I gave you the messiest head
You give me the messiest head
Oh, you're turnin' red
'Cause I'm tryna give the impression that I get the message
You wish I was dead

На губах Луи смутно ощущается привкус соли. Притом не морской, а обыкновенной поваренной, и он облизывает их, морщась при ощущении того, как солью разъедает мелкие трещинки, как крупинки словно бы просачиваются сквозь алые - знамя их факультета, - полосы не до конца заживших ранок. Одно неверное движение мышц, одна улыбка - и края расходятся, и трещинки заполняются насыщенным багрянцем. Но Луи продолжает улыбаться направо и налево, всем своим видом выражая беспечность. Кто-то в монохромной толпе с неожиданно яркими элементами из флагов-галстуков больно задевает его локтем по ребрам, и Лучик не знает, специально или случайно, но натыкается взглядом на холодный цвет изумрудных граней, переданный в ткани. Поднимает глаза, видя до подозрительного беспечное выражение потенциального оппонента, который смотрит куда угодно, но не на рыжую макушку прямо перед ним. Чтобы это произошло, Уизли замедляет шаг, и даже приоткрывает губы, что-то сказать - но его окликает Мередит, поэтому Луи пожимает плечами и разворачивается, нагоняя друга, с которым разделяет не только одну комнату, а иногда и одну постель, - пусть здесь всё куда прозаичнее, чем хотелось бы, но иногда Лу действительно спокойнее чувствовать под боком теплоту Криви, когда кошмары одолевают его, когда можно схватиться сквозь сон за чью-то руку, неизменно сжимающуюся в ответ, и дающую покой, в крайнем случае пробуждая из пут сна, одного и того же в последнее время, - но и общее отношение ко всяким змеиным детям-придуркам. Наверное, вообще-то Луи не стоит называть кого-либо придурками. Это достаточно грубое слово, и мама бы его не одобрила. Маме лучше не знать, что её любимого и единственного сына просто перекашивает от злобы, и кривится с бессильном оскале рот, и изрыгаются из него вещи куда более грубые, хлесткие - каждое как даже не пощечина, а удар под дых. Он очень не любит вспоминать об этом, не любит чувствовать комок, медленно поднимающийся к горлу - но не из слёз, а из чего-то куда более вязкого, противного, по ощущениям - чёрного, перекрывающего ему кислород так сильно, что туманится разум. Или оно всё-таки тоже красное? Слишком насыщенное его болью и кровью, гнев - алые всполохи молний, отражающиеся в оконном стекле сквозь объектив фотокамеры с неправильным цветовым градиентом. Но это так, свою злость он представляет красной, а презрение - чёрным. И ему тошно при одной мысли, что способен презирать кого-то, или ненавидеть так сильно, что красный и черный смешиваются в безобразную муть, лишенную чести и уважения.
Но бывает иначе. Бывает, стучит в висках кровь, но не темная, а ярко-красная, артериальная, с примесью вейловской, тонкие прутики-сосуды гибко и причудливо изгибаются, рисуя странные дорожки на теле, просвечиваются сквозь бледную не менее тонкую кожу. На вид Луи так легко сломать, сжать в кулаке - и раздавить, как букашку, смотреть, как вместе с внутренностями хлынут наружу осколки то ли хрусталя, то ли алмаза - это ведь только миф, что его нельзя сломать, один неосторожный и резкий удар - и летят в разные стороны брызги. Но его даже не надо ломать, Лучик прекрасно ломается сам. Снова и снова сверлом, под большим давлением, почти слыша жужжание в своей несмышленой рыжей голове, пытается добраться до воспоминаний, таких важных и ужасных одновременно, до такой степени, что сам же их от себя и спрятал. И это они солью перекатываются на языке, крохотные крупинки, это - крошки того, на что рассыпается Луи, и однажды он такими темпами просто закончится.
Но не сейчас. Сейчас бурный поток студентов напоминает ему море в прилив, и плыть по нему, держась за рукав Мерри, куда удобнее. Сегодня с самого утра Лучик жалуется на то, что слишком большое давление, утром ходил с ваткой, прижатой к носу, медленно и бесповоротно окрашивающейся красным. Ему говорили, что лучше не беречься, предлагали идти и отдыхать, а не на уроки, в порядке исключения иногда можно, ведь Лу - порядочный ученик. Но он не хочет, и вроде как упорно рвется в бой снова. Боль отступает, в голове снова становится приятно почти_пусто, и можно продолжать жить дальше, но кажется, через пару шагов Луи словно накрывает волной, и он опять выпускает руку Мерри, почти шепча ему и заставляя читать по губам что-то вроде "Иди, не бойся, пожалуйста, я тебя догоню". И улыбается, почти даже не вымученно, и друга уже сносит потоком, и... Уизли еще не знает, но предсказывает сам себе, что не собирается его догонять. Не потому, что не хочет, а потому что чья-то рука опускается на его мантию, сжимая, и Лу ощущает это прикосновение слишком остро, хотя грубо говоря, оно не касается его кожи. И сердце мальчишки пропускает удар, зато из головы вылетает наконец это ужасное жужжание, так долго мучащее его, и по телу рождается целый поток мурашек, как от чего-то приятного. Но Луи не приятно, он даже не знает, как охарактеризовать эти ощущения, просто он стоит и смотрит, как остальные школьники обходят их стороной, как волнорез, и точно знает, кто его задержал. Иногда это начинает его по-настоящему мучить, призрачно опускается на шею чужими пальцами, и сдавливает, потому что Шеймус точно ведь знает - стоит сжать еще чуточку сильнее, как под пальцами хрустнет. Но на самом деле Шейми не трогает его шею, только касается плеча, привлекая внимание, будто оно не было приковано к нему изначально, и разворачивает к себе. Луи оборачивается покорно - и с вызовом одновременно, как-то стремительно, глядя в чужие глаза, словно бы обжигаясь о них, но не выдавая себя ни жестом, ни словом. Спроси его кто, связывает ли их что-то кроме ужаснейшей тайной, о которой Лучик, беснуясь, то старается забыть всеми силами, то перекатывает её на кончике языка, желая выдать хотя бы одному человеку, самому близкому, и он осторожно ответит, что нет. Но спроси его кто, что он чувствует к Паркинсону, Луи замкнется, не зная, как точно и одновременно с этим аккуратно ответить. Не зря его патронус - пёс, Лучик чувствует почти физически этот острый запах опасности, исходящий от Шеймуса, тревожный, вызывающий желание выть на луну и бежать, бежать куда-то по следу своего спасения - но что, если отступных путей уже давно нет? И он пропал, потому что чужое к нему отношение - бесконечная какофония запахов, образов, чувств, а самое главное - прикосновений. Каждое Лу ощущает так, словно у него нет кожей, сразу идут оголенные нервы. И Паркинсон играет на них, как на гитаре или скрипке - хорошо. Умело. Завораживая мелодией. Это подобно тому, как поют сирены - перестань грести и пытаться удержаться на плаву, бросай надежду и погружайся на дно, там спокойно и хорошо. Но наедине с Шеймусом не спокойно, не-а, ни капельки - и поэтому Лу остается там. Он смутно чувствует, что теряет дорогу, все свои ориентиры, нить Ариадны еще подсвечивает темноту - но всё тусклее золотится в колючих зарослях. Или ядовитых водорослях? Если кругом - море. Его спасительные нити, не погружающие на дно - родительские и дружеские заветы. Но они сейчас словно бы очень далеко, размотаны до предела, еще вот-вот - и выскользнут из пальцев, и он останется один, окруженный кромешной тьмой, которую прячет внутри себя Шеймус Паркинсон, являясь сам единственным источником света внутри. Он и его улыбка, ласковая и мягкая, немного влюбленная - то, что могло стать ею, но вряд ли станет, потому что Лучик ищет подвох, озаряет взглядом - медовым даже против воли, ему почему-то не стать ледяным до окоченения в присутствии Паркинсона, - его лицо, весь напряженный, но невольно тянущийся, и даже не пытающийся искать в себе ответы - он находит их в Шейми. Находит, когда с тихим вздохом приваливается к подоконнику рядом с ним, нарочно близко, проверяя ситуацию, потому что подоконник достаточно широкий, чтобы два худощавых тела не соприкасались на нем. Но они соприкасаются, и Лу на мгновение становится обидно почти до слёз, что он настолько ниже, потому что он хотел бы быть наравне, не задирать голову, чтобы что-то сказать в глаза Шейми, ведь его взгляд так становится несколько заискивающим против воли, позиция подчиненного, куда он сам себя загнал - или его ласково загнал Паркинсон? Действительно ласково, это... на него не похоже. Это вообще не похоже, и Лу ощущает комок в горле, но он не темный и не вязкий, он... приятно розоватый, потому что состоит из смущения, рождающегося против воли и проливающегося ему на щеки, окрашивая их в такой же нежный свет. Со взглядом, полным решимости, колюче-сладким, смотрится умилительно, когда Уизли, смиряясь со своей позицией, поднимает голову и приоткрывает губы - но не издает ни звука. Достаточно уже его взгляда. Ему хочется до одури вжать Шеймуса в стену рядом с подоконником, прижаться тесно... и ударить раскрытыми ладонями по бокам от него, и закричать до хрипа, брызгая кровавой пеной. Вот, что ему хочется. А пока - на губах трещинки, свежие рубцы стянутой сухой кожицы, и привкус уже не только соли, но и чего-то сладкого - сахарной пудры с пряника? И от этого сочетания Луи слегка подташнивает, это как лекарства, что мама давала ему при отравлении в детстве, такие тоже солено-сладкие. Ох, наверное, он и правда отравлен - но ни мама, ни вообще никто не добудет ему лекарства, не сотрет из памяти жуткие, разрывающие её на "до" и "после" воспоминания, от которых он и просыпается среди ночи в слезах и дрожа, с острой необходимостью почувствовать рядом живое и теплое - а не холодное и мертвое, от которого у самого кровь стынет в жилах. Почему он не может просто забыть? Почему не может поделиться, облегчив свою ношу? Ответ находится прямо рядом с ним.
- Всё хорошо, Паркинсон? - Он спрашивает, потому что начать разговор надо, нарочно обращается по фамилии, чтобы подчеркнуть отсутствие фамильярности между ними, облизывает губы еще раз, почти морщась - и всё равно его голос звучит доверчиво и немного сонно, устало от пережитой боли и шума в голове, почти нараспев. Луи - месяц? Луи - отблеск уличного фонаря в луже, не больше. Тихое эхо, реакция на чужую реакцию.

Заглядывая в глаза Шеймуса, Луи видит там что-то, что пугает его. Противоестественное. Животное и низменное - или даже животные не ведут себя так? Львы не убивают из удовольствия, только для пропитания, защиты территории и чтобы продемонстрировать своё лидерство в прайде. Перед кем его демонстрировать Шейми? Зачем он тогда это сделал? И зачем кто-то из них сделал это в тот день?.. Луи - лев до кончиков пальцев, но он не стал бы причинять кому-то вред в любом случае, особенно намеренно. Не стал бы! И хочется кричать, что виноват Шеймус, спрашивать, зачем он подставил его, зачем втянул в это, теперь они тонут оба, но на самом деле ведь и виноваты тоже они оба, правда? Луи имеет тяжелый груз на своих вещах. Чувство стыда и ответственности стягивает ему рот скотчем, когда хочется выдать их обоих - он не отмоется, если хоть слово обвинения сорвется с языка. Поэтому легче улыбаться, делать вид, что всё в порядке, словно его совесть чиста, и ничего страшного не происходит. У него почти получается. Почти. Если расслабить лицо, перестав не светить, нет, но отражать внутренний чужой свет, отпустить заботливые руки, за которые он держится, чтобы не упасть, сжимает до побелевших костяшек, то останется... Ничего. Измученный, уставший, полный комплексов подросток, жаждущий признания от родных и близких. И Шеймус - один из последних, к их обоюдному ужасу. Лучику так не хочется этого, но что поделать, его тело и душа желают иногда чего-то, несмотря на все доводы разума. Он отвергает свою привязанность, оправдывает её общими переживаниями, потому что они сближают, но всё равно признаётся себе, что есть что-то ещё. Ядовитый, но прекрасный цветок, который посадил в нём Паркинсон своей обманчивой лаской. От него должна идти только угроза, страх, гнев, что угодно из логичных чувств к тому, в ком подозреваешь врага. Пока - только подозрения, но достаточно стойкие, особенно для обладающего даром прорицания. Луи можно обмануть, только если он сам в глубине души этого пожелает, а до тех пор - он будет ощущать помимо прочего и влечение. Странное, сбивающее с толку. И в этом смешении ощущений так легко заблудиться, не найти дорогу домой. Слишком яркие по силе, но не "цвету", особенно для такого чуткого подростка, как Луи, они... они похожи на ветер, бьющий в спину, толкающий к краю ледяной кромки, к не покрывающемуся изморозью морю. Буйному, неподвластному зиме, вечно голодному, сколько бы кораблей не заглотило, сколько бы сокровищ не прятало в себе, и сколько бы душ не хранило. Паркинсон тоже останется всегда голоден, и утолит ли его потребность один только Лучик? Отражение фонаря в луже разрывается на тысячи дрожащих капель, когда по нему проезжает машина. Море луч фонаря вообще не отразит. Луи потерян. Безвозвратно потерян... Кажется, ему не выбраться живым из чужой глубины.
И эти эмоции невольно вызывают в памяти что-то похожее, или еще более жуткое в силу возраста. Ощущение потерянности, страха, тогда - изначально еще и одиночества, изначального предрешения плохого конца. Мальчишка стоял тогда на берегу, и от холода синели руки, и тогда казалось, что вокруг так темно, хотя снег слепил и заставлял слезиться глаза, и казалось, что никто не поможет ему. Никогда. Но затем изменилось что-то, он услышал мягкий хруст на снегу, или даже скорее почувствовал нутром, и смог вжаться в Кайсана Стоуна, хватаясь крепко и ощущая, как тьма отступает, и всё его существо заполняется теплом и светом. Способный лишь отражать, может быть, перед этим он преображал. А ещё - копил в себе чужой свет, чтобы проливать его после на кого-то ещё. Мир жесток и много раз бил Лу по носу, реальность ледяной водой затекала в пробоину из розовых и хрустальных мест - но мальчишка продолжает надеяться и верить, что мир смягчит и спасёт любовь. Что просто кому-то её не хватает. Кому мог, он давал её. Достоин ли любви Шеймус? Достоин ли Шеймус его любви?.. Сейчас никого вокруг больше нет. Коридор пуст, и никто не спасет его. Нужно, значит, собраться и отдать то, что сумел в себе накопить до сих пор от других людей, храня бережно и греясь сам. Если он отдаст Паркинсону всё -
потеряется целиком. Пропадет. Потому что ему смутно чудится, что даже абсолютно всего его тепла будет недостаточно, а собственная брешь в душе обнажится в холодном оскале - и заполнится чужой тьмой. И даже у этой тьмы есть оттенки. Он различает среди них страх, и боль, и голод. Видит малейшие их нотки, в очередной раз заглядывая в глаза Шеймусу, совершает неожиданное открытие - марианская впадина, зона неизученная, полная тайн и загадок. Там могут жить демоны, которые сожрут его на обед, и забудут об этом, не облизывая пальцы - хотя им наверняка будет пусть и мало, но вкусно. Конкретно этот Уизли - лакомый кусочек. Он не обманывается, видя и это в чужих глазах тоже. Против воли напрягается еще сильнее, так, словно еще капля давления - и брызнут в стороны хрупкие кости. Шейми даже не придется сжимать его в кулаке. Шейми достаточно просто к нему прикоснуться. Поманить его пальцем.
Луи больше не облизывает губ, силясь понять, о чём говорит Паркинсон, но в ушах как будто вата, и как-то отстраненно мальчишка удивляется - почему, даже сфокусировав своё внимание на Шейми целиком, он упускает какие-то детали, что могут оказаться как раз самыми важными? Помогут ему разобраться до конца, кто же он такой, подтвердить свои опасения или подкормить такую упорную надежду.
Лу смутно больше нравится, когда Паркинсон пусть и рядом, но не смотрит на него. Его взгляд смущает, а от того раздражает даже больше положенного, но ему не хватает запала, чтобы хоть как-то выразить свои эмоции, поэтому Луи просто молчит, ему становится за них почти стыдно. А когда он смотрит в сторону - хорошо. Можно восстановить дыхание. Прислушаться к ощущениям собственным. Холодно ему или обжигающе жарко, настолько, что это ощущение сравнимо только с тем, как если сжать в руках кусок льда? Лу не слышит шум волн, но чувствует его почти кожей. Его зовёт море.
Но никогда не бывает так, чтобы Вселенная повиновалась полностью.  И она щелкает Лучика по носу насмешливо, потому что Шеймус оборачивается на него снова, потому что Шеймус наклоняется к нему, весь такой высокий, как падающая башня, и очень красивый, пугающий и мрачный, потому что его рука упирается в подоконник за спиной Лучика, мимолетно касаясь его тела и опаляя жаром даже сквозь одежду, потому что дальше Шейми делает что-то совсем вопиющее, непозволительное ни при каких обстоятельствах - он касается губ Луи пальцами, стирает набухшие между трещинок багряные капли, и когда он отнимет руку, они будут смотреться, растертые по его пальцам, так красиво и...естественно? Но Луи не хочет этого. Это зрелище сведет его с ума, неприятно поразит до глубины души. Он не хочет его созерцать. А еще - хочет до дрожи в коленках показать, что тоже умеет быть крутым хоть немного, поставить этого выпендрежника, который каждым своим действием словно бы выжигает в пространстве громкие лозунги типа "Я - само зло" и "Я неповторим", и с этим Уизли почти вынужден согласиться, на место. Поэтому он делает самое странное из того, что приходит в его горящую алым пламенем изнутри и снаружи голову - перехватывает чужую ладонь, задерживая у своего рта, и проходится по чужим пальцам языком, слизывая капельки своей крови с пальцев Шеймуса, при этом неотрывно глядя ему в глаза, с вызовом и чем-то еще, в осознании собственной дерзости почти граничащим с похотью. "Ну что, съел?", хочется спросить ему, но съел тут на самом деле только он, проглотил несколько капель собственной крови, на чужих пальцах привкус железа будто бы еще более выраженный, и Лучик аж передергивается. Однако в целом он сохраняет самообладание, даже когда выпускает чужую ладонь из своей неожиданно крепкой до отчаянного хватки, перед этим провокационно, пусть и мимолетно, чмокнув средний палец. И почти откидывает от себя ладонь Шейми на этом, тут же принимая до вопиющего безмятежный вид, только тревожно поблескивая глазами.  Проходится языком по губам снова, теперь - чтобы слизать с них привкус пальцев, и спрашивает, вскидывая брови:
- Что ты выбрал, Шейми? Но в любом случае - да, я буду только рад поговорить с тобой. О чём угодно. - Его слова звучат хрипло, и Лучику почему-то кажется, что не говорил он бесконечно долго. Кровь бросается ему в лицо теперь куда яростнее, но на нем не дрожит ни единый мускул при этом, мальчишка должен держаться. У него даже выходит улыбнуться - доверчиво и спокойно. Так улыбаются со старинных фресок ангелы. Но к сожалению или к счастью, Лучик - далеко не ангел. Его уже больше года, как опорочили, и не то чтобы он жалел об этом хотя бы самую малость.

мне показалось, что ты называешь меня по имени,
мне показалось, что ты воскрешаешь меня по имени

Лу осторожно выдыхает, приоткрыв губы в маленькую "о", и затем делает вдох носом, жадно вбирая в себя окружающие его ароматы. Он абстрагируется от того, чем пахнет школа - от пыли, от застарелой краски, от старого дерева, от легкого душка пота - на перемене, которая кончилась словно бы целую тысячу лет назад, здесь проходили студенты с тренировки по квиддичу. Луи почти жаль, что у Гриффиндора сейчас по расписанию не тренировка - ему нет места в команде, и даже почти не жаль. Это даёт ему право присутствовать, но лишь тогда, когда самому захочется, запасной игрок никому ничем не обязан, в нём вообще редко всплывает необходимость, учитывая, что матчи обычно ведутся даже не до первой, а до последней крови. Зато он может наблюдать, когда в настроении, даже участвовать, неловко улыбаясь Алекс и получая в ответ чуть более уверенную улыбку - чёрт, это хорошо, что именно она стала их капитаном. Она сильная. И она достойна этого. А еще она - родственница Николасу Муру, капитану Слизерина. Слизерин играет страшнее всех, и наблюдая за тем, как алая и зеленая команда сталкиваются в небе, Лу малодушно думает о том, что хорошо, что он всё-таки не в основном составе, хотя он, конечно же, абсолютно переживает за всех гриффиндорцев на поле, потому что в какой-то момент они становятся в прямом смысле красными. Красными не только от того, что запыхались, что ветер там, наверху, обветрил им щеки и руки, нет - кто-то из них заканчивает матч уже внизу, с травмами, с кровоподтеками и ссадинами. Лу наблюдает за улыбкой Шеймуса, основного виновника раздора, когда он отбивает бладжер в сторону - с таким видом, словно ему вообще всё равно, в свою или чужую команду он попадет этим несущим разрушения мячом, и понимает, что точно не помнит, когда всё изменилось настолько сильно. Поначалу ведь Лучик смотрел на него с отстраненной неприязнью, выработанной, как рефлекс у собаки Павлова, просто потому, что противостояние Гриффиндора и Слизерина - притча во языцех, никто уже не помнит даже, с чего всё исторически началось. На практике ведь если люди хорошие, они могут дружить или даже любить друг друга, на каких бы факультетах ни были. Любить друг друга. Уголки губ Луи чуть приподнимаются, и он смотрит на мгновение будто бы сквозь Шейми, а потом моргает, вздрагивая, и переводит взгляд ему в глаза. Взгляд ищущий и тревожный. Словно забыл, что буквально только что обещал себе держаться. Так когда же всё изменилось? Слишком просто будет сказать, ну, типа после их совместного преступления. Нет, тогда он первое время смотрел на Паркинсона с почти религиозным ужасом, как будут смотреть на зашедшую в церковь прожженную проститутку, на её рваные колготки, на длинные распущенные волосы с колтунами в них, на сигаретно-алкогольное амбре. Но ведь это всё - ханжество, правда? Судя по некоторым источникам та же Мария Магдалина была блудницей. Ведь вроде бы все перед богом равны, правда? Если по маггловской улочке пройтись в Рождество, то раза два или три тебя остановят люди из церкви, всучивая в руки конфетки и различные библии да заветы, и убеждая, что "Бог любит тебя". Они ведь не знают, что за человек проходит мимо. Может быть, он - убийца-рецидивист, но улыбки этих людей такие искренние, что даже если это и неправда, они-то верят в свои слова. Любая вера, как ни странно, подкрепляется верой, любовью к тому, что проповедуешь. Луи читает абсолютно все брошюрки, что ему всовывают в руки, Луи даже был на нескольких службах, и однажды Луи перехватил выходящего из церкви молодого священника - но абсолютно никто, никто не ответил мальчишке на интересующие его вопросы, не объяснил несостыковки, не указал на путь истинный. А может, и нет его, истинного пути? И все перед богом правда равны. И любит бог всех абсолютно одинаково. Людей разной крови, разного цвета кожи, разной ориентации. А вот сами люди - нет, они по большей части друг друга почему-то не любят, а зря. Луи просто подросток, но он старается любит всех - пускай и на расстоянии, пускай его личное пространство слишком широкое, но он хотя бы не остается равнодушным, если что-нибудь случается. Он не может оставаться равнодушным, когда Шеймус от него так близко, врывается в его личное пространство так, что имеет право на это. Любит ли бог Шейми, со всем тем, что тот делает? Влюбляется ли в Шейми Лу? Он... он не знает, чувств так много, и они смешиваются в тугой комок, и... Они материализуются в шипы и розы, что пронзают ему сердце насквозь и затем лезут через рот, расцветая там. Алое, алое, на его губах цветет алое, но когда Лу приоткрывает рот, чтобы говорить - он не может. Мешают лепестки.
Да и как вообще говорить хоть что-нибудь, когда он улавливает в общем потоке запах крови? Даже не своей собственной, хотя она неприятно дурманит ум тоже. От Шейми пахнет кровью, для этого даже не надо быть оборотнем. Лу слышал на уроках Зельеварения, что амортенция обычно имеет запах того, что вам нравится, и значит, так пахнет от любимого человека, но в его амортенции точно не было крови - до тех пор, пока он случайно не капнул туда ею. Из носа. В его амортенции - апельсины, соль моря, трепетный аромат, который он чувствует, обнимая маму - привязан к ней слишком сильно, полевые цветы, но от Шейми не пахнет цветами. И апельсинами. Разве что тем самым вареньем, которое он однажды разбил, и собирая осколки, порезался до крови. Зато от него точно пахнет мускатным орехом. И солью. Почти что соленой карамелью, Лу почти ощущает этот вкус на кончике языка - послевкусие чужих пальцев. Хотя это, скорее, не карамель вовсе. Кровь, перетертая с сахаром. Сахар с пудры, а пудра - с пряника, метод которого с ним использует Паркинсон. И к ужасу и стыду Лучика, это работает. Он тает от близости Шеймуса, хотя это беспокоит его. Он тает даже не от чужих прикосновений - их слишком мало, а от самого чужого дыхания. Тает - и одновременно с этим словно бы леденеет внутри. Религиозный ужас прошел, сменившись болезненным вниманием, а оно родило, в свою очередь, такое ненужное понимание. Он не хочет даже пытаться оправдать Паркинсона. Он хочет убрать подальше от себя его руки. Он хочет... Он верит, что если расскажет кому-нибудь о случившемуся - то назад будет уже ничего не вернуть. А ведь ему очень захочется, к своему стыду. Сильному и ярко-красному. Красному, как флаг их факультета. Красному, как кровь на губах Лу и её призрак на пальцах Шейми. Никогда не станет привычным по-настоящему, но уже не вызывает настолько сильного отторжения. Патронус Луи  - щенок, а значит, в нём так же легко можно выработать условные рефлексы. И Лу, желая облизать собственные губы, избавив их от ощущения крови, но не желая чувствовать её глубже во рту, предпринимает очередную попытку рассказать. Послушаться.
- И где угодно. - Отвечает поначалу эхом на высказанный не ради этого ответ, понимая при этом, что врёт, наверное. Хочет показаться храбрее, чем есть. Слабоумие и отвага - негласный девиз Гриффиндора, как ехидно подшучивают ребята с других факультетов. Если что-нибудь случится, отступать уже будет поздно, и Луи справится. Что-то уже случилось. Что-то ужасное.
- Мне... мне страшно, Шейми. И я чувствую груз вины. Вины, разделенной с тобой. Как отравленное яблоко, от которого откусили поровну Адам и Ева. - Голос Луи становится невольно мягче, но и печальнее, и он невольно вскидывает брови - Паркинсон, весь такой чистокровный с головы до пят, знает ли эту историю из библии? Если нет - будет даже лучше. - Мне тяжело нести это... Тебе тоже, правда? Но мне хорошо, что я не один. Ты со мной, хочешь этого или нет, и мы... нужны друг другу... - По окончанию фразы Луи краснеет ярче и широко распахивает глаза, больше всего опасаясь, что Паркинсон сейчас просто засмеется, переспрашивая что-то вроде "Ты и я? Нужны друг другу? Ну ты и дурак, Уизли". И оставит Лучика здесь, абсолютно одного, светить самому себе - а ведь он так не может. Он создан для других - или просто свято убежден в этом. Он верит, а вера подпитывается только верой. Он верит, что это не Шеймус затянет его во тьму, а он вытянет Паркинсона на свет. Верит, что... Не понимая до конца, что делает, Луи опускает одну ладонь поверх чужой, в робкой попытке переплести их пальцы. А другой рукой хватает Шейми за воротник, притягивая к себе - чёрт бы побрал эту дурацкую разницу в росте, ему неудобно!, - и сначала прикусывая свои губы невольно, словно бы от страха того, что собирается делать, еще сильнее бередя незажившие ранки и только увеличивая их, так, что кровь сочится только сильнее, касается ими губ Шейми. Пачкает их своей кровью, невольно размазывает, так кровью скрепляют клятвы, так её используют для приворотов - и он готов молиться даже не богу, а силам более древним, чтобы на Паркинсона подействовало, чтобы он не оттолкнул его и не сбежал. У Лучика не было особо-то практики поцелуев с самого первого, точнее, кое-что всё-таки было, но лучше вовсе и не вспоминать об этом, особенно сейчас. Да в общем-то, даже не получается - весь мир перестает существовать. Остаются только сам Луи, и Шеймус, которого он целует, не зная, что желает сказать этим, но зная, что этот жест скажет всё равно куда больше, чем смогли бы любые слова. От страха быть отвергнутым и просто от страха, от привкуса крови, слишком яростного теперь, в горле появляется словно бы комок. Хочется суметь проглотить его - и до боли хочется, чтобы Шейми ответил на поцелуй. Но - этого ведь не случится, правда? Даже на секундочку. На одно несчастное мгновение, что уже бы подняло его до небес. Поэтому он держится за чужой воротник мертвой хваткой, чтобы Шеймусу было не так просто оттолкнуть его - да и куда, когда Луи и так уже прижат к подоконнику.

‌И это происходит. Происходит так, как он и мечтать не мог. Окружающая действительность уплывает, потому что Лу больше не имеет нужды в ней. Он словно бы теряет всё человеческое, размываются его очертания, становясь не более, чем потусторонним сиянием. Остаётся магия вэйлы, и Луи никогда не хотел так сильно, чтобы она действовала, если бы она была чем-то объемным, имеющим запасы - он бы отдал их все на то, чтобы просто продлить этот момент. Он бы напоил Шейми этим, позволил выпить себя до дна, вся его магия - жидкое золото, и оно пойдёт Шеймусу к нутру. Пусть тот заберет до последней капли, от Луи кое-что останется. Его мать прекрасна не только потому, что вейла, а его отец храбр и благороден сам по себе, будучи известным волшебником только потому, что сам построил себе имя - и благодаря своим рыжим волосам. У Луи тоже такие, огненно-рыжие, живое прирученное пламя между легкими кудрями, даже скорее между волнами. Пламя - и кровавые разводы на золоте. Милое летнее дитя, которое так желает скинуть свои оковы и наконец стать взрослым. Луи ценит свою цветущую юность, и прямо сейчас он хочет закрепить себя на следующем этапе, расстаться с детскими нежными мечтами с привкусом облаков из сладкой ваты. Он уступает место в пользу других, чуть более материальных - но не более дерзких ли? Главная его мечта поямо сейчас состоит из плоти и крови, с самым страстным его желанием переплетены пальцы, и в этом месте сквозь Лучика словно проходит волна тока. Будоражит их соприкосновение, что-то слишком нежное и трепетное, пальцы у Шеймуса прохладные впротивовес пылающим у Лу, и там, где горячий и холодный воздух обычно встречаются, происходит торнадо, а тут - нечто ещё более материальное. Этими пальцами Шейми может разломить пополам, сжать в кулак так, что внутри захрустит, и полезет алыми реками между пальцами - но вместо этого просто держит. И от этого Луи чувствует себя в безопасности, потому что странно испытывать какой-то посторонний страх, когда ты уже находишься в змеином гнезде, когда вокруг уже сплетаются кольца питона - тугой комок, дарующее вечный покой сладкое  наваждение.
Ощущения от всего остального настолько яркие, что Лу, кажется, просто не способен их воспринять. Он и так уже переполнен одним пониманием того, что Паркинсон действительно не собирается отталкивать его, и даже больше, он отвечает на поцелуй, на самом деле отвечает - это не сон, потому что Луи очень четко ощущает, как почти затекают ноги от не совсем удобной позы, как болит немного спина - да, легче сосредоточиться на мелочах типа этого, это куда лучше, чем ловить нечто вроде программных сбоев от слишком неожиданных и этим пугающих, но таких железно-сладких ощущений из-за поцелуя с Шеймусом Паркинсоном. Это опасно, и ему наверняка могут откусить язык, и вообще, лучше быть заранее готовым к худшему, чтобы потом не захлебываться горем пополам с кровью. Но Лу даёт себе передышку, уговаривает себя подождать немного... И ещё немного. Он сам не знает, для чего пытается собрать в кулак сам себя, быстрее, чем это сделает Шейми, за какие-то невероятные и неявные вещи получивший его целиком на блюде с золотой каемкой - блестит и ловит солнечные лучи, сверкая до боли, жжется в ладонях отчаянно, хотя и тает, и плавится, не будучи в силах с собой что-нибудь поделать. Да и сейчас, когда кто-то из них разорвет поцелуй, отстраняясь - будет ли Луи по-прежнему принадлежать сам себе? Какая-то часть, конечно, останется - но достанется, опять же, совсем не ему. Щедро разделятся осколки самоцветов между родителями, сестрами, Каем. Но самая важная его часть, от них не зависимая, ту, которую никто не способен силой отобрать - она... Теряется у него? Вместо того, чтобы применять насилие, лучше усыпить бдительность жертвы, заставить её довериться, отдать дорогое добровольно. Хитрая и требующая таланта позиция - то, что получается у Паркинсона так хорошо. Ещё раньше, даже до того, как впервые с ним напрямую столкнуться, Луи видел со стороны, что грубо говоря, пиздит Шеймус хорошо. Змеиный язык его, должно быть, раздвоен и сочится ядом, наговаривая сладкие ластящиеся речи - заблуждение, которое он был готов себе позволить, чтобы обезобразить ещё сильнее образ потенциального врага. Шеймус, насколько Луи знает, обижал Олли Картрайта, который подарил ему ощущение первого наслаждения - сейчас это, кстати, ощущается совсем иначе, Луи не пьян, но опьянен, и чувства все его обострены, но сосредоточены лишь на одном, а весь мир со стороны попросту перестает существовать, и поэтому со стороны их может потревожить, что угодно, так легко попасть в западню, стать заложником собственного разума - и всего, что угодно, снаружи. Но пока Лу - заложник только в руках Шейми - и своих суждений, которые сейчас сталкиваются друг с другом, как шары в бильярде, запущенные кием  из происходящего. И ещё острее, хотя казалось бы, куда сейчас, Лучик чувствует, как Шеймус его касается, как скользит рукой по его телу, от ребер и выше - так, будто нет никакой преграды в виде одежды, так, будто сразу начинаются оголенные нервы-провода, и по телу его проходит словно бы вибрация, будто кто-то бьёт в колокол. Это по нему звонит колокол, по его цельной личности, в этот миг раскалывающейся надвое, на "хочу" и "нужно". Ему нужно стереотипно презирать Паркинсона. Нужно оборвать всё это прямо сейчас, а затем демонстративно убежать и долго мыть лицо и руки с мылом, отмывать их от яда. Нужно - но хочется... Ещё немного, и кажется, Лу застонет прямо в чужой рот, ведь сколько нужно юному телу, чтоб распалиться от ощущения откровенных прикосновений того, кто так сильно нравится? Он и так всё же издает протяжное "Ммм", когда кажется, что сознание сейчас вовсе померкнет, обернется перегоревшей лампочкой, и чтобы оборвать это ощущение, он тянется и перехватывает свободной рукой ладонь Паркинсона, сжимая её в своей, ловя внезапно сильное желание поцеловать чужие пальцы, однако так сложно разорвать поцелуй, хотя от волнения ему и спирает дыхание. Но вместо этого, или вместо того, чтобы убрать руки Паркинсона с себя, Лу тянет его ладонь по своему телу вниз, с груди, до которой он успел добраться, почти до бедер. Пальцы другой руки переплетены с чужими. Под рукой Шейми, что теперь на его бедре, угловатое, почти острое тело. Лу всегда такой худой, он кормится больше мечтами - и сладостями, но они без особых помех проходят сквозь крепкий юношеский организм. Лу сам такой сладкий - разве Паркинсону не сладко? Железо и мёд. А вот Шейми терпкий на вкус, он похож на кровавый апельсин по вкусу, чуть горчит и пьянит очень сильно. Неудивительно, из этих апельсинов делают Сангрию, его любимое вино. Лу, правда, почти ничего и не пьет - не считая сладких коктейлей, но вино такое вкусное. В переводе оно значит "кровь дьявола". Но Лучик целуется с дьяволом, и сам пускает свою кровь.
Он всё же отстраняется - с почти физической тяжестью, так, будто кто-то оттягивает друг от друга гвоздик и магнит - конечно, Лу отдана роль гвоздя, маленького железного буравчика.
- Я... Ш-ш-шейми, я... - Его зрачки раскинуты, как у находящегося под кайфом нарика, в его глазах горят звезды и аукается магия вейл. Хочется оправдаться, хочется попытаться спустить с небес на землю Шеймуса, чтобы он не напредставлял себе что-нибудь, этот поцелуй ничего не значит. Вина, груз которой он не ощущал разве что во время этого поцелуя, тоже ничего сейчас не значит. Он перечеркнет сейчас всё, он вернёт всё в круги своя, но вместо этого наружу, стоит в очередной раз после рваного вдоха попытаться собраться и поймать разбегающиеся мысли, словно бы произошло что-то даже страшнее убийства, в котором они в одинаковой степени виноваты оба, и из-за которого и закрутилось это гигантское в его мире сладких грёз колесо, проделывающее в нём дыры, ведущие в вернувшуюся на круги своя реальность, вырывается:
- Я, кажется, влюблен в тебя. - Звучит неожиданно чётко, даже без за-за-заикания, и очень уж веско в тишине коридора, где никого сейчас нет, но где их, прогуливающих так откровенно, могут поймать в любой миг, и тогда бедные они оба. Падает от уровня его роста - не так уж и высоко, по сравнению с тем же Паркинсоном, -  но отдавливает ноги и разом будто бы отрубает голову приговором. И Лу всё же срывается, как цель с мушки, как пущенная из лука Купидона золотая стрела - выскальзывает ловко из чужой хватки в бок, наконец вставая нормально и переводя дыхание, смотрит на Шейми с каким-то протяжным и острым, немного испуганным выражением - натянутая стрела. Наконечник смазан ядом из крови вейл, чтоб наверняка.
- Только это ничего не значит. Мои чувства сами по себе никогда ничего не значили. Нас связывает не это, а... Наш секрет. То, что заставляет меня просыпаться с криками по ночам, пугая соседей. Я снова и снова вс-с-споминаю, прокручиваю в памяти то, как мы... Мы виноваты оба. Но моя любовь, если это правда она - только моя вина. - Его кровавые губы дрожат. На них продолжают цвести ржавого оттенка розы. - Я не опускаю это на твои плечи. Ты ничего мне не должен - нам есть, что иное делить на двоих. Только... - Мысль теряется, и Лу выпускает из ладоней золотые нити, не собираясь её искать. Он хочет, чтобы Шеймус увел его от них, чтобы поцеловал еще - или парализовал собственной точкой зрения, как бывает всегда. Что-то вопиющее, в корне отличающее, дикое для солнечного мальчика Лу - но он готов если не принять, то понять. Пропустить через себя и принять очень близко. Он готов принять в себя Шейми - в свою жизнь, в свою сладкую железно-ватную мечту с запахом кровавых апельсинов и моря, бесконечно шумящего волнами внутри моря. Готов воздвигнуть вокруг него новые стены, сделать его своей новой крепостью - на место той, что рушится прямо сейчас.

Магия. Между ними творится магия. Луи ощущает это неожиданно остро, словно внутри вдруг появляется радар, и сигнал на нем начинает зашкаливать. Магия практически любовная, но магия, построенная на чем-то темном и нехорошем. Если любовь - цветок, то Луи всегда считал свою розами - они ранят, но так прекрасны... Сейчас же он ощущает, как откуда-то из района солнечного сплетения его прорастает растение с шипами побольше и поострее, мутант, проросший несмотря на отвратительнейшие условия из мусорной кучи - или ещё хуже. Из дыры, той самой, что делает Лу, грубо говоря, полым, сосудом, который никогда не наполнится. Эта магия заполняет его, древняя и до сих пор непознанная, и ядовитое растение, гигантский терновник, смазанный ядом вины, неожиданно закрывает собою пробоину, тесно сплетаясь с розами - на вид в период нецветения не отличишь, но точно догадаешься, уколовшись. Это происходит вот так, медленно и мучительно, и Лучик не понимает одного - почему он до сих пор не осознавал это, а именно сейчас вдруг понял? Стал ли поцелуй добрым и обогащенным удобрением, которое ускорило рост, превратив росток в полное силы растение? Питающееся его кровью, вейловская - особенно сладкая, и пульсирующее в такт с биением сердца. Или ему только кажется? Потому что когда Шейми открывает рот, то в такт словам, из него вытекающим - тьма, раздираемая алыми всполохами, - пульсация меняется. Вот, кто полноценный хозяин чудовищного растения, вот тот, кто порождает в нём эту магию, страшнее, чем любое вуду - никакие лоа не смогли бы привить её мальчишке так ловко. Но в итоге...
Он наблюдает за каждым движением Шеймуса с болезненной внимательностью, едва заметно подрагивая от переполняющих его чувств, самые явные из которых - желание чужих прикосновений и непонимание этого. Почему Паркинсон не может замолчать и потрогать его еще? Поцеловать и затащить в какой-нибудь кабинет, чтобы там... Память неожиданно прорезает другая ситуация - яркий всполох, как закрыть глаза, когда долго смотрел на солнце. Но здесь и сейчас он абсолютно трезв, по крайней мере, в привычном смысле этого слова. Слишком, а этого не хотелось бы - может быть, алкоголь бы расслабил его. Но где его найти, в обычный будний день, без частных вечеринок? Когда все, даже самые на вид неприличные девочки и мальчики, сидят на уроках, а они с Шеймусом - единственные, быть может, чуть ли не во всем Хогвартсе, кто позволяет себе такую вопиющую наглость...
Шейми отводит взгляд, и это позволяет Луи хотя бы вздохнуть, чувствуя, как отравленное сердце скачет перепуганной птицей в грудной клетке, но слизеринец продолжает жалить его снова и снова, настоящей змеею. Он говорит мало, но вся мини-вселенная, расположенная внутри Лучика, претерпевает невероятные метаморфозы от этого. Что-то даже уже не про музыкальные инструменты, звучащие от чутких рук музыканта, и не про веревки, тянущиеся от куклы к кукловоду - ещё бесконечнее, но ещё серьёзнее. Лу дышит так, будто недавно бегал, жадничая коротким мгновением свободы, и мельком осознает, что она ему не нравится. Свобода заполнена страхом и тяжелым ожиданием, наполнена горьким осознанием совершенного ими преступления. Пусть лучше его гипнотизирует жало чужого взгляда.
Ничего бы не значило, если бы он молчал?.. Попробуй не закричать, разделив со мною хоть вполовину все эти ощущения. Вот, что ему хочется сказать, но Луи молчит, покусывая собственные губы, сохраняющие чужой привкус - мягко, чтобы не изранить их ещё больше. Остались идущие к подбородку тонкие-тонкие алые дорожки. Лу практически абсолютно уверен, что влюбленность испытывает он один. Ему не хватает сил, всей его собственной, куда более золотистой и сладкой магии, чтобы вызвать взаимность - так, разве что мимолетное разочарование, испаряющееся, когда Паркинсон отводит взгляд. Ничего нового, Лучик так хотел бы быть змеей и тоже научиться так жалить, но он - даже не лев. Маленький, зажатый в угол щенок, жаждущий не наказания, а ласки хозяина, бестолково скулящий от того, что заслужил только первое.
- Я не... - Он смотрит на чужие руки, засунутые в карманы, и представляет себе очень четко, что хотел бы сделать Паркинсон с ними. Ими? А собственный голос кажется ему таким чужим, неприятным почти, охрипшим от страха - и возбуждения. Нервного и какого-то ещё, и это сводит его с ума, потому что так нельзя, это невероятно глупо, это худшее, что может подкинуть ему судьба. Это как открыто встать на сторону Темного Лорда? Семья его не поймет. Мама и папа, и сестры, и кузины с кузенами, и дяди и тети, и все-все-все... У меня просто встает на юношу. Я просто влюблен в своего врага.
Договорить Лучик даже не успевает, обманчиво спокойный, почти ленивый еще секунду назад Паркинсон хватает его за шею слишком резко. Это движение, куда более ему свойственное, чем поцелуи и руки, блужающие по телу мальчишки, заставляют его немного прийти в себя. Он хмурится, и бедные обкусанные губы его дрожат - но не от желания плакать, а пряча оскал. Всего лишь маленький, совершенно домашний щенок - уже хлебнувший крови. Начавший со своей собственной, но там ведь и до чужой легко дойти, так ведь? Кто будет первым?
- Я не лжец. - Звучит наконец весомо и четко, выплевывается, так долго им обсмакованное, что почти потеряло вкус еще во рту - но не полностью. Он влюблен. Он отравлен. Шейми прикасается к нему снова, пусть не так, как низменно хотелось бы, и там, где проходят его прикосновения, у Лучика неминуемо повышается температура тела - или он просто весь уже давно обратился в сплошной камень, раскаленный осколок метеорита? Но паучьи пальцы Шеймуса гасят его, охлаждают и будоражат одновременно.
- Я не лгу никому, кроме себя, Паркинсон. - Ожидающий от него опровержения слизеринец, тем не менее, делает всё, чтоб ослабить желание отвечать, отвлечься на чужое дыхание, такое горячее - или холодное, - сделать робкое движение самому, чтобы и там ощутить пусть мимолетное, случайное, но самое нежное в его жизни касание. Разумеется, если Шейми позволит ему это, а не вонзится зубами в такую хрупкую плоть, ведь даже кровь у Луи такая сладкая, сладкая. Апельсиновый джем и варенье из одуванчиков. Но даже если так и случится, Лучик хочет перед этим хотя бы высказаться.
- Ты прав. Просто ощущать себя виноватым в том, что по моей вине мы убили человека - это одна беда, но куда хуже этого - ощущение влюбленности в тебя. Это не заставляет тебя задуматься? Ты для меня страшнее смерти. - Звучит тихо, но обвиняюще разве что в самом начале - хотя можно ли обвинять за правоту? Лу резко дергается вниз, не только Шейми здесь умеет действовать внезапно, и высвобождается  из-под чужой хватки, выскальзывая вбок - и выпрямляясь во весь рост, тут же непроизвольно начиная улыбаться, тонко и почти язвительно. Разводя руки в сторону, потому что ему нужно пространство, но не повышая голоса.
- Вот, смотри. Я весь - перед тобой - раскрытая книга, да? Ты думаешь, может, что полюбив тебя, я уже твой - но это не так, Паркинсон. Я даже сам себе не принадлежу. Я принадлежу семье. Я - сын, брат, кузен, племянник, и Мерлин помнит, кто ещё. Понимаешь? Просто ещё один рыженький из Уизли, над которыми ты имеешь право смеяться. И единственное, почему я действительно боюсь и не хочу, чтобы наша тайна была раскрыта хоть одной живой душе - это они. Их любовь, которую они заберут у меня. А ты не сможешь мне ничего дать взамен - уже дал. Спасибо тебе. - Последняя фраза звучит с сарказмом, когда губы Лучика неожиданно разъезжаются в стороны уже куда горьче, и в горле встает комок. - И да, ты страшнее, но не ты снишься мне, а она. Смерть того несчастного, и я ненавижу себя за то, что мне куда больше жаль себя, чем его, так же сильно, как пылает моё сердце от каждого твоего прикосновения, даже взгляда. И хочешь еще правду? Я хочу ещё. - Продолжая держать ладони раскрытыми, Лучик словно решил распять сам себя - и во имя чего? Волшебство мгновения улетучивается, сыплется сквозь пальцы песком. Но больше всего мальчишка почему-то конкретно в данный миг боится, что в ответ на его почти истерику Паркинсон просто возьмет и уйдет. Покинет его, и разобьет сердце, которое ему, даже отравленное, так дорого. И предвосхищая даже мысль об этом, Лу сам теперь тянется к Шейми, протягивая к нему руки и хватая за запястья. Он хотел бы, чтоб они были кандалами. Вопрос только в том, на ком раздастся щелчок. И Лучик хочет много еще сказать, но в горле пересыхает, и он потому молчит, только смотрит на Шейми так напряженно, и одновременно с решимостью, с приоткрытыми губами, с которых вместо остальных речей вот-вот готово сорваться кроткое и такое щенячье "Только не уходи". Отсутствие наказания, означающее уход, будет страшнее любого наказания.

Может, ты станешь в одном из миров
Острым осколком на илистом дне,
Я наступлю, и появится кровь,
Но ты ничего не изменишь во мне

Шейми говорит и движется медленно, взвешенно, и это похоже на то, как двигается плавно змея в такт мелодии умелого флейтиста, приручившего его нежной мелодией. Но беда в том, что и мелодия звучит у Шейми в голове, он сам - и змея, и флейтист, и никто извне над ним не властен, а Лу не жалуется, что хотелось бы подобрать ключик к этой двери ему, только по той причине, что ему достается наблюдать за чарующими движениями змеи и её шипением - может, смертельным для него. Смерть - это...это ничего. Рядом с Шейми тяжело думать о смерти, потому что именно сейчас, рядом с ним, Луи ощущает себя живее, чем когда-либо. Единственная смерть - та, что причинили они. Не он один, Лу спасается этой мыслью, что они виноваты оба - и обоим платить по счетам. Но пока платит, кажется, только он - и будет платить, пока не опустеют карманы. А Паркинсону, кажется, всё равно на происходящее - его волнует только то, чтоб его не выгнали. Луи поверят, а заткнуть ему рот можно, только убив - или отравив этим сладким ядом, сделав своим рабом, своим почитателем, усыпить бдительность желанием доверия и близости. Смерть - это покой и, в хорошем случае, высвобождение от грехов и от бремени. Жить страшнее, вот что. Жить, понимая, что влюблен так сильно - и с этим ничего нельзя сделать. Любовь съедает его, жжет как огнем. Жить = страдать. Продлевать агонию. Может, тому несчастному они, наоборот, сделали одолжение - но это не снимает груз содеянного. Ничего не снимет, никогда. Но молчать еще тяжелее, чем рассказать кому-нибудь. Иногда Лу кажется, что если его выгонят из школы, узнав, даже посадят в тюрьму - будет легче, чем продолжать жить вот так. Боясь и сходя с ума. И находиться в такой близости от Шейми, что... Это его не удержит. Луи может надеяться, а может - нет, но правда такова, что Паркинсон может в любой момент стряхнуть его руки со своих запястий и уйти - но не делает этого. Не уходит, не оставляет его, но не из жалости, не внемля мольбе - а по какой-то иной причине. Он мог бы сделать очень многое, но он остается здесь, он поцеловал Лу и не уходит, он...патокой заклеивает дыру, что возникает на чужом нутре из-за груза вины. И залепляет рот скотчем.
- Тебе нужно, чтобы я заткнулся. Вот, что тебе нужно. - Его руки на запястьях Шейми сжимаются крепче. - Чтобы я заткнулся и не молол тебе ерунды о своей любви, о том, что ты мне нужен... - Он еще не говорил этих слов - по крайней мере, своим милым ртом с чуть вспухшими губами, с дорожками засыхающей крови. Тонкими и все еще болезненно-алыми. Если отвлечься на ощущения - можно заметить слабую пульсацию. Но у Луи нет сил и времени, оно растягивается, как густой сироп, и бежит слишком быстро одновременно.
А потом Шейми говорит следующую фразу, говорит её тише, чтобы их не услышал никто посторонний - но до ушей Лу она уходит, более того, предназначается ему, и в этом его ошибка. Лучик высвобождает одну ладонь Паркинсона - так кажется. На самом деле он освобождает собственную - чтобы отвесить Шейми звонкую пощечину, держа его за другое запястье по-прежнему очень крепко, в жалком желании оставить следы. Но след остается вместо этого на щеке - пылающий. Красный.
- Какой же ты мудак, Шейми. - Даже злясь до искр из глаз, кривя рот в желании скалиться, укусить - прокусить чужое горло, вонзиться в пульсирующую вену зубами, - злясь на Паркинсона, но на себя еще больше, потому что ему очень больно, потому что Шейми уничтожает его своими словами, и потому что Лу...продолжает любить его даже сейчас. Ненавидя при этом так, как еще никого в своей жизни - если бы он успокоился, эта ненависть испугала бы его. - Я даже не могу сделать тебе больно морально, так, как делаешь мне ты. Поэтому - извини, я показал тебе это физически. И это даже, б-б-блядь, не половина того, что ты заставляешь меня чувствовать. Да, я люблю тебя - но ты мудак. - И он теперь сам толкает Шейми, упираясь ему в солнечное сплетение его же рукой, и  неожиданно врезаясь в него,  толкает вперед и в бок - в стену, пользуясь мгновением замешательства. Больше времени у него не будет всё равно. Больше никогда, может быть. Шейми может дать сдачи прямо сейчас, куда больнее, и тогда Лу останется в абсолютном проигрыше - и всё-таки.
- Тебе нужно моё молчание? Тогда действуй лучше. Я - не одна из твоих овечек, из этих людей, что тобой восхищаются, таких, как Дей, например - о, я знаю, ты забрал его, но со мной так не выйдет. Я не такой простой. - Оскал проявляется. Первый хищный оскал о лопоухого щенка. - Ох, знаешь, или ударь меня. Давай, только тогда я не побоюсь быть стукачом, тогда я пойду жаловаться к кому-нибудь - декану, быть может. И я расскажу, что это ты. Ты ударил меня, и да, я убил - но по твоей вине. Я... мне дороже всего чужая любовь ко мне. Но если ты ударишь меня - дороги назад не будет, Шейми. - Мне нужна твоя любовь. Но Луи её не получит, а Шейми получит его молчание, так может же Луи получить себе хоть что-нибудь? Момент триумфа перед падением. У него времени ровно столько, сколько у сосульки, летящей в голову. А дальше... Легче умереть физически, чем убить то, чем переполнено его сердце. Убей свои чувства. Заставь солнце погаснуть. Сделай Паркинсона чуть добрее. Я... Не умею творить невозможное, хотя я - волшебник.