Он натягивал перчатки без пальцев, которые ложились второй кожей. Той, которая подлежит, как сартирый юмор, линьке. Форма - кожа, из матча в матч пропитывающаяся кровью, потом, адреналином и пылью. Заползая в неё вновь, ощущаешь себя сгустком войны, стяг которой поднимает к небу свои обкусанные пальцы, кровоточа чувством соперничества. Порой матчи - битвы - проходят мирно, а иногда завариваются в липкий сироп моральных потрохов. И самое жуткое, что эта война будет продолжаться из поколения в поколение. Снитч, как дорогая шлюха, будет ускользать, но отдастся в руки избранного чемпиона на час. Окунёт его в экстаз минутного триумфа и выплюнет в реальность, пережевав кости. Кольца будут защищать другие. А за биту схватятся чужие пальцы. Щиты и мечи. И рёв трибун заглушит хруст сломанных костей. Выходя на поле, Шейми никогда не думал об исходе. Он думал лишь о том, сколько веселья смогут принести ему эти цветные пиньяты красных, жёлтых и синих оттенков. Скукота в том, что он всегда знает какие конфетти повалят из их треснутых тел. Красные ленты, красные бумажки. Внутри все красные. Что это струится из них? Строки биографии, личные дневники, вопли? Или просто граффити на стене. Девочки любят Шейми. Но Шейми не любит их - или недостаточно любит. Они все прекрасны, как разбитые костяшки о лицо какого-нибудь кретина, и могут подарить ему свои влажные поцелуи чувств. Но все же не достаточно, чтобы он спас их от опустошения, чтобы им не пришлось царапать, будто гвоздем о бетон, свои красные-красные буквы боли. Боль - язык, на котором Паркинсон привык выражаться. Он прост и примитивен, но весьма красноречив. И не мертв, как латынь.
Шейм не любит тренировки, репетиции, дополнительные занятие. Это словно дурной тон, словно откровенная неприкрытая фальшь, отвращающая своей корявой наготой. Ему нравятся спонтанные дебюты. От них кровь то стынет в жилах, то разрывает вены, превращая сердце в жертву алого цунами.
Но он любит полетать, доказывая всем, что рождённый ползать все-таки взлетит. Впрочем, это весьма тупоугольная афоризма. Как бы иронично это не звучало, но змеи Слизерина не рождены ползать. Ни одна. Крылья они отрубают себе сами. Падшие террористы амбиций, глядящих через решетку реальности. Преступное отчаяние, ведущее в некуда.
День был уныл, как дождь над могилой, как квиддич без крови, как голос Картберта Бинса. И только разноцветные взгляды с трибун, смотрящие на мир до него и смотрящие после, разбавляли квартет ветра, завывающего в ушах на высокой скорости. Словно в Аду плакал Цербер, пока натянутая цепь ржаво скулила.
Его взгляд бездумно скользил по редким лицам, которые размазывала скорость. Он зеленел едкой приторной безучастностью. Был почти стеклянным. Или хрустальным, как мутное предсказание. Но вот Шейм успевает сфокусировать взгляд на одной девчонке. Словно его приклеило жвачкой. Он поймал момент, как серферы волну, узнавая ее. На курс младше. Показывает на что способна в дуэльном клубе. Весьма убедительно. У неё сосредоточенное, но и безмятежное выражение лица, небесные глазе, манящие губы... И что-то ещё, но инерция проносит его мимо, а мысли взбалтываются. И смешиваются. Как чай с сахаром. Диффузия желаний.
Где-то глубоко в замке спит его маленький секрет. Его первое осознанное преступление, о котором он не жалеет, которому рад и которое любит. Или это не совсем верное выражение. Которым одержим. Которое принадлежит лишь ему. И если не ему, то уже никому. Его любовь нельзя назвать любовью. Любовь возвышена, тонка, эфемерна, но непосильна. Как танец балерины. Чувства Шейми всегда окрашены красным, всегда кровоточат, рычат и связаны воспалённой цепью. Как проказа. Заразны и летальны.
Лапка за лапкой. Белым шелком плетется паучий путь. Ее путь. Спрятанной когда-то в стеклянной колбе, смотрящей на мир множеством красных глаз через изогнутую призму прозрачной темницы. Пока руки волшебника не сомкнулись в темноту вокруг, воруя привычный уклад. Но она не была против. Ровно как и за. Ей руководили инстинкты. Но человек расширил горизонты ее мира. Позволил вырасти, превращаясь в огромного паука, которым он любил пугать длинноволосых девчонок. Чьи локоны напоминали тугие сгустки паутины. Шелковой, темной, светлой и блестящей. А еще ей нравилось - или было просто комфортно - в теплых ладонях. И со временем она привыкла к одним рукам, ощущая, что других не нужно.
Маленькая большая Апофис даже не знает своего имени. Потому что ей все равно. Она ждет мадагаскарских тараканов и теплых рук.
Квоффл, словно обезумевший овод, носился по полю, разъедая пространство. Будто кто-то накачал его стимуляторами. Крам отбила кровожадный мяч, беспощадно посылая его в произвольном направлении, неопределенность которого траекторией прокладывала путь к очаровательной Уоррингтон, так не кстати решившей скоротать досуг едва ли не под огнестрельной партией слизеринской сборной, дышащей безумием и полным разладом единого механизма. Эта была не команда, а рой жужжащих капризов.
Шейми метнулся за квоффлом. Он вытянул руку, ломая путь мяча, когда тот влетел в биту. Квоффл со свистом полетел по рядам пустых трибун. Паркинсон прикрыл глаза, скривившись, когда боль стянула руку, а бита выпала из онемевших пальцев, сиротливо рухнув вниз.
- Порядок? - он шумно вдохнул, а после повернулся к студентке, мужественно улыбнувшись. Шейм покачал рукой, кисть которой напоминала тряпичную куклу. Второй рукой он вцепился в метлу, удерживаясь на ней, зависнув на одном уровне с девушкой. Парркинсон опустил взгляд ниже, во взгляде запульсировало немое осуждение, - отличное место для рисования, - усмехнулся он.

Отредактировано Sheamus Parkinson (2019-01-10 00:43:49)