Оно прокралось, заползая сколопендрой в замочную скважину, прогрызая желатин льдистых глаз. Которые смотрели на мир сквозь рваные укусы пары алых жвал. Прискорбная картина прискорбной мысли. Такими глазами невозможно смотреть иначе, даже если вздумается. Даже, если окрылит вдохновение высоких нот, срываясь с цепи изломанной вуалью. Яд впитался в кости, обращая непреложную веру в рыхлых титанов, подпирающих прогибающиеся небеса. Путы рвутся. Теперь это нити, а в прошлом казались тросами, сплетенными из закаленной стали. Гранит рассыпается в пепел. Ни время, ни огонь. Что ломает? Пустота.
И сам Забини - Рим, объятый пламенем под тлетворный смех какого-то обезумевшего артиста, упакованного в картонную корону власти. Звуки из его розового рта скомканными фантика отправляются в урну нравственных страданий. Потому что его мораль беззуба, справедливость слепа, а душа бесцветна. Его руки холодеют, остывая серой пылью. Словно взмах ресниц сможет рассыпать в бесконечность. И он бы рассыпался, не в силах терпеть эту зияющую пустоту в груди, через которую просвечивается промозглая суета отсыревшего отчаяния. В чем смысл, если сама его суть восторжествовала над бессмыслием? Кто он теперь? Ведь все, что казалось важным, фундаментальным, смахнули рукой с завидной простотой. Словно это была не плотина, а горсть зубочисток. Не надежный дом с каменными стенами, за утробой которого можно сохраниться от непогоды, а карточный домик, снесенный чьим-то вздохом. Все значительное вдруг оказалось не значимым. До смешного иллюзорным. До страшного зыбким. Как во что-то верить, чем-то жить, если все, что имело вес, не имело никогда в сути своей положения? Ранее он смотрел на Вавилон, восхищаясь, ощущая как сердце щемит от предвкушения распростертых объятий. Но все это мираж. Реальность толкает в гроб, крышка закрывается под крещендо безразличного хохота. Белые лилии, черная вуаль. Вот и все, что останется после. Пока останки не прогонит дождь.
Дезмонд спрятался от простуженного ветра в объятиях черного пальто. Руки затаились в карманах, словно он прятал в ладонях не клочья тепла, а свои секреты. Свои поражения. Лучше бы выбросил, а не стерёг сторожевым псом. Впрочем, на ошибках учатся. Но вот все это подсказывало, что нет больше шансов ошибаться, нет больше возможности учиться. Минус один. Остался ноль, сквозь отверстие которого ты вопросительно взираешь на мир. Неужели больше не будет попыток? Тебе и так многое позволяли. Осталось лишь тело, как угасающая плоть. И сознание, как пожёванная вата. Акт бесплодности.
Он боялся произнести это даже в мыслях. Этот факт ударом кувалды сносил любые преграды, за которыми таилась надежда. Она тает, как масло на острее раскалённого ножа. Но он признавал. Ибо в принятии крылся некий библейский смысл спасения. Лучше уж так, чем в потёмках губительного заблуждения.
Дезмонд потерял магию. Так и есть. Потерял саму суть, саму нить. Он никому не сказал. Не мог. Отец не станет считать звезды в грязной луже. Наследник превратился в прах семейных амбиций. Забини боялся обратиться в позор, пятная безупречный семейный лоск. Он мало чего боялся. И боггарт его носил рваные одежды. Но он все же боялся. И самое ироничное, что Дезмонд не понимал истинного страха, пока не столкнулся с ним. Что теперь делать, когда он стал ненужным этому миру? Не нужным, потому что деталь механизма заржавела. Нет, была украдена. Никому не нужны часы без стрелок. Он лишился своих ориентиров. И вот это убивало. Боггарт менялся, лаконично скалясь. Вязкая слюна затопила глаза, и Аврор почти ослеп от ужаса. Лучше умереть, чем так. А пока волшебник не покончил с собой под аккорд безумия, ошмётки рациональности силились реставрировать сознание. Он знал, даже сквозь удушливую пену кошмара, что идёт не просто так, у него есть направление. Даже без стрелок. Даже с размагниченным компасом он оставался с целью.
Внутри все остыло, покрываясь коррозией. Он словно выцвел, опустел, ощущая себя сосудом с истёкшим сроком годности. Сиротливой лампой джина.
Забини оказался у дома Дрейка. Аврор не любил кого-то называть друзьями, потому что за этим словом крылось слишком много обязательств. Слишком много надежд, чаяний, а потому и разочарований. Друзья - это люди, которые не связаны с тобой кровью, но ты все равно принял их в семью. Подпустил ближе, чем нужно. И чаще это происходит неосознанно и довольно подло. Но даже Дезмонд способен купиться на подобные вещи. И пусть он не любил называть кого-то другом, но Вайсса называл. Потому что по факту они были друзьями. Давно. И это даже рождало приятные монотонные сгустки. Именно сейчас, когда семья может разорвать его, друзья не станут. Потому что уж их кровь ему не испортить. Это даже забавно, что в минуту отчаяния Дезмонд обращается не к родственникам, а к товарищу по духу и замыслам.
Дрейк Вайсс, как же хорошо, что ты есть. И что ты такой полезный.
Забини постучался и ждёт пока ему откроют. Это глупо и абсурдно. Он никого не ждёт, а тут приходится. Ощущает себя глупо, что странно, учитывая, что в сознании чернеет бездна пустоты. Без магии словно не существовало и чувств. И как же он устал от этой пустоты. Будь он чуть менее Забини и ещё меньше Дезмонд, то так бы и остался растворятся в вакууме. Но как же он - черт возьми - устал.
Аврор опустил голову, внимательно слушая унылый пульс. Что-то липкое моросило по венам словами целителей Мунго. Не знали они толком как пробудить магию. Дезмонд опасался, что будить нечего. Против такой отравы и тонна безоаровых камней не поможет. Но Дрейк может. Плоть, кровь, а главное его уникальные способности и чувство юмора - нет - помогут. Существование Вайсса внушало надежду, пусть Дезмонд и не любил надеяться. Потому что это глупо. Но все же...