Темнота завывала, но едва ли кто-то мог расслышать ее немой шепот. Она звучала, словно влажный оскал обнажающихся зубов. Стучала клыками, будто от холода. Или голода. Когда уже нет сил терпеть. Терпение хоть и благодетель, но гнусная в своей сути. Дорога, по истине выложенная благими намерениями, но в ад. Есть много вещей, которые заканчиваются совершенно неожиданно и весьма не кстати. Где-то между туалетной бумагой и макаронами приткнулось терпение. Оно тоже тлеет ровно тогда, когда ты в нем нуждаешься ну прям очень-очень. А нужно тебе что-то лишь тогда, когда оно заканчивается. Ведь, если есть, то чего волноваться.
Шеймус прикусил губу, сдавливая зубами мягкую кожу. Боль отрезвляла, кодируя от страха. Или что он там испытывал? Все смешалось в грязную диффузию. Словно кто-то размешал кисточку в стакане воды, которую прежде макнули в черную краску.
Отношения в свей сущности, когда ты их строишь, сложны. Вот снег. Когда скалится январская стужа - он рыхлый, как прах. Когда теплеет - он становится липким. Из него можно строить. Строить, что угодно и это весело. Но стоит температуре подняться еще, как он превращается в воду. И все, что ты построил, обращается в ничто, в потоки жижи. Из воды, грязи, слез. С потеплением из-под снега прорастают не только подснежники, но и выглядывает мусор. Поэтому вот вам совет: не стройте отношения из снега, у него смехотворный диапазон дозволенного в термических эпиграммах.
Стройте из железных постулатов взаимности, сплетая стальными тросами единомыслия. И ревностно защищайте от коррозии.
Шеймус же строил свою любовь из религии. Возвышенная, кровавая, но не кровоточащая. Бестелесная, а потому бессмертная. Призрачная, незыблемая октава безжалостности, воздвигнутая на сломанных костях чужой несгибаемости. Самозабвенная самоотдача в самое жерло Везувия, в самое сердце, к ядру раскаленных пороков. Гамельнский крысолов. Если бы сердца можно было назвать крысами. У них много общего между собой. Они часто изменяют. Мелкие куски живой плоти, рыскающие в поиске чего-то вкусного. Например, любви. Шеймус хватает их без перчаток, хоть и знает, что чужие сердца, как и крысы, переносчики болезней. Любовь все равно что озноб, лихорадка и головокружение. Все до безумия романтично, пока изо рта не вытекает желчь, а из глаз - кровь.
Паркинсон давно осознал, что люди ничем не отличаются от животных. Им лишь хочется отличаться. Ему вот не хотелось, он подчинялся пищевой цепочке и законам силы. Волки загоняют самого слабого оленя. Они не ищут себе равного по силе, чтобы разорвать его в честном бою. Один на один тоже не станут нападать. Их сила в числе. Слабость оленя в отсутствии клыков и кровожадного аппетита. Это решает. Шеймус - голодная стая зверей. И чтобы утолить аппетит, он не ищет самого большого и рогатого оленя. Все эти глупости придумали люди. Все эти моральные устои, какие-то библейские заповеди, справедливость. У всего этого есть лишь название, завернутое в шелуху. Остальное - пустота. Фригидная и беспомощная. И все это построено из мусора нравственности лишь для того, чтобы отличаться от животных. Люди гордятся этим мммм... достижением. А Паркинсон лишь смеется, а после кусает руку, которая его кормит. Потому что рука тоже съедобная.
Шейми толкнул ладонью тяжелую дверь. Она была оббита стальными кусками, на которых кое-где виднелись стертые надписи. Баллончик, маркер, кровь. Подвальное помещение со скрипом отворило створки своих тайн, заглатывая в сосущую темноту пару волшебников. Мрак вызывал мурашки на коже. В нем все казалось больше, значительнее. Словно у этой темноты не было границ, как у космической пустоты, где кружатся мириады далеких звезд. Далеких и уже, возможно, мертвых. Пальцы Эйды заискивающе надавили на вены запястья, словно пытаясь вызвать гипоксию руки. Шейм понимал, что сдавил ее пальцы слишком сильно. Но она должна его понимать. Должна понимать силу. И либо принять, либо дать отпор. Ласки не спасут от крепко сжатых челюстей. Паркинсон лишь повел плечом, услышав свое имя в размеренном тоне ее голоса. Молебные проповеди его не заводили. Не смягчали, не разжижали.
- Закрой рот, - нежно произнес Шеймус, притягивая Эйду к себе ближе, заставляя переступить порог и быть поглощенной темнотой. Его голос звучал бархатно, словно лепестки пыльной розы. И едва ли слизеринца можно было упрекнуть в грубости. Он полуприкрыл веки, потянувшись к рубильнику, который, как он помнил, затаился где-то рядом с двумя толстыми трубами, которых обнимала разорванная стекловата.
Что-то затрещало, словно заработал старый генератор. Он зашумел, нездорово щелкая где-то в глубине подвала. А под потолком покачнулся нимб, зажигаясь моргающей лампочкой, на которой размазалась пара мотыльков. На потолке седым балдахином в углах затаилась паутина. Пахло спертым воздухом и прочими нелестными бактериями.
Свет пролился на лицо Паркинсона. Он выглядел здесь уместно. Словно он один из пауков, затаившихся в этом гробу. Но Забини выбивалась из колеи. Словно роза, распустившаяся на вершине Эвереста.