Для младших Мансфилдов Рождество – хитрый ход, многоходовочка сраная, побег из реальности в лучшее из мест – домой. Пожалуй, только там их принимают без вопросов и уточнений. Только там не нужно притворяться, что Хлоя сладка настолько, что от девочки сводит зубы, что Эрик хорошо ходит и терпеть не может всю эту висящую на елке сахарную мишуру; сестра впервые за много месяцев выходит из комнаты с распущенными волосами и без идеального макияжа, в мягкой домашней рубашке, а он со вздохом отстегивает протез и завязывает штанину нелепым узлом. Так лучше. Так легче. Рождество – религиозный праздник, и никто не знает, как относится к Иисусу отец, а Хёджин, пожалуй, и вовсе плевать на бесконечно далекого христианского бога, но на каникулах они встречают родственников и кормят бедняков, а главное – позволяют себе носить собственные лица. В какой-то степени.
Как жаль, что даже при возможности быть честными до конца они с сестрой этого не умеют. Остаются красивыми и счастливыми даже мятыми, сонными, праздничными. И Санта не приносит подарки в заботливо развешанные тут и там носки; это делают они сами – но никто не остается без подарка. Не существует жирного старикана в красном, и это ведь так легко понять: они сами творят чудеса. И никто не может помочь, кроме них самих. В мире сломанных игрушек и потерянных вещей они как ожившие куклы. Или крысы, грызущие лакированное тело Щелкунчика – вроде такая тупая маггловская сказка, но что-то в ней есть. Крысы злы, но они, во всяком случае, живы. И голодны.
Эрик привык, что справляет два Рождества, с семьей и с друзьями, лучшими из всех. Но в этом году друзей рядом нет, нет Николаса, так уж получилось, и они с Хлоей лежат узкоглазыми комочками под праздничной елью, смотрят на свечи и украшения. Эрик не позволит, чтобы дома случилось хоть что-то подобное, но при взгляде на любую другую елку он бы хотел, чтобы она сгорела дотла.
- Почему ты к ним так добр? Почему считаешь, что они хороши? - ее голос звенит колокольчиками, переливается, а глаза злые-злые. -  Их не было рядом, когда ты был один. Когда мы были одни. Поводов для переживаний и так много, зачем добавлять еще?.. Я тебя знаю. И их знаю. Никто этого не стоит, поверь.
- Никто этого не стоит, - эхом вторит Эрик и они еще долго лежат так. Кажется, даже плачут. Родители давно легли спать и не услышат, не узнают, не поймут, и это здорово, потому что родителям они меньше всего хотели бы врать. Семья заслуживает лучшего. Остальные – нет.

Холодным январским вечером Манфилд насмешлив и одновременно угрюм, он вышел из «Гибискуса» без протеза и со стаканчиком медового мороженого с орехами, оно сладкое, как любовь, но мир вокруг от этого становится отвратительным на вкус. Отдает гнилью. Иронично: он любит праздники в кругу близких, но ненавидит тех, кто безликими радостными тенями носится по вечернему Лондону с улыбками и подарками. Возможно, он просто завидует тем, кто празднует без боли и страха, без попыток казаться счастливее и лучше, кого ждут не только родители. Он хочет, чтобы ждал кто-то еще, но свет в окнах выключен, в витринах пусто, и он с ухмылкой пялится прямо в глаза тем, кто стыдливо останавливает взгляд на болтающейся штанине. Напрягаются, уходят. Им не нравится видеть что-то, не похожее на красочную обертку и яркие огни. Люди тупы и трусливы, люди хотят, чтобы мир был удобным для них, но он неудобен, потому что мир – картонная коробка, в которую их, как игрушечных солдатиков, ссыпали второпях и встряхнули. Сильно встряхнули. Так, что отвалились ручки-ножки.
С праздничком, еба.
Он просто бредет по улице, оставляя в снегу острые следы от трости и останавливаясь изредка, чтобы проглотить очередную ложку мороженого. Это утешает. Это делает жизнь лучше. Он мог бы чувствовать себя полноценным человеком, но на фоне рождественской суеты, пусть и угасающей уже, чувства оказавшихся на обочине меркнут. Не выдерживают конкуренции с гирляндами, от которых слепит глаза. Он и сам, кажется, слепнет, запинается тростью об чьи-то ноги и чуть не падает. Роняет мороженое, настроение и самооценку, готовит мрачное «ну и куда ты прешь, огнекраб перевернутый, хули скорость набрал, на похороны свои опаздываешь?», но, откинув с лица капюшон, всматривается в лицо напротив. Недовольное. Мрачное. Не сильно, кажется, отличающееся от его собственного. И спрашивает то ли изумленно, то ли недоверчиво, уже приняв к сведению, но желая лишний раз убедиться:
- Куинн?..

У каждого человека есть свои тайны, большие и маленькие, милые и страшные, распиханные красиво по коробочкам. У некоторых еще и коробочки подписаны, да. И если приоткрыть одну из них, то оттуда выпрыгнет ну просто охуительный факт: на самом деле трещать без умолку и знать в лицо и детали биографии каждую муху в школьных стенах – это не врожденное. Не какой-то там особый магический дар, который по распределению особо тупых магических даров упал в руки именно Мансфилду, скорее уж обязанности какого-нибудь жреца храма самостеба, который почти как онанизм, только от него, к счастью, ладони волосатыми не станут. Жрец, который все делает правильно, практически неуязвим, а почему? Потому что знает всех, кто может нанести удар, и постоянно пополняет базу данных, а самое главное – успевает нанести этот удар себе самому. Люди удивляются этому моральному селфхарму, а ты говори, говори без умолку, потому что если замолчишь – мир схлопнется к черту, обрушится храм, а за стенами храма – лишь тишина и тяжелый больничный запах.
Тяжело быть жрецом. Приходится держать в памяти сотни лиц и имен, ценой маминого мороженого узнавая людей на улице. Магдален Куинн, Хаффлпафф, хулиганка, провокаторша и просто хороший человек. Вот и для чего ему эта информация? Эрик раздраженно, но на самом деле как-то растерянно постукивает тростью по обледеневшей брусчатке, и чужое любопытство видит чем-то странным. Он так привык выпячивать свой недостаток, что попросту забыл, что кто-то может не знать.
- Дорогая, в таком случае не вижу твою шхуну, - демонстративно озирается, приложив руку ко лбу козырьком. – Впрочем, свою я тоже не вижу. Или мы из одной команды, или произошел массовый угон морских судов. Хоть попугая-то не спиздили?
По выражению лица Магды понятно, что спиздили. Причем давно и не только попугая. Это их смутно роднит. В беснующейся праздничной толпе Гринчи в человеческих масках угадывают друг друга безошибочно, притягиваются, стремясь то ли испортить остатки Рождества, то ли сделать свое собственное. Дракл его знает. Но у Эрика всегда была какая-то предсказательская чуйка на такие вещи, он смотрит на девушку и вдруг жалеет, что не может достать карты. Таро отвечает на вопросы как привет-ведьма из Мунго – неохотно, с большими претензиями к формулировкам, но если правильно спросить, то с предельной точностью. А ему из пустого любопытства ну очень интересно знать, к чему вообще эта встреча.
А почему бы, собственно, и нет?
- Хочешь принести извинения? Тогда собери себя в кучку и принеси в чайную, пока праздник не кончился – надо делать выручку, - мрачно ковыляет обратно в сторону Гибискуса, раздумывая, надо ли давать пояснения. Пошловатые подкаты, тем более шуточные, на него не действуют – пообщайтесь с Муром дольше пары месяцев и получите в подарок абсолютный иммунитет к подобному поведению!
Пояснений он все-таки не дает. И даже не смотрит, пошла ли Магдален за ним, когда скрипит служебной дверью и вваливается внутрь. Совершенно бесстрашно, потому что знает, что сестры дома нет – Хлоя ушла к подругам. Для многих странно, что такая волшебная-мягкая-сладкая Кло терпеть не может в доме посторонних девушек и людей в целом, но, возможно, она просто не хочет показываться им на глаза.
- Мам, пап, я вернулся, мы посидим немного и уйдем! – кричит он в пустоту. Из зала для посетителей доносится равнодушный звон посуды и легкий запах цветочного табака; видимо, отца тоже нет на месте, а мама относится к жизни с истинно азиатским пофигизмом и в любой непонятной ситуации достает трубку. Эрик решает последовать ее примеру и воровато достает свою, забивает и задумчиво лезет на полку с чайными коробочками.
- Предпочитаешь чай или чай? Есть еще ром и яд. В чае, конечно же.

Отредактировано Eric Mansfield (2019-02-21 07:10:35)