, и за окном все так же холодно и все так же падают снежинки, в новогодней суете гудит улица, гудит кафе, а за их с Нилом столиком спокойствие и размеренность, один на двоих мир, в котором все правила, включая скорость течения времени, устанавливают они сами.
Он открывает глаза; Николас Вандер в свете тусклой коридорной лампы кажется теплым призраком прошлой жизни. Николас Вандер, с этими его правильно уложенными даже в четыре часа ночи волосами и в очках, кажется самым близким, что у Тедди есть в настоящем.

— Нил.

Люпин улыбается. Люпин улыбается, а после отводит взгляд, и перед глазами крутится коридор, вереница дверей, лепнина на потолке, люстра, люстра, тусклая лампа, ковер, плечо Вандера, снова ковер. Под веками начинает мокреть, губы не знают, улыбаться снова или грустно выгибаться вниз, и у него получается что-то среднее, и Тедди тут же отворачивается — всего на секундочку, никто и не заметит, — а после смотрит на Николаса вновь.
Тедди не может передать, насколько сильно он рад его здесь видеть.

— Привет, — Люпин опирается плечом о стену. До Вандера так мало, можно дотянуться рукой, но Тедди прячет ладони в карманах мятой мантии. — Это я.

Он ловит себя на мысли, что если это все окажется мороком и сном, то это будет самый худший кошмар за всю его жизнь, а кошмаров он, к собственному же сожалению, видал немало. И таких, после которых совсем не хотелось жить, среди них было подавляющее большинство.

— А это правда ты?

Тедди все же тянется. Сначала рукой, неловко выпутывая ее из кармана, к своим волосам, приглаживает всполохи кудрей, ведет пальцами под глазом, откликаясь на слова Николаса о кругах, и тщетно пытается стереть темные метки усталости со своей кожи.
И кончиками пальцев трогает Ника за плечо.
— Это правда ты, — подтверждает он. Мантия под пальцами ощущается слишком реально для сна, и Тедди больше не хочет думать о кошмарах и призраках, он хочет верить в то, что происходит прямо у него перед глазами.

Прямо перед ним стоит Николас Вандер. Стопка не отправленных ему писем покоится в верхнем ящике стола Тедди, горка подарков лежит там же. Перед ним стоит Николас Вандер, давший ему в свое время надежду, и, вопреки тенденции общения со знающими некоторые секреты жизни людьми, не отнявший ее. Тедди впитывает окутавшую их тишину, почти целиком лишенную неловкости, и не хочет спешить снова прорезать ее своими словами, но все же приходится:
— Почему ты здесь так поздно сам? Работа? Я думал, ты не сотрудничаешь с Министерством так тесно, чтобы проводить здесь и ночи. Ты… в порядке?
По уставшему лицу понятно, что не очень, но Тедди не может отпустить его сейчас вот так, ничего не узнав и ничего не рассказав в ответ.
— Зайдешь ко мне?

Люпин не ждет ответа; пальцы соскальзывают с плеча, он ухватывает Николаса за рукав мантии и тянет за собой, благо до кабинета всего ничего, кусок коридора и один поворот, и когда Тедди закрывает за ними дверь, то на мгновение, оказываясь в полной темноте, слышит только дыхание Николаса у себя за спиной, и едва находит в себе силы, чтобы это мгновение прервать.

Он зажигает настольную лампу заклинанием; ее света хватает, чтобы высветить довольно скудно обставленный кабинет: стол завален бумагами, тяжелый клетчатый плед покоится на кресле, заменяя Люпину одеяло, два шкафа по периметру заполнены беспорядком из книг, папок и мелких артефактов, подарков, безделушек, которые Тед никак не разберет и не рассортирует. На полу все те же папки, одинокая подушка и несколько цветочных горшков, растения в которых стоит подрезать и пересадить, прежде чем водружать на подоконник единственного здесь окна прямо напротив стола. Тедди подтаскивает стул, а после двигает по полу свое кресло как можно ближе, предлагая жестом Вандеру именно его, и тянется к полке, чтобы включить чайник — электрический, назло всем в его отделе.

— Извини. Ты не спешишь? В такой час самое время торопиться в теплую кровать в своей комнате, — Тедди улыбается, наконец заканчивая метаться по кабинету и усаживаясь на стул. — Я все пойму, если тебе надо уйти, но… — он впихивает в руки Николаса чашку с чаем, — я так рад тебя видеть, Нил. Ник.

Он выдыхает и смеется, не зная особых на это причин; его отпускает напряжение, его отпускает страх, и он тихонько расслабляется, откидываясь на спинку стула.
— Я вернулся в Лондон совсем недавно, в начале осени. Бабушка помогла устроиться в Министерство в Бюро по контролю драконов, я был на базе в Румынии все это время, я…
«Так хотел тебе написать», — думает Тедди.
«Так хотел поделиться всем с тобой», — думает он.
Люпин хотел бы рассказать Николасу обо всем, что было и что есть вокруг, о кровавых закатах и легких рассветах, о сложностях, победах и поражениях, о приключениях и о самых тоскливых вечерах в заповеднике, когда с трудом удавалось сдерживать слезы, о каждом шраме на его руках, которые сейчас снова непозволительно сильно дрожат; Тедди теребит пуговицу на мантии, Тедди не решается поднимать взгляд.
— Я так рад тебя видеть, — повторяет он. — Правда. Ты не поверишь, но, кажется, сейчас ты вообще единственный, кто хочет обо мне хоть что-нибудь помнить. Это все временно, это пройдет, я знаю, но, — Тедди неопределенно машет рукой в сторону своей испровизированной ночлежки, — сейчас все идет совсем не так, как я представлял себе. Как снежный ком, знаешь, одно за другим, одно за другим, а я один бегу по склону от лавины, и бегаю я чертовски плохо.
Тедди закусывает губу, пытаясь перестать говорить лишнее.
— Ты пей, а то остынет.

Тедди думает, что ему стоит чуть-чуть попридержать коней и утихнуть хоть ненадолго, и уж тем более не грузить Николаса в ночи своими проблемами, которые Люпин, признаться по правде, не всегда признает даже перед самим собой, чего уж говорить о ком-то другом.

— Зефир? — он ведет рукой — это единственное беспалочковое и одно из немногих невербальных, с которыми он все же смог совладать, — но чуть не рассчитывает, и коробка едва не врезается Нику в колено. — Коллеги подарили в первый день, это так… мило с их стороны.

Николаса слушать приятно, несмотря на то, что темы он затрагивает не особо комфортные. Тедди пропускает через себя его голос и его фразы, за некоторые цепляется — так, что дергаются уголки губ и опускаются вниз, — некоторые же отпускает почти сразу, не зацикливаясь. Ник не читает нотаций — в отличие от крестного, в отличие от множества других взрослых; его слова похожи на осторожные советы, к которым хочется прислушаться, даже если осознавать все это весьма больно.

— Знаешь, — Люпин делает глоток, наконец более-менее согреваясь, и доливает себе еще кипятка, — бабушка говорит постоянно, что нельзя быть счастливым, не будучи не счастливым. Я долго не мог понять, о чем она, пока не прошел через все это; все познается в сравнении, и, оглядываясь на прошлое, я понимаю, что сейчас все куда лучше, чем было. И будет еще лучше, чем сегодня, и лавина пройдет, и я скорее всего выберусь из-под нее, вряд ли самостоятельно, конечно, — он затихает, договаривая шепотом, почти не слышно: — Вот только нашелся бы тот, кто подставит плечо.

Он мотает головой, отбрасывая грусть, готовую вот-вот вцепиться в него своими цепкими пальчиками, сглатывает тугой ком, готовый вот-вот застрять в горле и перекрыть кислород; Тед тянется к коробке с зефиром и выуживает одну в форме сердечка. Шоколад приятно ломается, стоит откусить, и вот рту тут же становится приторно и тепло. То, что надо.

— Ну…

Тедди неопределенно пожимает плечами. Почему-то врать Вандеру не хочется, это неестественно, и сладкий язык и ворочается даже в сторону лжи; тревожить правдой не хочется тоже, хотя Люпину стоит быть честным с самим собой — он Николасу никто, и вряд ли тут будет копаться в его проблемах и помогать их решить. Не после того, как он однажды уже потратил в пустую одно из предложений изобретателя.

— Я мог бы остаться у бабушки, но она — да и я — считает, что я уже слишком взрослый, чтобы сидеть у нее на шее. Я мог бы остаться у крестного, но он, как и все остальные, так и не нашли время встретиться со мной после приезда. Не то чтобы я ожидал званого ужина и воздушных шариков с моим именем на них, но их тишина меня… удивляет. Поэтому я тут.

Он отставляет кружку на пол, на светлом паркете проглядывают круги от следов ночных чаепитий Люпина в прошлые дни.

— Но здесь неплохо, да и время на дорогу я не трачу совсем.

Он пытается отшутиться, но выходит весьма неловко. С Николасом хочется улыбаться открыто и тепло, с ним хочется быть собой, а не спрятанным за маской веселости не совсем подростком с кучей его не совсем подростковых проблем; Вандер кажется человеком, который платит тем же, что получает сам, и Тедди хочет отдавать ему только хорошее.
Возможно, потому что чувствует легкое единение с ним. Возможно, потому что сам хочет получать только добро.

У него сна ни в одном глазу, только мягкая, приятная усталось на шее и плечах. Тедди потягивается, осматривается по сторонам, не зная, что еще предложить Николасу — в его еще не обжитом кабинете ничего интересного.
Зато предложение Вандера он бы с удовольствием принял. Если бы не вереница из «но», тут же пробежавшая у него в голове.
Но ему же надо домой.
Но я же не могу навязываться.
Но он, наверное, и так устал от моей болтовни.
— Ночной город — едва ли не лучшее, я здесь видел, — улыбается он. — Но я не хочу навязываться, тебе нужно домой и отдохнуть ото всего как следует.

Отредактировано Edward Lupin (2019-02-08 21:20:56)

Предложение Вандера бьет куда-то под самое сердце. Туда, где сплетение всех-всех эмоций на свете; у Люпина новогодней гирляндой, спутанной до предела, зажигается под ребрами радость и восторг, удивление и непонимание, чуть позже к ним подключается смущение и растерянность, а отрицание, вместе с мотанием головой и нелепыми «нет, ты что, я так не могу» настигнуть его не успевают — Ник объясняет все так четко, что придраться становится не к чему.

— Спасибо, Николас.

И не то чтобы Тедди хотел искать причины, чтобы Николасу отказать. Вандер, появившийся в его жизни из ниоткуда призраком в коридоре, материализовывается в человека, мысли о котором не отпускали долгое время; были рядом, только где-то фоном, но всегда — на расстоянии вытянутой руки.

Тедди только сейчас начинает осознавать, насколько часто тянулся к ним все это время.

— Твое предложение звучит чертовски уютно, — он улыбается. Желания снова укладываться лопатками на жесткость министерского пола у него нет совсем; до утра — не так уж много, а завтра он вполне может что-то придумать на свежую голову, вот только спаться будет куда лучше в нормальной кровати. — Согласен.

***

Если Тедди попросят охарактеризовать Николаса Вандера одним словом, он, не задумываясь, скажет «удивительный». А потом добавит: «уютный». Закрывая глаза на переднем сидении автомобиля, который мягко откликается на каждое движение его водителя, Люпин неосознанно кутается в ощущение тепла рядом, которое, казалось бы, должно быть чуждо технике; в тесном пространстве внутри авто он отгорожен от внешнего мира слоем железа, он отгорожен от своих проблем и от мыслей о завтра, здесь и сейчас — темное небо с внезапными искрами звезд над головой, тихая музыка и ноющая, тянущая, но ничуть не мешающая тяжесть в груди. Она делает Люпину комфортно, она — средоточие вандеровского уюта, неловкой заботы, которой, казалось бы, между ними не место после такого времени, пролетевшего рядом за пару мгновений.

— Не катался в автомобилях лет сто, наверное, — уголки губ чуть приподнимаются, стоит ступить ногой в океан воспоминаний. — Последний раз это было, кажется, с Гарри. О, я люблю эту песню, — он переключает свое внимание на музыку, чтобы поскорее из этого океана выплыть. Тедди тянется к панели перед ним и касается ее пальцами, не особо понимая, куда нажимать, чтобы заканчивающийся трек повторился. Но, кажется, авто понимает его без слов.

— Ого, — только и может сказать он, а после продолжает почти потерянную уже мысль: — У всех было что-то, чем можно отвлечься. Ну, знаешь, уйти летать на квиддичное после выговора или упасть в книгу и опомниться только утром. Я обычно сбегал в лес, а летом, когда возвращался домой, обычно сбегал в музыку.

От произнесенного вслух «домой» по загривку бегут мурашки. Тедди отворачивается к окну.

— Я понимаю, правда, — выдыхает он. — Ты хочешь, как лучше, да. Спасибо. Что?..
Люпин не сразу понимает, что ему не послышалось. Кидая быстрый взгляд на Николаса, он пытается понять, что с ним такое, и почему все эти предложения даются ему так легко — может, воспитание, может он научен помогать, или ему просто скучно одному, или ему просто самому неловко от того, что рядом кто-то, кто не может с чем-то справиться. При мыслях о жалости хочется тут же скрыться за дверью авто, прямо на ходу.

Тедди мотает головой.

— Как будто со мной просто, — хмыкает он. — Спасибо, Ник. — Сколько раз за сегодня он говорил это слово? — Я не буду спешить. Может, завтра на меня свалится по наследству какая-нибудь квартира, чего, конечно же, не будет. Ну или случится что-то еще. Может, я буду храпеть на весь дом, и первым же делом утром ты сам выставишь меня за дверь. — Он пытается отшутиться, но не уверен, что выходит приемлемо. — Но я готов заплатить за неудобства как минимум вафлями с утра, если тебе хочется. Это меньшее, что я сейчас могу сделать для тебя в качестве благодарности.

Ему кажется, что на дорогу у них уходит не так уж и много времени — он не успевает устать от кресла, а мысли в голове не успевают систематизироваться как следует. Ночной воздух обволакивает и бодрит, хотя Тедди уже достаточно давно пропускает момент, когда следовало бы лечь спать, и теперь вовсе не уверен, что сможет нормально уснуть.

— Чай, — говорит он, проходя в дом следом за Николасом, но держась на достаточном расстоянии, чтобы не наступать ему на пятки и не впечатываться в спину, то и дело задирая голову к потолку и рассматривая все вокруг, — с мятой. Такой всегда делала Молли, если нужно было заснуть поскорее или просто успокоиться.