Шейми улыбнулся с нежной безжалостностью. И губы сложились в острый месяц. Рандеву с запретным лесом - скрупулезное затачивание халяльного ножа. Каждый шаг в сторону его темных объятий - лязг стали о сталь. Мрак сгущается, как сгущается напиток живой смерти. Это лезвие скользит по плоти. Все еще дразня, возбуждая острые мурашки. Не раня, но заставляя замереть в ожидании. Страх током пробежит, изводя в удушенном вожделении. Сорвет маски, сотрет грим, сдерет лица с черепов. Лес слижет все эмоции, словно серная кислота или жвалы трупных жуков, оставляя голые кости ужаса.
Все это будет позже, а сейчас Паркинсон кладет ладонь на плечо пятикурсника, решившего сыграть в плохого мальчика. Шеймус ощущает его дрожь, которая зябкой смолой склеивает мокрые ресницы. Он глубоко вдыхает, словно пытаясь приглушить кровавый голод. В его груди сквозит огромная дыра, через которую видна полная луна, окрашенная в алый. Из его рта, сквозь его улыбку сочится терпение. Пока он медленно, кусок за куском, сдирает с себя капризное солнце дня. Пока нелепое подозрение развивается сигаретным пеплом по ветру. Пока ноги не болят на поводу лезвия боли. До тех пор у него есть шанс отказаться. Или нет? У монетки одинаковые стороны. Она подброшена в небо, но Кевин Сигл не оставил себе пути к отступлению. Все крошки съели вороны. А после они обглодают и его тело, выклевав желатин стеклянных глаз. В сузившихся зрачках навсегда застынет ужас, как и все его секреты.
- Шейм, я тут подумал...
- Ты обещал... - слизеринец остановился, поворачиваясь в мальчику. Шейм ощутил, как злоба процедилась сквозь зубы. Засочилась гнилью. Она выпустила когти, как кошка. Загипнотизировала сущность Паркинсона. Словно злоба - факир, а он - королевская кобра. Что-то в этом было. От змеиного.
Он знал, что так будет. Прекрасно знал. А потому не разочаровался. Эта прогулка - лишь способ доказать. Подтвердить. Или опровергнуть. В темноте видна правда. Она нагая. Вся такая соблазнительная, как протянутый другом косяк. И ты берешь ее. Обхватываешь губами и затягиваешь в легкие. Пока она не сгорает колечком охры, обращаясь в прах, - не думать, - он выдохнул мягко, почти с ласковой заботой проводя рукой по темным волосам. Он мог бы спрятать лицо под капюшоном. Палачи прячут лица. Есть такая легенда. На самом деле палач не прячет лицо. Легче завязать глаза тому, кого пригласили на казнь. Тому, что стал виновником кровавого торжества.
- Не бойся, - Шейми не прячет лицо. Он завязывает чужие глаза. А после старается превзойти Альберта Пьеррпойнта.
Люмос серебром целовал их лица. 
Они оба знают куда идут. К алтарю, на гранит которого возложат подношение черной мессы. Оба знают, что один из них палач, а второй белоснежный агнец. Агнец доверяет, слепым ведомым бредя за своим ласковым поводырем.
В прошлый раз он видел как по густо накрашенным ресницам текли слезы. Девичьи слезы, влажно скатывающиеся по пунцовым щекам. Запретный лес бросал тяжелый тесак, наблюдая за тем, как кровоточит плоть и чувства.

Чтобы делать что-то запретное, нужно найти подходящее место. Запретное место. Запретный лес. Перейдя границы запретного, уже не страшно нарушать правила. В этой зоне их попусту не существует. Вернее, для Шейми их нигде нет. Но тут нет особенно. Здесь любой признает их отсутствие. Лишь первобытные рекомендации. Говори тише, не кровоточь, не кричи, не гаси свет. Шеймусу это не нужно. Он сам тварь из липкой лакричной темноты. Он знает волков. Он их давно приручил, и они не кусают его пальцы.
Паркинсон замедлил шаг. Он не знал этот лес. Казалось, словно он всегда менялся, как зачарованный лабиринт. Из него просто так не выйти. Нить Ариадны съели злые твари. Она светилась медовым и возбуждала аппетит. Вокруг шуршала тишина, и шепот чужих голосов. Это шепот леса и тех, кто стал его частью. Сад костей. Шейми идет вглубь, не подозревая чьи кости ломаются под подошвами его ботинок.
За ним идет змееныш с претензиями называться змеем. Маленький ужик, возомнивший себя питоном. Даже не ядовитый. Крошечный и черный. Червяк, глотающий головастиков и становящийся жертвой человеческих детенышей, их склизкой игрушкой. Ползучая тварь без положения. Может и сам Шейми всего лишь оборотень в драконьей коже. Но какой смысл рассуждать об этом, если слизеринец не преображается под давлением чужого воображения. Он придумал себя сам, создал себя сам. Как гончар. Как ювелир.
И другого ему не нужно. Кровавый венец. Своя правда, отравляющая массы острее любви. Религия, танцующая вокруг горящей солярки в бочках. И все страждущие тянутся погреться, кутаясь в лохмотья своих дырявых идей. Огонь исцеляет от глупых мыслей, стирая их из сознания, подготавливая почву для новорожденного сознания. Для пересадки. Он словно Владимир Демихов. Пришивает вторую голову. Она моргает, чавкает и даже будет драться за еду.
Чем дальше в лес, тем гуще вязкая ночь. Даже люмос волшебных палочек словно бы гас, не в силах вытерпеть груз темноты, который тоннами давил на чахлое серебро. И если в стенах Хогвартса Шейм был самым большим, самым серым волком, с метаморфозными рядами острых игл в пасти, то здесь он был очередной жертвой. Мягким выкидышем волшебного мира, от которого нежно пахнет молоком. Он такое же подношение, как и Сигл. И это нравится Паркинсону. Ощущение силы, которая не станет выбирать между сильным и слабым. Не станет пасовать. А просто сожрет всех.