Июнь набрасывается на Рене знойным маревом; с момента, как она сходит с Хогвартс-экспресса проходит меньше недели, но каждый день растягивается словно бы на два и, сдобренный сухим лондонским воздухом, становится самой настоящей пыткой.
Эрбер уже давно оставляет позади времена, когда всей душой рвалась обратно в свой захудалый и злачный райончик — те времена, когда не было места милее этого, когда именно эти извилистые и редко пустые улицы она считала своим домом. Переломный момент наступает незаметно для нее самой: вчера она месила свои пальцы в кровь, делая что угодно, лишь бы вырваться обратно, а на уже завтра не могла думать ни о чем другом, кроме как задержаться в коридорах старинного замка подольше.
Между этими вчера и завтра — словно целая жизнь. Много минут, часов и дней; много событий, волнений, падений и взлетов.
Но один — Эндрю МакКой.

Ее дни летом редко отличаются от хогвартских будней, по крайней мере по утрам. Эрбер привыкает вставать в несусветную по меркам многих рань из-за тренировок и собственных пробежек, которые становятся чуть ли не религией, но которые приходится подвинуть чуть вперед из-за вечно спящего МакКоя — если кого и не стоит трогать по утрам, то именно его. У них у обоих есть что-то «свое», свои привычки и особенности — что-то, что отличает их от массы людей, но так же и друг от друга: если Эндрю не особо оступается от своей любви ко сну на летних каникулах, то Рене использует каждый час, доступный ей в это время. У нее сотня вещей, которые нужно сделать, и сотня планов, которые хотелось бы воплотить — Рене мечется от одного к другому, вкладывая себя то здесь, то там, смутно надеясь на то, что к сентябрю успеет их все.  Где-то вдалеке маячит покупка новой метлы – кажется, вот-вот должна выйти новая модель, — а еще стоит озаботиться подарком ко дню рождения Эндрю, и это обязательно должно быть что-то грандиозное. Но для осуществления всех грандиозностей приходится вертеться не хуже белки в колесе.
— Завтрак, — она кивает Кевину. Рене все еще не может понять, где конкретно она живет летом и где вообще хочет жить. Тетушка Анна, как и ее сын Кевин — однокурсник с Хаффлпаффа, — не особо против ее присутствия у них, которое по сути заключается только в нескольких часах, и Рене проводит их в своей крохотной комнатке, когда возвращается поспать.
И как минимум какая-то польза от нее есть — завтраки. Хотя, был бы здесь МакКой, высмеял бы и их.

Она выбегает из дома, даже не притронувшись к своему кофе — ритуал, привычка, как угодно. Июнь за порогом дома встречает ее столбом пыли прямо в лицо, жестким горячим ветром и не самыми приятными ароматами — знакомьтесь, это Хэкни, как однажды она сказала МакКою. Но вместо того, чтобы поморщиться и свалить подальше, тот переехал в дом напротив.
И, казалось бы, ей куда проще, когда день расписан по минутам: пробежка, успевший остыть кофе, смена в баре, снова пробежка и внезапная ночная смена, о которых никогда не предупреждают заранее, обрывки сна под самое утро и так по кругу, по кругу — но слишком редко в ее жизни все идет по выверенной, много раз хоженой уже дорожке. Так и сегодня: внезапной аварией перекрывается дорога, внезапными ремонтными работами — обходной путь. Рене снимают со смены под предлогом, который она даже не задерживается выслушать, обещая позвонить попозже и уточнить время следующей. И, наверное, стоило бы задуматься уже тогда, что-то изменить в привычном дне, до конца ломая его структуру, но Рене заворачивает к дому той же дорогой, которой и уходила, но останавливается, как вкопанная, стоит только очутиться в самом начале их улочки.
Машину Эндрю она узнает, наверное, из сотни таких же — и даже за много, много десятков метров.
Она срывается на бег, не особо отдавая отчета своим действиям. Ноги двигаются сами, перескакивают через бордюры и нагромождения кирпичей соседней стройки, через дурацкие клумбы одной из соседок и тощего местного кота, у которого вряд ли есть хозяин. И будь у нее в руках секундомер, точно поняла бы, что бьет все свои рекорды — и не только свои, — но голова занята вовсе не скоростью и дальностью, а попытками понять, с какой стороны лучше впечататься в Эндрю, чтобы выбесить его этим сильнее, потому что вот он уже: вихрастая как после сна макушка виднеется из-за открытого багажника его авто. Эрбер огибает машину, налетая на МакКоя со всей силой, на которую только способна после такого маневра, и, не принимая возражений, валит Эндрю прямо на дорогу позади авто — искренне считая, что тот заслужил. Искренне считая, что ей ничего за это не будет.
— Мог бы предупредить, что приедешь сегодня, — ворчит Рене. Разгоряченный асфальт старается выжечь ей локти, которыми она упирается скорее для вида, чем для реальной опоры, взгляд МакКоя — хочет испепелить целиком и полностью.
Но в этот момент для нее нет ничего лучше и правильнее — именно так, и никак иначе.

Отредактировано Renee Herbert (2017-04-02 22:17:48)

— МакКой, твою ж мать!
Рене вторит его фразе, повторяет почти слово в слово и почти секунда в секунду. Сколько раз уже так было; не договаривают друг за другом, а выдают одновременно, словно бы сговорились, словно на одной волне, в одной вселенной, которая по размерам не больше ее комнаты в Хогвартсе — все мысли друг друга очень и очень хорошо видны.

— Когда же ты станешь мягким, а? — Рене потирает ушибленные локти, смахивает кое-как пытающуюся выступить на ссадинах кровь, тут же тянет испачканный палец в рот, пока другой рукой открывает дверь — почетное место рядом с водителем ее уже заждалось.
И затихает, стоит только откинуться на спинку сидения и закрыть за собой дверь.

Забавно, как рядом с одним человеком может быть спокойно и напряженно одновременно; казалось бы, знакомы уже не первый год. Казалось бы — знают друг о друге все в мельчайших деталях, начиная от количества таблеток в каждый день месяца и заканчивая количеством родинок на бедрах и пояснице; но нет, Рене до отвратительного сильно уверена в том, что еще нескоро разгадает этого человека окончательно, и так же нескоро научится усмирять собственный ураган разнообразных к нему чувств где-то внутри.

Она кидает на него осторожный взгляд, стараясь не поворачивать головы. Пальцами цепляется за кресло рядом со своей ногой, скребет ногтями обивку и кусает губы, по которым ползет предательская улыбка, и ей чертовски сильно хочется рассмеяться — Рене не уверена, почему именно. Почти ни в чем не уверена, находясь в непосредственной близости от Эндрю, даже не знает, понедельник сегодня или же какой-нибудь выходной, который сулит им пробки на дорогах и очереди в придорожных забегаловках.
Эрбер тянется к стаканчику кофе, уютно и слишком уж правильно расположившемуся между их сидениями; забота — вовсе не то слово, которое может прийти на ум тому, кто впервые видит МакКоя, но Рене уже научена, что от Эндрю можно ждать чего угодно.

Например, резкого поворота, заставляющего едва ли не вжаться щекой в стекло слева от нее, заставляющего тут же дернуться обратно, отобрать у МакКоя его стакан и рыкнуть что-то о том, что нужно лучше следить за дорогой.

В молчании проходит несколько минут, Рене задумчиво поглаживает большим пальцем стакан из-под кофе — более горячий, значит, МакКоя, — давит на плотный картон ногтем, выводит какие-то буквы на нем. И возвращается мыслями к Эндрю только когда тот подает голос.
— Доброе утро.
Стоит больших усилий держать себя в руках: Рене не хватило довольно бессмысленного валяния Эндрю по асфальту чуть ранее, ей нужно много больше. Руки заняты стаканами, вождение МакКоя оставляет желать не то чтобы лучшего — оставляет желать разве что остаться в живых, но Рене кое-как подгадывает момент и тянется к нему, губами касаясь щеки. МакКой очень вовремя идет на обгон, а Рене практически слышит, как лопается его боди баббл, защищающий от окружающих, но в который у нее есть пропуск с самым высоким приоритетом на посещения; Эрбер смещается губами куда-то ему под ухо, не в силах держать равновесие, и на несколько секунд, за которые они, кажется, успевают проехать и обогнать прилично автомобилей, закрывает глаза и позволяет себе просто наслаждаться им.

Не так просто совпасть таким людям, как они; Рене, которая вечно в движении и останавливается только чтобы поспать, и Эндрю, развести на активность которого — подвиг, достойный медали или огромной статуэтки.
— Хотя я знаю, что твой внутренний будильник прозвенит только через несколько часов, а в норме ты будешь и того позже, — тихо ворчит Рене, осторожно впихивая стаканчик с кофе обратно в руку МакКою. — Пей скорее.
Эрбер шуршит пакетом с сэндвичами, копается в нем одной рукой, пока вливает в себя до конца довольно пристойный латте — даже если учесть, что готовила не она, — и хмурится при мыслях о том, что совсем скоро им все же придется возвращаться в город, что бы там МакКой ни удумал. Смену никто не отменял — а такая роскошь, как этим утром, вряд ли перепадет ей снова.

— Они не положили маффины, — Рене вздыхает. — Кто там сегодня, Уолш? Мне завтра снова в дневную, если ничего не изменится. Так что у нас есть примерно сутки на то, чтобы доехать туда, куда ты там решил доехать. Кстати, куда? Если, конечно, уже решил.
Открывая окно, Рене выбрасывает туда пустой стаканчик, который тут же уносит ветром и, кажется, швыряет о бок едущей позади них машины. Им в спины несется визгливый гудок, но Эрбер только и может, что глупо улыбаться, высовывая из окна руку и подставляя ее под совершенно нетипичное для Англии солнце.
— И, главное, откуда? Тебя давненько не было видно.
Рене наконец распаковывает свой сэндвич. Завтрак она отдает Кевину целиком, а сил на поездку все же надо откуда-то взять.

Отредактировано Renee Herbert (2017-04-09 21:37:03)

Солнце настойчиво пытается пробраться под не очень плотно прикрытые веки, и Рене щурится, прикладывая ладонь ко лбу козырьком, стараясь рассмотреть сменяющиеся пейзажи за лобовым стеклом. Они покидают город так быстро, как этого позволяет автомобиль МакКоя и его же здравый смысл — настолько, что Эрбер бросает попытки уследить за происходящим после первых двух десятков километров.
Сегодня она не знает, чего ей хочется больше — задержаться в городе или уехать из него как можно скорее.

— Я поеду с тобой куда угодно, ты же знаешь, — голос предательски дрожит то ли на «с тобой», то ли на «куда угодно»; Рене поспешно допивает почти остывший кофе и отправляет пустой стакан на заднее сидение, зная, что Эндрю даже не посмотрит в ту сторону. — Но Портсмут сойдет. Да что угодно сойдет, МакКой, просто… едь.
В салоне чертовски тесно, но Рене редко обращала на это внимание раньше. Ее опыт подсовывает под нос только два возможных случая неудобства в авто: в первом она сидит на коленях у МакКоя, поясницей вжимаясь в руль позади, а второй случай бывает так редко по сравнению с первым, что Рене уже не помнит его по ощущениям.
В этом втором случае между ними что-то случается.
Между ними на самом деле часто что-то происходит, то выплевывает лаву жгучий вулкан нужности и необходимости, да такой сильной, что уединяться приходиться едва ли не в ближайших закоулках Хогвартса, то наоборот между ними вырастает самый холодный айсберг на свете — это Эрбер забыла отложить вкусный маффин на завтраке для МакКоя, это МакКой поленился приходить на пробежку, это Рене попала на отработку без него, а он даже не пришел морально поддержать.
Вулканы утихают, ледники тают и появляются снова, но стянутость огромным канатом напряженности и недосказанности Рене не ощущала уже очень давно.

Мимо ушей проносится история о прошедших днях, Рене делает себе какие-то пометочки в голове про работу и про пластинки, которые, правда, наверняка не особо долго задержатся в памяти, как и все остальное в ее голове; она дергает ручку на дверце автомобиля в ту же секунду, как он съезжает на обочину, и касается подошвой кед земли, когда тот еще только заканчивает останавливаться.
И врали ей все это время знакомые и умные книжки о том, что свежий воздух действует расслабляюще; Рене вдыхает полной грудью — за городом чуть прохладнее, чем среди лабиринтов бетонных блоков, — но чувствует только пустыню на месте своих легких, в песок превратившиеся шершавые ладони, которыми она трет свои щеки и которые спустя полминуты стискивает МакКой, затягивая ее за собой на крышу.
— Горячо, — Рене ерзает и пытается устроиться поудобнее, открывает было рот, чтобы ответить Эндрю, но тут же закрывает, пытаясь вспомнить быстро, на каком именно кругу ада она сейчас оказалась по своей же, между прочим, воле. Задницу норовит прожечь раскаленное железо крыши, словно бы Рене пытают над каким-нибудь адским костром, и она не может перестать вертеться еще долгие несколько минут, возвращаясь к словам МакКоя чуть с запозданием. Возможно, именно поэтому они задевают не так сильно; возможно, именно поэтому не делают ей очень неприятно, но даже так стучат внутри черепа дурацким бум-бум-бум, фраза за фразой, слово за словом: «ты уже ушла», «тебя не было».

Она не знает, как и что отвечать. Это не запретная тема, но Рене старательно обходит ее стороной вот уже… сколько? Не так уж и много по ее собственным меркам, но, видимо, достаточно по меркам МакКоя, чтобы начать что-то замечать.
— Ты давно не заглядывал ко мне на смены, — Рене горько улыбается, чуть отвернувшись от Эндрю.
Это лето начинается совсем не так, как предыдущее. Рене не видит изменений в ней самой до последнего момента — кажется, вот именно до этого, пока ей не открывают глаза на некоторые немаловажные мелочи.
А всего-то, подумаешь, обзавелась новыми знакомствами.
А всего-то, подумаешь, начала уходить чуть раньше и приходить чуть позже, ускользать ночами и писать отрывистым почерком записки, тут же уносимые совами. Возвращаться в свою комнату с наступлением каникул под утро, с непременно дрожащими пальцами и с ярким румянцем на щеках, свидетелем которого, правда, становилась только ее подушка — она же становилась слушателем ее спутанных мыслей, когда Эрбер проваливалась в короткие несколько часов сна перед очередной сменой в баре.
Ничего особенного же.
— Ничего особенного, — повторяет она за своими мыслями, мастерски выхватывая из клубка одну, и занимая с ней подобие оборонительной позиции сейчас, искренне надеясь, что Эндрю не начнет копать глубже.
И дело вовсе не в том, что, копнув, он может что-то там найти — они оба могут, если проберутся очень уж глубоко. Она сама до последнего не верит, что что-то меняется.
Ведь все же как раньше, ну. Все же так, как и в десятки их прочих поездок: Рене придвигается ближе, Эндрю дожевывает сэндвич, Рене кладет ему ладонь на плечо — лишь для того, чтобы чуть притянуть к себе, сразу же касаясь губами его руки. Кожа горячая, а если провести языком, то чуть солоноватая, терпкая, знакомая; Рене оставляет МакКою яркие следы зубов на плече и обхватывает руками за шею. Летит вниз с крыши пакет от сэндвича, пока губы настойчиво и упрямо исследуют шею Эндрю, пока горячее дыхание не начинает мешаться с его собственным, но впервые за десятки их поездок Рене не может уверить себя в том, что это правильно и это нужно.
Ее действия похожи на попытки без слов оправдать себя. Извиниться за то, чего она не делала, а может все-таки и делала, за то, что не понимает и одновременно то, что понимает лучше всех на свете.
И от горечи очередного поцелуя ей хочется откусить себе самой язык.

Отредактировано Renee Herbert (2017-08-01 23:09:16)

f o r e v e r,   a n d   e v e r   t h e   s c a r s   w i l l   r e m a i n
● b r e a k i n g   b e n j a m i n  —  g i v e   m e   a   s i g n ●

Рене спокойна только в первую минуту. Спокойствие холодное, не в пример никак не стихающей жаре на улице; в полдень всегда палит сильнее всего, о черную футболку Рене можно обжечь кончики пальцев, но МакКой поступает умнее, запуская руки сразу под нее. Он всегда, кажется, поступает умнее — вопреки и наперекор, в отличие от и несмотря на.
Рене же, кажется, совершает ошибку за ошибкой.

Это не мысль и даже не осознание, спускающееся на тебя одним прекрасным днем или же ставящее тебе подножку по пути на работу. Ощущение их с Эндрю разности преследует ее не первый день и не первую неделю — малый срок, чтобы делать выводы, но Эрбер всегда действует быстрее, чем позволяет того ситуация. Рене всегда действует, даже если выгоднее остановиться и подумать.

Они такие непохожие друг на друга, МакКой и ее новый знакомый — и сколько там прошло со дня их первой встречи? она не считает, но что-то около пары месяцев, — и даже спустя это время Рене все еще не называет его имени прилюдно, пытаясь сохранить свою маленькую тайну — даже от человека, от которого у нее их никогда не было. Он старше и видел столько, что не хватит вечеров в ее жизни, чтобы выслушать все его истории; его опыт бы записывать на страницах ежедневника, вот только у нее терпения не хватает вести такие, да и встречи столь редки, что проводить их за рассказами о прошлом было бы кощунством, и Рене постоянно сравнивает, постоянно пытается взвесить одно и другое, и все чаще и чаще делает выбор вовсе не в пользу Эндрю. Вопреки, наперекор и несмотря на. Это сложно, это невозможно объяснить, она сама не понимает — ни себя, ни свои действия, — но тянется снова и снова к чужим и к чужому, к другой, к более взрослой жизни, и думает, что это правильно. Не принимая точно таких же поступков других.

Ее спокойствие длится долгие пятьдесят пять, пятьдесят шесть и даже семь, а после снова приходит время бежать и действовать, уклоняться и прорываться вперед, вот только преграда у нее теперь — не стена в девичьей спальне Гриффиндора, и даже не какой-нибудь там член команды противников на квиддичном поле.

Рене смотрит на Эндрю, а вместо прожигающего взгляда у нее в глазах пустота. Та самая, которую заполнить можно чем угодно: хочешь — вкладывай в нее ненависть, а хочешь — заполняй самой мягкой на свете нежностью, правда от последнего она, кажется, сегодня все же откажется. Стоит МакКою произнести последнее слово, стоит таймеру дотикать свои пятьдесят шесть-семь-восемь-девять, и Рене делает одновременно несколько важных вещей.

Выдыхает. Но, право, лучше бы держала все в себе, лучше бы спрятала язык за зубами, а то и вовсе проглотила бы, чтобы больше никогда на свете не думать о соблазне снова заговорить с человеком напротив нее, ведь как он мог, как он мог, каконмог? Выдох слетает с губ и путается в раскаленном мареве вокруг — ничуть не прохладнее, словно Рене наглоталась адских углей и переродилась в огнедышащего дракона; в клетку бы ее, на привязь бы, да чипировать, чтобы после каждого побега сразу же отыскать. Вот только клетка всегда ей будет тесна, и чужакам в ней будет вовсе не место, и Рене ограничивает свою территорию сразу же.

Ногтями впиваясь в запястье МакКоя, тащит его руку из-под своей футболки прочь. Это теперь запретная территория, мальчик, вход по пропускам и только после одобрения, а у тебя ни того, ни другого, и Эрбер кажется, что сквозь поры на коже выходит вся ее желчь и вся ее грубость, вся обида и все злость, и запястье МакКоя должно уже шипеть, и нос должен уже наполниться ароматом жженой плоти, но на нет и суда нет, впереди слишком много важных дел, а времени — совсем нет.

Жмурится солнце, прячется за высокими деревьями на обочине, словно не хочет наблюдать за безмолвной, почти разгоревшейся потасовкой, солнечный зайчик летит прямо в глаз к Рене и заставляет зарычать — она же дракон, она же теперь демон и зверь, и когда запястье МакКоя получает долгожданную свободу, ладонь Рене встречается с его щекой. Не шлепком, не ударом; Рене слышит в этом звонкое «прощай», хлесткое «так тебе и надо», в ней детский эгоизм бурлит с каждой секундой сильнее и сильнее, в ней зашкаливает все, до чего только она успела дорасти в свои дурацкие шестнадцать, но от чего так и не смогла избавиться, ведь даже, по сути, и не пыталась. Пальцы отчаянно хотят забраться под кожу МакКоя на шее, Рене подскакивает, коленями упираясь в горячую крышу его автомобиля, и убеждает щеку Эндрю с этой крышей встретиться, и Рене, как всегда, не терпит никаких попыток сопротивления; она не сильнее, но, возможно, чуточку быстрее сейчас, хотя обиды в них — поровну, хотя печали в них — как и в другом, и все делят надвое, как и два года назад, как и год, как и пол.

Рене шипит, и Эндрю, кажется, тоже. Ему должно быть неудобно, он согнут в невероятной позе, и Эрбер может поклясться, что слышала шорох и скрип где-то меж его позвонками в спине, пока заставляла его изогнуться и поцеловать щекой черную краску авто. Она склоняется к его уху, но с клыков почему-то не капает яд, зато тут же капает кровь, стоит только сжать ими кожу сильнее, чем всегда, и его боль мешается с ее собственной, вот только это не помогает, это нихуя не помогает.

Рене рассматривает его губы, пытаясь не думать, что вот-вот он вырвется из ее хватки. Рене рассматривает его сжатые в какой-то момент веки, глаза под которыми, такие нахальные и хитрые, наверняка теперь будут рады видеть близнецов — или кого там — больше, чем ее. И раздевать взглядом он теперь будет тоже кого-то, а не ее. Да и руками, вероятно; Рене опускает кулак на пальцы МакКоя, ожидая услышать хруст, и отпускает его, в один прыжок оказываясь на высушенной солнцем траве на обочине дороги.
— Шел бы ты к черту, МакКой, — Рене сплевывает на землю около колеса и врезается костяшками в переднюю дверь черного БМВ. Дрожит стекло, дрожит ее рука, дрожат губы, и ее никчемная жизнь где-то под ребрами ходит ходуном; пальцы гудят болью, на костяшках чернеет краска, а там, где у людей сердце – чернеет болото ненависти.
И она не помнит уже, когда смотрела на него в последний раз: на крыше, а может быть много раньше, может и вовсе только лишь в день их первой встречи, который перевернул для нее весь мир, а теперь, видимо, ставит все обратно на свои места. И как бы ни хотелось избежать этого порядка, Эрбер упрямо шагает на трассу — в сторону, противоположную их изначальному направлению, — где-то там впереди Лондон, где-то там впереди какие-то люди, которые ждут от нее какого-то взаимодействия, а Эндрю… Ну, пусть остается со своими близнецами.

Кажется, она говорит о них вслух; внезапный порыв горячего ветра сносит фразу — прощальный вскрик — прямо в сторону автомобиля, но Рене уже все равно.

Отредактировано Renee Herbert (2017-08-07 16:54:02)