Сколько помнит себя Люпин, контроль всегда был его приоритетом — везде и во всем. С самого детства, еще до Хогвартса, и потом уже в нем, ровно до того момента, пока его не затягивает в водоворот, зовущийся «ПоттерБлэкПеттигрю», пока его не засасывает так, что все обратные дороги и пути к отступлению оказываются отрезаны. Сожжены, разобраны по кирпичикам, разбросаны прочь. Он позволяет себе расслабиться, отпустить и опустить все свои стандарты и критерии, которым яро следовал все эти годы; впервые — как ему кажется, — к нему приходит такое понятие, как «счастье», и такое прекрасное ощущение, как «веселье», незамутненное, чистое, искреннее веселье, рвущееся наружу заливистым смехом, и Ремус понимает, что именно так и должно быть. Именно так, со свободой в действиях и словах, с ощущением если не вседозволенности, то чего-то весьма к ней близкого.
Он решается пустить их глубже в свою жизнь далеко не сразу. Он, еще мальчишка, прекрасно понимает не только все последствия, но и ясно видит, чем будет грозить молчание. Ощущение, что он потеряет их, потеряет своих друзей, преследовало бы его в обоих случаях, и даже сейчас, с высоты стольких прошедших лет, он не сосем уверен в том, что в тот день поступил правильно.
И сейчас, сдирая коленки об пол, он не уверен снова; сейчас, сидя на дощатом полу хижины, он не знает, как ему поступить — убежать ли, остаться ли, молчать или говорить, — и Люпин прирастает к полу, приклеивается к нему, не в силах встать, не в силах поднять с него свое уставшее, ободранное тело, которое зудит, саднит и чешется во всех возможных местах, и единственное, что он может сделать, это заскулить, как побитый пес, как только в поле зрения появляется Сириус, уже не лохматой собакой, а таким привычным собой.
На него хочется смотреть и хочется тут же отвести взгляд; Сириус Блэк, такой родной и такой привычный, такой теплый и живой — как сообщают Ремусу его все еще не успевшие до конца отключиться обостренные чувства, — такой израненный и помятый. Ремус зажмуривается и открывает глаза снова, надеясь, что спустя секунду полнейшей черноты кожа Сириуса очистится, с нее сойдут все ссадины и все порезы, причиной которых становится именно он, но ничего не меняется, только взгляд предательски начинают застилать слезы, только плечи начинают мелко вздрагивать, и Ремус прячет лицо в грязных ладонях, судорожно вдыхает оставшийся на них запах земли и мха, и не сдерживаясь, впивается зубами в кожу, чтобы не подавать голос. Чтобы не казаться еще более жалким.
— Да перестань ты, мерлиновы подтяжки, хватит реветь, — в голосе Сириуса едва заметны смешинки, и Люпин дергается, вздрагивает, на мгновение затихая, уже после не в состоянии провалиться обратно в слезливую яму. Ему кажется, что резко перестает хватать воздуха, он хватает его ртом, наконец отводя руки от лица, и Блэк, все так же маячащий совсем рядом, словно на что-то давит в его подсознании, заставляя подняться, заставляя оторвать наверняка полные заноз колени от пола и метнуться к нему, сбить с ног, вжимая спиной в ближайшую стену. Ему кажется, ему слышится, что Сириус шипит, и он сам, кажется, тоже шипит, но из глотки сразу после вырывается очередной придушенный всхлип, и Люпин утыкается, вжимается носом Блэку в плечо, в шею, под ухо; от него точно так же пахнет землей, соком травы и сухостью деревьев, потом, через который пробивается резкий металл крови. Ремус чувствует своей кожей его сердце, пока вжимается в его грудь своей, пока пытается переплестись с ним всеми своими конечностями, как не раз уже делал во время широко известных гриффиндорских пьянок: они чаще всего заканчиваются с несколькими посторонними людьми в его кровати, которые под утро вытесняют более трезвого Люпина досыпать в общую гостиную.
— И-извини, — он едва слышит сам себя, слова теряются за всхлипами и шмыганьем носом. — Я не хотел, ты же знаешь, я никогда не…
«Не хочу сделать тебе больно».
Не считая случаев, когда Сириус абсолютно того заслуживает: Ремус пихает его в бок или тыкает пальцем под ребра, «случайно» оттаптывает ему ноги или целится мячом меж лопаток. Их развлечения — всех четверых — никогда не заходили куда-то далеко, хотя гриффиндорцы постоянно ходили и ходят по грани. Которую Люпин, обернувшись монстром, может пересечь в один легкий прыжок.
— Тебе надо… в лазарет, — шепчет он, отрываясь от плеча Сириуса, на котором остаются следы от его пальцев. Сириус выглядит крайне паршиво, и по коже Ремуса уже расползаются смазанные следы крови от чужих ссадин. Люпин тянется пальцами к его животу, к его боку, но отдергивает руку, а после сразу же отводит взгляд, только сейчас сосредотачиваясь и наконец замечая, что Блэк перед ним без единого предмета одежды. Это отвлекает от тяжелых мыслей, это заставляет сознание нестись галопом куда-то вперед, а тело — реагировать вовсе не так, как по идее стоило бы, — и Ремус старательно рассматривает дощатую стену позади Бродяги, пока наконец не восстанавливает дыхание.
Ему не хочется говорить, потому что он знает, что будет рассыпать извинения и вымаливать прощение; вина клокочет в нем подобно лаве в вулкане, но все, что просится сорваться с языка, кажется ему таким неподходящим, настолько сильно неспособным выразить все его чувства и рассказать обо всем его сожалении, что Люпин сам не верит своим же словам, и предпочитает оставить их при себе. Он сжимает губы в тонкую линию, он закусывает их изнутри до крови, чтобы сдержаться, чтобы сохранить в себе очередные подступающие слезы, и отползает назад, кое-как перебарывая смущение, и возвращается с палочкой, которую оставляет на груде своих вещей в другом углу комнаты.
Он снова опускается перед Сириусом на колени, его левая рука сама находит запястье Блэка, пока он палочкой водит над грудью и животом друга, вышептывая заклинание, которому его совсем не так давно учит Эванс. Оно не сделает сильно уж лучше, но по крайней мере заглушит боль и остановит кровь.
— Ты расскажешь Джеймсу? Он, наверное, скажет тебе больше не ходить со мной, — глухо произносит Ремус. Он призывает оставленные под Ивой вещи Сириуса, но сгружает их в кучу поверх своих, не желая объяснять сейчас себе свои действия. Ему кажется, что как только Сириус натянет на себя свою одежду, то закроется от него в тяжелую броню, и тогда Люпин уже не сможет прочитать его, не сможет понять все, что скрыто в его движениях и в его теле.
— Я все пойму, правда. Я не заслуживаю… — Люпин набирает воздух в легкие, прежде чем выдохнуть, — вас.
Кожа Сириуса под его пальцами горячая, где бы он ни прикоснулся. Ремус прислоняется лбом к его плечу и закрывает глаза.
[nick]Remus Lupin[/nick][status]moony[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2PuTJ.jpg[/icon]
