Наверное, это что-то, заложенное в человеческой природе – забывать. Не просто уничтожать старые архивы, освобождая место под новые, а бесследно стирать то, что может быть… неприятно. Может травмировать. Организм не дурак и расценивает это как опасность, как то, что нужно или убрать, или изолировать. Чарли, если честно, никогда не отличался хорошей памятью, он и до сих пор забывает даты, имена, места, где мог оставить свои очки… Сейчас он жалеет, что это работает так избирательно, что нельзя просто взять – и не помнить. Обвинения сыплются градом, и он даже согласился бы с некоторыми из них, да что там – со всеми, потому что всю жизнь избегал любого, даже вполне обоснованного насилия. Произошедшая драка чудовищна. Строгие голоса отчитывают его, иногда переключаясь на профессора Лонгботтома, и с каждой минутой смысл из произносимых слов утекает, как песок сквозь пальцы. Как вытекала кровь из его разбитой губы, как она сочилась из руки Бревалаэра, в которую он вцепился как дикий зверь. Низко. Отвратительно.
«Он это заслужил», - визгливо вибрирует что-то внутри, как если тронуть струну на старой расстроенной гитаре. Чарли мотает головой. Голоса меняют тембр и интонацию, меняют цвет, и тем сложнее поверить, что они его собственные, не какая-то разновидность Темных искусств. Что они теперь, возможно, с ним навсегда. Ирма говорит, она сама еще не до конца поняла, как лекарство влияет на людей, и эффект для каждого может быть сугубо индивидуальным. Странное лекарство – вроде бы освободился от желания порвать кому-нибудь сонную артерию, а вроде как и нет. Сидишь такой, беседуешь со своими внутренними демонами, объясняя им, что такие методы негуманны и никуда не годятся. Сумасшествие какое-то.
Школьная администрация продолжает заслуженно обвинять его во всех грехах, а он невольно вспоминает, как закатываются от недостатка кислорода чужие глаза, как зудит, болит и мечется что-то внутри от желания сломать. От треска кожи и слышного только на уровне подсознания хруста костей. Это приятно, это хочется повторить – но не ему. Он словно вспоминает обрывки странного, чужого ночного кошмара, но нет – он с ним срастается. Украдкой смотрит на Невилла, потом на всех этих безликих, наделенных властью людей, и думает: знай они правду, была бы реакция иной? Насколько иной?
Их отпускают чудом, под клятвы и заверения профессора, что все будет хорошо. Что Чарльз Флетчер для общества совершенно не опасен, не способен обидеть даже трепетливый кустик и вообще сам тот самый куст и есть. Он бредет следом как побитая собака, даже не пытаясь сбежать, и со звуком закрывшейся двери чувствует себя первокурсником, который опять попался на чем-то неправильном, особо не понимая, что именно делает. Совершенно потерянный. Профессор выглядит предельно серьезным и каким-то даже уставшим; его можно понять, в школе и без того хватает проблем, чтобы было желание разбираться с выходками даже не учеников, а других преподавателей. Чарли его жалко. Он не знает, что сказать, как найти грань между правдой и ложью, потому что врать достаточно убедительно он никогда не умел, но без толики умалчивания здесь не обойтись. Хочется поблагодарить за спасение. А еще хочется сказать, что у их непосредственного начальства такие внимательно-стеклянные, такие злые глаза, что их надо вырвать и нанизать на нитку… кхм. Чарли снова трясет головой и закрывает лицо руками, вряд ли отдавая себе отчет, что, возможно, выглядит дико. Нездорово. Он еще не осознал все до конца, не примирился с последними событиями и их последствиями.
- В мои школьные годы, знаете, лестницы могли доставить немало проблем, - усмехается он, но как-то невесело. – Впрочем… Мистер Лонгботтом, нет смысла вам врать. Это моя вина. Мы с мистером Дюбуа немного повздорили, и это зашло слишком далеко. Я погорячился и подвел как вас, так и всю школу.
Немного помолчав, он зачем-то добавляет:
- Он оскорбил Эмили. Мы оба не хотели, чтобы так случилось.
И ведь почти не соврал!

Чарли всегда верил в хорошее в людях – не намеренно, когда кто-то раз за разом твердит себе, убеждая, что в каждом убогом чудище есть что-то светлое, а просто потому, что иного не понимает. Небо голубое, трава зеленая, а люди… ну, просто люди. Которые могут заблуждаться и совершать ошибки, но не бывает в мире абсолютного зла, и каждым ошибающимся что-то движет. Каждого можно по-своему понять и простить. Но впервые участие профессора, его забота о бывшем ученике и нынешнем практиканте вызывает… удивление. Заставляет задуматься. Он вообще в последнее время слишком много думает и рефлексирует, хотя обычно мыслительная деятельность его мало чем отличает от выросшего в сыром темном углу гриба. Растет себе, никого не трогает, да и ладно. Но теперь «никого не трогает» уже сомнительная истина, и поэтому Чарли задается вопросом: стоит ли он этой защиты? Насколько правильно с точки зрения беспристрастной вселенной поступает мистер Лонгботтом, выгораживая того, кто, оказывается, не просто способен убить – способен этого хотеть? Куратор дуэльного клуба, которому кто вообще догадается помешать поднять палочку на своих же учеников, или – что еще хуже – научить детей поднимать их друг на друга? Он хотел от этого уйти, хотел этого избежать, а теперь оставшийся в прошлом школьный кошмар оборачивается новой, жуткой реальностью, в которой помимо уже существующих проблем Хогвартсу и его обитателям угрожает взбесившийся маньяк-траволог, жаждущий перемолоть всем и каждому кости, пустив получившееся месиво на удобрения. Потому что растения – это хорошо.
Но ему предлагают сесть, и Чарли послушно пододвигает стул и садится. Лицо попроще, правда, сделать не получается. От него вполне логично и по-человечески хотят правды, и внутри разворачивается моральная дилемма: соврать в ответ на доверие он не может, да и вообще врун из него никудышный, но и правду сказать не может тоже.
В славные контрабандные времена эта ситуация обрисовывалась бы краткой и емкой фразой «хуйня какая-то», а после следовало бы воскурение определенных трав, содержащих наркотические вещества, потому что невозможно возить магическую наркоту и не иметь с ней никаких личных отношений. Но сейчас, конечно, ситуация другая.
- Да какой тут чай... - совершенно непедагогично вздыхает Флетчер и лезет в один из внутренних карманов плаща, где чудесным образом находится маленькая бутыль с прекрасной самодельной настойкой. Отпивает и вопросительно смотрит на профессора: будет ли? В конце концов, после недавних событий распитие алкоголя в неучебное время явно не самый серьезный его проступок. Да и тому же Бревалаэру, будь он неладен, который год прощают.
- Возможно, мистер Дюбуа пытался меня на что-то спровоцировать. Не знаю, чего именно он добивался, но ему это явно удалось. Я повелся, как школьник. Может быть, это просто нервы из-за конца семестра у нас обоих… В любом случае, это было недостойно. Как-то стремно вышло. Надеюсь, он скоро поправится.
Но от него явно хотят не этого. Каких-то более серьезных объяснений, какого-то обоснования. Может быть, в том числе и для того, чтобы ему помочь. Ведь если тихий, безответный и до сих пор не замеченный за подобными способами решения конфликтов практикант вдруг стал бросаться на людей и лезть на рожон в разборках с самой мрачной рожей во всем замке, то что-то этого траволога должно было к этому привести. Вот только не припасено у него никаких объяснений, и вообще ничего, кроме бутылки, не припасено. За всем этим стоит пустота, в пустоте прячется история странная и запутанная, а помочь новоиспеченному маньяку может только смутно отдающая полынью и кровавым железом гадость, сваренная заботливыми руками кузины, которую он теперь обязан употреблять регулярно. Забить этот вкус не помогает даже табак.

Струны внутри надсадно дрожат и хрипят голосом Невилла. Так хрипят люди, которым очень больно.
На каникулах надо бы послать сову бывшим подельникам. Может, по старой памяти подсобят и подкинут дурмана.

- Вы уже помогли, сэр. И большего, поверьте, я рассказать не могу. Сказал бы, если мог, но это касается не только меня. Могу только пообещать, что впредь такого не повторится.

Надо уметь брать себя в руки. Напрягать мышцы и разум, приглядываться и прислушиваться, быть осторожным и вообще действовать в рамках существующих правил. Правил школы и человеческого общежития в целом. У Чарли с правилами отношения всегда были сложные, концепция всех этих "можно", "нельзя" и "надо", выстроенная людьми для людей, приводила его в некоторое смятение. Потому что это, ну для людей. А он что-то вроде плюща, цепляющегося за стены школьного замка: хаотичное и бесполезное. Поэтому и ученик, и практикант из него получился одинаково хреновый. Можно научиться кивать, можно вызубрить то, чего никогда не поймешь... Но теперь все иначе. Можно зубрить сколько угодно, но какой толк, если закроешь глаза - и в голове визг, а во рту привкус железа. Администрация школы говорит о правильных вещах, профессор Лонгботтом взывает к его человечности, но их голоса звучат минуту, час, день, а те голоса с ним теперь неотлучно. А однажды почувствовав себя зверем, однажды услышав, как тени ведут с тобой светские беседы как с равным - уже не сможешь почувствовать себя человеком снова. Уже не сможешь вспомнить, что доставать бутылку при своем непосредственном начальнике и коллеге - это как-то непрофессионально.
С другой стороны, бутылка - она как раз символизирует простое, близкое. Человеческое. Потому что жидкость в ней на вкус не похожа на кровь, потому что пьянство - это именно то, чем время от времени балуется нормальный Чарли. Тот, который любит компании и разговоры по душам, который помогает школьникам с домашкой и их очень серьезными жизненными проблемами. Тот, который никого не убивал.
А он - убивал. Хоть и не убил. Это процесс, характеризующийся не просто логичным желанием съездить по чужому наглому ебалу, а размолоть это ебало в кровавую кашу, причинить столько боли, чтобы эта боль сожрала кого-то целиком. Чтобы смерть в итоге стала далеко не самым страшным в жизни этого человека.
Приходится одергивать себя каждый раз, оценивать, рассуждать: этот человек не плохой, и этот не плохой... и профессор - тоже не плохой. Он не заслуживает подобного, он хочет добра. Поэтому Флетчер задумчиво смотрит на бутылку, отхлебывает снова и прячет ее обратно - туда, где чудовища хранят свои маленькие слабости. Настойка обжигает горло, возвращает боль от разбитой губы и многочисленных ссадин - все-таки пытаться грызть это старое воронье мясо было действительно плохой идеей. Боль отдается внутри уже знакомым недружелюбным шипением, и он снова путает внешнее и внутреннее, яростно шипит сам. Впрочем, быстро приходит в себя и прячет подозрительный звук за кашлем.
Серьезно, он бы так хотел, чтобы это объяснялось какими-нибудь демонами внутри него, злыми духами, ожившим Волан-де-Мортом, решившим начать новую войну руками траволога-пацифиста. Но он смотрел смерти в глаза. И у смерти были глаза его, Чарли.
Хуярли.
Блять.
- ...да, сэр. Я подготовлю... отчеты? Да, отчеты. И планы. Отнесу их вам. Буду делать все так, как положено, - он врет как может. Точнее, говорит от чистого сердца, но даже не может вспомнить и сформулировать, как именно положено. - Я бы даже надел пиджак, но мы с пятикурсниками его, ну, прожгли. Это все бубонтюбер.