На миг воцарилась тишина. Так обычно происходит, когда децибелы звуков просовывают голову в петлю. И вешаются, обделываются. Посинев и распухнув. Превращаясь в остывающий ужин времени. Смерть красива только в дешевых фильмах, где не хватило бюджета на отвратительный грим, который реальности вовсе не нужен. Мир вообще напоминал собой нечто невразумительно. Сонма апокалиптических безобразных уродств. Антибожественный эпос  в мареве густого греха. Удушенное целомудрие уже давно бледным призраком не пробирается в мысли монахинь. А они, покорно склонив головы перед распятием, преисполненные нравственной невиновностью, с замиранием сердца вспоминают, как садовник забирался к ним под юбки. Свобода царствует во грехе. И Шеймус царствовал во грехе. Красный король змей. Словно Нерон, играющий на арфе, пока Рим полыхал у его ног.
Во многом мир Паркинсона ограничивался стенами Хогвартса. Бывали дни, когда за пределами школы и вовсе ничего не существовало. Словно космос в картонной коробке, в которой кто-то проделал дырку, наблюдая бельмом лунного глаза. И если это незримое око принадлежало богу, то это он оставил черную библию у Шейми в кармане. Мир обречен. И миру это нравится. Тот еще мазохист, вечно обливающийся кровью войн, страдающий от парадоксальных неравенств, впитывающий палитру гниения морали. Все это давно копится смолами в легких курящего. Боль, как икона мироздания нетленного духа. Осталось помолиться.
Слизеринец обвел взглядом раздевалку. Квадрантные метры его личной темницы. Ад Данте. Мертвый Азкабана, пропитанный душами блуждающими то здесь, то там. От них остались лишь следы  в бесконечности. Пот, смех, адреналин. Эфир. Зной, потрескивающий от напряжения алого предвкушения, пульсирующего в висках. Кровь, бурлящая в остром накале. Сердце, заходящаяся в гимне спартанского бесстрашия. Вольтаж пробегает по позвоночнику, пощипывая в кончиках пальцев. В желудке скалится голодная пустота. В груди то жарко, то холодно. Это предвкушение борьбы. Когда-то это все было здесь. Как дух гладиаторов, развеянный тленом в Колизее. История взмахом ладони растворит минувшее в летописи, оставляя мазки в памяти поколений.
Настало время Шеймусу побыть в роли беспощадной истории, обращающей что-то в ничто. Так хотели старшие. Так указывал профессор. Браво. Очень умно. Обглоданный суверенитет самовыражения. Паркинсон не собирался лживо скалиться в наигранном радушии. Имитировать дружбу. Или хотя бы нейтралитет, жаждущий реставрации. Ровно как и не собирался приводить в порядок клетку зверинца, где их заперли на пару с Оливером. Как будто это могло остудить. Все равно, что оставить старый тратил под палящим зноем.
Паркинсон сжал сгустки агрессии в кулак. Они обжигали ладони жидким пламенем. Загонщик склонил голову, обращая взгляд искусственной сдержанности к Картеру. Его волосы завивались. Как завивается спираль дезоксирибонуклеиновой кислоты. Говорят, что это мутация. Нарушение. Но люди много чего говорят. И чаще полнейшую чушь. Шейми прекрасно осознавал, что Олли такой не потому, что у него извилин на голове больше, чем в голове. А еще прекрасно понимал, что даже он несет хрень. И думает хрень. Замкнутое пространство с катализатором припадков агрессии негативно сказывался на его балансе хрустального умиротворение, которое рождалось редко. И чаще всего мертвым.
- Блять, - в приступе Шейми пнул скамейку, ощутив звериный голод, оскалом лязгнувший о ребра. Он прикрыл глаза, шумно выдыхая. Еще больше тишины - он выйдет из себя. Еще больше звуков - выйдет из себя. Еще больше заточения - выйдет из себя. Секунды облизывала вечность, растягивая, как каучук. Едва-едва. Паркинсон проглотил волнение. Как выйти отсюда? Заставить вратаря убираться? Проще разбить ему голову, а после истошно звать на помощь. Тогда их точно выпустят. Второе приятнее и эффективнее. Перво же звучит утопией. Все равно, что утопленнику, уже раздувшемуся и обглоданному рыбами, делать искусственное дыхание. Еще и мерзко. Ему не пристало терпеть приступы самоунижения.
Что скажет сокамерник? У него явно есть положение, но нет величины. Как выразился однажды Резерфорд.
Что было у Шеймуса? У Шеймуса был предлог размазать его паштетом по стене. И он был готов им воспользоваться.
- Ну и что скажешь, - сдавленно выплюнул Шейм, - или пропустишь и это? Тебе же нравится пропускать все квофлы барсучьих дрочил.
Если и было что-то, то моногамное бессилие. Они проиграли. Не важно кому ты проигрываешь. Все не важно. Важен лишь факт победы. Проигрыш - опыт. Но слизерин уже порядком задрал учиться, не вынося очевидных умозаключений. Одна теория, когда же они перейдут к эмпирическим победам? Вся хуйня начинает с начала. Как гниение рыбы с головы. Николас. Задрал, как и этот кудрявый. С другой стороны, убери всех - ничего не будет. Но хоть умирать в приступах злобы не понадобится. Не придется проигрывать. Если игры нет, то и проигравших. А ведь этим черно-желтым хрен, что теперь докажешь. Какой смысл в пустых угрозах, когда они на деле показали свою унизительную беспомощность. Не команда, а ржавый механизм. Коррозия.