ххх

Под ногами осеннего леса умирала листва. Без криков агонии, без возвышенных эпитетов боли, без гипербол отчаяния. Просто гибла под касанием времени, под дыханием влаги, пока сквозь ее тело прорастало плесень. Плесень прорастала и сквозь них. Сквозь тела, разорванные алкоголем и укрытые покоем падшей падали. Он наблюдал паучьими глазами фасеточный мушиный мир. И в бездне сетей они все путались, кружась под музыку телами и под травой сознаниями. Он помнил лицо Грант, обращая к ней липучий интерес, который размазывал по ней деготь похоти. От этого не отмыться, не соскоблить. Он жвачкой путается в волосах. И все.
Полюбить и отлюбить ее взглядом успел каждый. Разница лишь в том, что не каждый видел формалин ее поджатых губ, кислоту отведенного взгляда. Ошибочно принимали за смущение истинное отвращение. И ей приходилось проглатывать слова под конвоем чужих взглядов. Почему? Потому что никто не услышит то, что она скажет. Они слышат только то, что хотят слышать. Вместо "уйди" "возьми", просто читая язык тела. Казалось, что Зара говорит на разных языках, вечно находясь в ссоре с кровью вейлы.
Паркинсон скомканным движением воспаленных мышц зачесал волосы назад, выдыхая через приоткрытые губы. Так легко поддаваясь искусственной пародии на вожделение. Нет, он не кинется на нее, словно изголодался, не питаясь неделями. Но был бы не против откусить от этого пирога кусок побольше. Словно эта красота рождена для развлечения. И утоления.
Роза с шипами. Будь ее воля, она бы стала шипами без роз, срезав все до единой.
Шейми ощутил на себе чужой взгляд. Расфокусированный и игривый. Он податливо улыбнулся, едва заметно сощурив веки в приливе насмешки. Он понимал этот взгляд. И Бетти... Кетти - или как ее там? - знала, что ее поймут. Язык ее тела и пьяного разума смешались в один голос. Ее было легко понять. Но понимает ли она, что не понимает ничего под призмой градуса? Для Шеймуса это было не важно. Теперь он хотел ее узнать получше. Поближе. Развернуть внутренний мир на триста шестьдесят градусов. И ему не стыдно. Она сама позвала его. Поэтому Шейм кивает в сторону выхода, ухмыляясь шире.
Девушки бывают разные. О да. Простые, как макароны с сыром. Дорогие, как материнская улыбка. Храбрые. Красивые. Доступные. И в каждой было что любить. Просто Шейм не стремился к этому. А потому, когда Бетти... Кетти - пусть будет Бетти-Кет - спросила "почему ты здесь?", он не ответил на ее ожидания. Не захотел покрывать ее порочную голову вуалью благочестия, вуалью светлых чувств. Возвышенность тут гибла, вдыхая похоть треснувшую в воздухе. У них нет крыльев. И они нажрались так, что могли лишь ползать. И он слишком устал, чтобы взлетать с ней, а потому заземлил правдой. Для него безразличной, а для нее обидной. "Мне было скучно". За этим ответом последовали мелкие искры в глазах, когда лицо запылало от пощечины. Она оттолкнула его от себя. На губах слизеринца растеклась грязная ужимка зловещей улыбки. Это было именно то, о чем подумала пьяна девка. Он решил заткнуть ею пустоту. Она тоже. Просто решила от этого отмахнуться. Глупышка. Как ловить золотую рыбку палкой в луже.
Под потолком парили тыквы с искаженными лицами, которые меняли свое выражение. Теплое охровое сияние хаффлпаффа вдруг изменилось. И коридор залило могильное сияние зеленоватого оттенка. Тыквы заулыбались. По-змеиному. Шейми тоже.
В его руках была бутылка портвейна. Разбавленного. Но Паркинсон не знал насколько и чем. Она хотел запрокинуть ее, чтобы осушить, а после посмотреть на свечи в тыквенных пастях сквозь стеклянное донышко. Как через телескоп на звезды. На мертвы и живые. Оставалось лишь убиться травой, пока он так потерян и пока его не пытаются найти. Ему нравилось уединение. И он боялся одиночества.
Он задумчиво шагал, ощущая, как завязывается в мертвую петлю. В голове пустота. В паре глаз пропасть нефритового отсутствия. Пока он не слышит голос. И он обращает его во слух. Пробегая мурашками по коже. Словно прожигая. Капая расплавленным воском. Нет, железом. Проходит насквозь, заставляя в вибрации задрожать даже кости. Превращая кровь в кипящий томатный суп. Шейми схватился за голову. Голос врезался в сознание. И ему было больно почти физически ощущать этот крик. Сердце забилось в танце. Словно в страстном танго, где каждое движение приносит кровоточащий порез лезвием бритвы. Словно от танцует сквозь ножи.
Шейм не мог сказать, что знал ее голос. Он даже не помнил, чтобы слышал его. Но в этот вечер ее образ крепко пустил корни в его труп, прорастая сомнительными желаниями. Причиняя боль, когда сквозь плоть раскрывались почки новорожденных листьев. Лучше уж быть съеденным цветком, чем червями. Поэтому Паркинсон узнал кому принадлежит вопль. Словно знал, что в этот вечер он будет принадлежать ей.
Никого не было. Никто не мог заглушить ее крик. Шейм не хотел вмешиваться, но еще больше не хотел слышать. А потому кинулся по длинный пасти школы, словно волк, учуявший кровь.
- Эй, ублюдки! - хрипло крикнул Шеймус, - съебались от нее!
Парни словно пытались распять Зару. И едва ли слышали его, одурманенные похотью, кровью вейлы, собственными слабостями. Слизеринец ощутил как при каждом вдохе от злости болят легкие. Словно ему в глотку заливают испарения серной кислоты. Больно дышать, больно смотреть. Он размахнулся, с безжалостностью истинного загонщика разбивая голову того, кто устроился между ног, и бутылку одновременно. Портвейн смешался с кровью. Разбавился кровью. Шейм тяжело дышал, ощущая, как свирепо скалится, хватая парня и оттаскивая в сторону. Отбрасывая как кусок мусора. Он хотел, сжимая горлышко разбитой бутылки, снова и снова втыкать в его рыхлую плоть. Превратить его глаза, руки, член в фарш. А после скормить его ебнутым дружкам. И хуже всего, что он мог себе это позволить...
Паркинсон не заметил, как на него бросился второй парень. Шейм был зол и пьян. И, наверное, хотел этого. Хотел набить кому-то лицо, отбить почки. И сам хотел получить, чтобы хоть что-то вправило ему мозги. Вот только он ошибался. Боль лишь разжигала в нем пожар. И, скользя в крови, которая вытекала из разбитой головы насильника, он пытался придушить второго парня, который упирался ладонями в его подбородок, словно пытаясь сломать шею, вывернув ее назад. Паркинсон подавился, когда чужой кулак врезался в ребра, отпуская горло. Портвейн смешался с осколками темного стекла, с его кровью, с их кровью. С болью. С животным рычанием. Шейм начал бить лицо. Ощущая, как кожа на костяшках разбивается о скулы, о зубы, расходясь на костяшках. Выдохнувшись, изойдя на нет, Паркинсон уперся ладонями в грудь парня. Согнувшись над ним, словно по траектории пикирующего самолета. Он тяжело дышал, ощущая во рту привкус крови. А во всем теле боль. Теперь все, кто здесь был. Были квиты. Всем было больно. И ему было не до того, что третий сученок просто сбежал.
Шеймус ощущал головокружение, поднимая взгляд к девушке.

Ты вышла в открытое море
Но теперь ты под водой

Он поднимает руки в медленной агонии. Они выглядят как никогда обнаженными. Освежеванными... с голыми мышцами, по которым сочится жизнь. Его и чужая. На руках блекнут темно-карминовые подтеки, словно слезы Иисуса от тернового венка или останки влажных женских поцелуев. Шеймус смотрит на нее. Она тоже словно обнажена, как конфета из фантика. Словно с нее соскоблили все покровы: одежду, чувство защищенности, улыбку. Она была выпавшим из гнезда птенцом. И он тоже. Паркинсон проглатывал горечь, наблюдая за тем, какой израненный зверь выбрался из этой прекрасной куколки. Как ему больно дышать тонкими мембранами легких, как его слабые лапки цепляются за землю, ломаются и волочатся, оставляя вялый след взрыхленного пепла. Она родилась слишком рано. И это кровавое происшествие лучше было венчать выкидышем. Словно она не была готова к этому. И, если задуматься, никогда не была бы. Он поднял взгляд, который дрожал. Не от холода, а от искреннего сожаления, готового сорваться в горе. Ему было больно от того, что он стал невольным орудием ее страхов, ее беззащитности, ее скорби. Но еще он знал, что ломаются лишь единожды. Обломки не собрать, но уже и не разбить. А потому больше никогда не будет так больно. Никогда.
Он бы хотел уверить ее в этом. Взять всю ответственность на себя. Но сейчас она бы его не услышала. Она слышит те уродливые голоса. И стоит ему открыть рот - заговорит чужим голосом. Будет говорить те пошлые реплики, вульгарные фразы, сочиться похотью.
Шеймус бы мог рассыпаться в велеречивости, достойной папы Римского. А Зара была воплощением ужаса, навеки пришитого к этой остывшей земле.  И подобный тандем был утопичным в своем воплощении. Паркинсон не собирался менять маски. У него их не было. Тузов в рукаве - тоже. Он не был обманщиком. Но он знал, кто он есть. Вернее, надеялся, что знал. И этого хватало. Шейми слышал лишь свое сердце и дыхание. Они в какофонии сливались в раненную симфонию в его голове. Словно он морская раковина, в которой сохранилась песня моря. Ее запах и ее вкус. Он был соленым и в его взгляде плескался мертвый шторм.
Он поднялся, словно сломанная марионетка, роняя шаги навстречу Грант. Он все еще был пьян, зол. Но что-то еще было. Как изморозь в земле, как звезды на небе, как праздник в общем зале. Шейми никогда не пытался кому-то угодить. Никогда не пытался стать тем, кем он не является. Никогда не поддавался приступам самоунижения. Был собой. Делал то, что сделал бы он. Перед ним не было икон. Не было примеров. Был лишь он, как чистый холст, на котором творил лишь он. Как единственный художник, понимающий, что искусство существует лишь тогда, когда  у него есть наблюдатели. Поэтому он был таким не для себя. Хоть и был собой. Собой он был для других. Для тех, кто нуждается - хоть и не знает, порой, - в ком-то настоящем, не прикрытым вуалями шаблонов. Шаблоны - это не плохо. Если все готовы закрывать глаза на привкус пластика и запах полиэтилена. Но когда с тобой случается настоящее горе, а не искусственное, тебе не нужны эти целлофановые сострадания. Нужно понимание. Без красителей фальшивых чувств и консервантов привычки.
Грант направила палочку против него. Шейм звучно проглотил ком в горле, который дался ему с большим трудом. Словно огромная таблетка без стакана воды. Грудную клетку свело в спазмах, а после под коленями чавкнула жидкая грязь. Слизеинец медленно прикрыл веки, с христианским смирением опустившись напротив девушки на колени. Его руки, истерзанные порочным гневом, приподнялись, а после ладони легли на голову, размазывая кровь, приглаживая волосы, зачесывая их назад. И только после этого, он открыл глаза, смотря исподлобья. Его пальцы потянулись к ее палочке, сжимая ее и с покорностью притягивая, словно острие ножа, к своей груди. Примеряя ее гнев, словно вериги.
- Это так тупо, но люди хуже животных, - горячо прошептал Шеймус, прикрывая глаза. Он глубоко вдохнул, готовый признать, что говорит не вовремя и вовсе не то, что нужно. Он не знал, что делать. У него не было инструкции для этого случая. Для этого случая под названием жизнь. Поэтому он действовал как обычно. Был собой. Говорил, что думал. - А они конченные кретины... Думают членом.
Грязь прилипла к нему, как и кровь. И теперь он напоминал раненного и уставшего волка. Но все это лишь шкура. Лишь прихоть тела. В глазах все еще было то, что нельзя забрать кулаками. Желание.
- Ты можешь воспользоваться палочкой сейчас... - Шейми проводит пальцами вдоль длины, ощущая кожей рябиновые покровы. Однажды он видел такую и уже не мог обмануться. - Рябина. Говорят, что она не может творить зло. Но ведь кара - справедливость, верно?  У справедливости нет ни черной, ни белой стороны.
Холодный ветер пронизывал насквозь. И Паркинсон уже ощущал, как останки алкоголя в крови не грели. Он лишь с терпеливым ожиданием смотрел на Грант проясняющимся взглядом, с сожалением осознавая, что никогда не сможет ее понять. Никогда не сможет залечить раны. Но она, пожалуй, сможет. Просто ей нужно поверить, что это возможно.

Отредактировано Sheamus Parkinson (2019-02-06 04:17:14)

Шеймус ощущал, как ресницы дрожат, переливаясь серебряными струнами под лунным светом. Сам он, словно стылое произведение мраморного искусства замер в немом преклонении перед красотой космической недосягаемости. Будто он один из шедевров монументального кладбища Милана, в котором заключили тандем глубочайшая тоска и бесконечная красота, унисон которой рождает слез в уголках глаз и мурашки на коже. Красота не оставляет равнодушной. Грант была красива. Не только своей оболочкой, на обертку которой псы пускали вязкую слюну, потому что она аппетитно пахла, возбуждая грязную душонку и рефлексы собаки Павлова. Шейми таял от того, что с ней происходило. Как же больно ей. Как же страшно переживать метаморфозы реальности, когда она не просто ломает тебе кости, а перетирает их в порошок. Не просто закручивает плоть в узел, а выворачивает наизнанку. За большими жертвами следует неминуемая красота. И Паркинсон с благоговением боялся вообразить, кто явится перед ним, сбросив бренные покровы.
Он бы сейчас сжал ее в объятиях, целуя и выпивая весь этот яд.Но в этом не было смысла. Есть океаны, в которых нельзя утонуть. Не потому, что слишком много слез и они выталкивают тебя на поверхность. А потому что кто-то просто не позволяет уйти на дно. Держит. И ты глотаешь воздух, слишком поздно понимая, что это камни, привязанные к твоим ногам. И вот тогда уже, как ни крути, но тебе придётся держаться в ответ. Чтобы не утонуть.
Зара была той, кто способен накормить камнями. Не для того, чтобы держать, а для того, чтобы отпустить. Этого она не знала. Может быть догадывалась, но не наверняка. Но Шейми ощущал эту темноту. Чёрную, как изнанка дня. И ему нравилось это пассивное курение на расстоянии вытянутой руки.
На них была одежда и сантиметры кожи. Кожа, как тот самый прозрачный гибкий пластик с воздушными пузырьками. Защитная упаковка мыслей. Люди обернулись в неё, думая что спасутся. Словно полиэтилен достаточно синтетичный, чтобы скрыть плоть живого ума.
Шейми пытался вообразить, что хотел бы сделать с Грант. Много всего. И среди того, что вызовет её гнев, было кое-что благородное. Пусть это не было похоже на Паркинсона. Он бы вообще не добавил в список своей добродетели это сильное слово, но он, как известно, не ищет повода оправдать ожидания. Потому от него не ожидают больше или меньше того, что может сделать обычный человек или не очень обычный. А если и ожидают, то беззвучно. Ожидание - тишина.
Паркинсон не мог согласиться. Он не был таким же, как те, что напали на студентку. Никто не был, как они. Ровно как и никто не мог повторить Шейми. Все совпадения случайны и, если присмотреться, не существуют. Слизеринец праведно верил в свою уникальность. И даже в индивидуальность серой мыши из толпы, которую он не заметит из-за низкого роста и желания раствориться. У каждого было то, за что можно любить. И ненавидеть. И пусть ненавидеть проще, Паркинсон находил в себе силы выбирать сложные пути. Пути понимания. Да, это слово входило в его чертов список хороших манер.
Шеймус облизнулся. Довольно плотоядно, словно ловя вкус чужих слов. Терпкий, горьковатый. Или может это хурма? Так вяжет рот. Паркинсон не любил хурму. Даже название было отстойным.
Но да. Он считал, что лучше тех парней. Вернее, считал, что отличается от них. Его имя она хотя бы знает. Они же остались призрачными инкогнито, черным вороньём, кружащим над полем брани, помятые обертки прогнивших приличий, алкогольный перегар. Вот они кто. А у него было имя. И она его произнесла. Вот поэтому он лучше. Ну и ещё по многим другим причинам, о которых она узнает позже. Ну а пока..
Шеймус сильнее сжимает рябиновую палочку, которая, словно дрель, пытается прорыть сквозное отверстие в его груди. Она закручивает в спираль рубашку, превращая её в крошечную галактику, где в центре пульсирует чёрная дыра боли. Паркинсон не меняется в лице. Он бы мог надавить большим пальцем на древесину, чтобы закончить все это. Сломать палочку, которая настойчиво кусает кожу. Как сломал нос, как разбил лицо тем парням. Как он всегда решает то, что стоит решить силой, если иначе нельзя.
- Эй, Зара, -Шеймус наждачным движением стирает с разбитой губы кровь, поднимаясь с колен, пока девушка спускается по стене к земле, пытаясь смешаться с грязью, раствориться под на иском чувств. - У тебя есть выбор, - как ни странно, но выбор был всегда. И люди думали, что это им нравится. Были ещё такое громкое словосочетание как "Свобода выбора". В этом наборе букв заключалась невыразимо мощная суть. И каждый хочет обладать свободой выбора, но не каждый сможет. Это как проглатывать огонь. Или плясать на канате над пропастью. Чем больше свободы, чем больше выбора, тем сложнее людям. И пусть они этого не признают, но линейные игры в кандалах им нравятся куда больше. Потому что, как у каждых социально развитых животных, у людей есть альфы и омеги. - Что-то сделать или забыть. Но вопрос не в том, - Паркинсон подошёл к девушке, опуская взгляд. Смотря сверху вниз, поблёскивая тлетворным малахитом глаз, - сможешь ли ты что-то сделать, - он опускается на корточки, чтобы быть на равных, - а сможешь ли ты забыть?
И суть вопроса заключалась ещё в многих вопросах, которые звучали одинаково, но имели разный смысл. Сможет ли она смириться с тем, что ей придётся забыть? Сможет ли она пережить то, что придётся забыть? Хочет ли она заставить себя забыть?..
- Жертвой быть проще, - Шейм ухмыльнулся, но губам было больно изгибаться в ужимках. И слизеринец поморщился. - А ещё проще не играть в квиддич и дерьмово учиться, - Паркинсон протянул руку девушке, - и сидеть тут в грязи... Ни что из этого к тебе не относиться, да, Грант?
Шейм не пытался казаться спасителем. И даже больше. Он бы развенчал эту ошибку, это заблуждение. Ему просто хотелось развлечься. Ещё одно разоблачение ничтожеств. Ещё одно рождение силы. Перед ним в грязи бился эмбрион чего-то, что заслуживает помощи родиться. Это единственная слабость, которую Паркинсон признавал.

Холод отрезвлял. Нет, оживлял. Как ледяной душ. Как мятный запах. Как грохот в тишине. Как будоражит лезвие ножа, облизывающее кожу, тихо и голодно шуршащее. Только ощущая боль, понимаешь, что живёшь. Только теряя, понимаешь, что имеешь. Шеймс кое-что понимал в достижениях, в победах, в заслугах. Кое-что, о чем обычно умалчивают, зашивая под кожу. Знаешь из чего выложена та самая гора амбиций, на которой ты царь? Из тел. Из человечины. Из надежд, целей, стараний, жертв. Твоих или чужих. Вот она и растёт. Твоя лестница к небесам. Стремянка или добротная и дубовая конструкция. Где каждая ступенька собирает морщины и вкус радуги после дождя, а может хранит под собой вены и костный мозг. У каждого свои методы. И их нельзя назвать плохими или хорошими. Имя им действенные и не действенные. Так работают правила, для доказательств которых не требуется исключения.
Паркинсон прикусывал губы, наблюдая за раненным цветком. За алыми лепестками губ, за небесными лепестками глаз. Она словно осыпалась, задерживая дыхание, прежде чем растеряться в гравитации. И Шейми вторил ей, наблюдая пока хватало легких. Мерещилось, что ещё мгновение и сквозняк, безразличным кавалером подхватит её, закружив в бледном танце осеннего вздоха. Но, как и каждый цветок, она обещала расцвести вновь. С приходом весны. Её личной весны.
Сквозь пальцы струилось воздушное время, пока Зара сохраняла бесполезное одиночество протянутой руки. То ли брезгливая девчонка, не желающая касаться кровавых пальцев, то ли безобразно гордая. Шеймус улыбнулся. У него были раны. И она просыпала на них белые крупицы. Нет, не соль. Сахар. Сахаром по ранам. Подобные девушки обладали чарующим даром ранить и даже причинять боль сладко. И им все прощалось.
Под живым лицом скалился аконитовый волк, поедая лунное сияние с её позолоченных ресниц. И пока ночь запивала лакричную темноту, серебряными осколками звёзд, вспарывая горло, он наблюдал за тем, как страх оседает тяжёлыми металлами где-то на самом дне нутра. Её кожаный страх пропах стыдом. Слизеринец облизнулся.
Она заговорила. И её ответы - праздничный десерт. Ему не нужен шоколадный пудинг, не нужны тыквенные кексы и все эта липкая гадость на столах в главном зале. Её голос звучал вкуснее. Хотелось его попробовать в выразительном жесте чувств. Но все его прикосновения - заряд тока. Все его желания - инфекция. Он болен звериной страстью, от которой не скрыться за педантичностью аккуратного галстука, не скрыться за атласными лентами красивых слов. Шейми не устаёт ложиться на ноты воспалённой жажды. И она звучит в нем, раскалываясь спелыми ритмами в гранатовом сердце.
В темноте затянулись тени, сгущаясь. Нищий свет рисовал их тела, искажая. Она поднялась, устав мешать тело с грязью. Он тоже, ощущая как моральная катастрофа отходит на второй план. Этот цветок оказался не просто безобидным одуванчиком. Он на глазах обнажал зубки. Плотоядное растение. Удивительно, что Паркинсону не откусили руку.
- Я могу сказать, что угодно, - ласково произнес слизеринец, с удовольствием наблюдая её в полный рост, без опрометчивых приступов, в которых ему в голову приходит сорвать одежду. Может так себя ведут хорошие парни? - Меня раздражают уроды. Мне скучно. Хочу тебе понравится. Помогу тебе и ты кинешься мне в объятия, - он говорил медленно, лаская слух бархатом ненавязчивых мотивов, а после улыбнулся, давая понять, что шутит. Ему ничто не мешало делать то, что он хочет, когда хочет. - Можешь выбрать то, что понравится. Или просто поддаться желанию поверить мне и узнать мотивы эмпирическим путём, - Паркинсон с вызовом взглянул на Зару.
Ну что, цветочек, согласна на авантюру?
Он знал формулу. По этой простой линии последовательностей создаются империи и целые культы. Например, Библия. Великолепное произведение, в котором есть все, чего хотят массы, чего жаждет народ. Главный герой, рождённый особенным. Испытания, ведущие к определённой цели. Цель должна быть весомой! Злодей должен быть эпических масштабов, чтобы победа над ним принесла гармонию не просто в муравейник у твоей парадной, а целому миру.
Шеймус невольно становился героем маленьких вселенных для отдельных людей. И побеждал злодеев, которые грозились сожрать миры. Убивал сомнения, расчленял страхи, казнил бессилие. Поднимал со дна все то, что там скопилось. Все то, чем человек был. Все то, чем он хотел стать, но не мог, пока был сам себе врагом. У него не было благородных мотивов. Он просто любил чинить сломанные вещи, вдыхая в них живые искры. Называйте его как хотите: герой, кукловод, одинокий мальчишка.
Зара шагает навстречу. Можно ли считать это согласием? Или это лишь очередная попытка разглядеть мотивы Шейма? Как же он выглядит для неё? Какого цвета его поступки, какого вкуса его слова? Нужно лишь подождать, чтобы заметить, что он тише дождя. Иногда все проще. Какое море? Море иногда просто мокрое.
В миг все меняется. Даже в темноте он ощущает эту магию, горячим шепотом ласкающим душу. Ещё чуть-чуть и он свихнётся, пока резонансом что-то пылающее выжигает децибелы желания.
"Мне нужна только ты".
Это и есть магия вейл? Когда тебе уже тяжело понять, как прожить без неё эту минуту. И следующую. Когда её взгляд - капкан, захлопывающийся на твоём сердце. А голос - воронка, затягивающая вовнутрь. И вся эта тяга вращается на орбите её красоты. Ему будто все равно. Какая там заглавная буква в её имени? Не важно. Уже не важно. Он задыхается нашатырём её безумного притяжения.
- Все. Все, что захочешь.
И прикрывает глаза, вдыхая обман. Ему нравится тонуть в этой оболочке, словно в киселе. Но он не может позволить себе такой слабости. Такой слабости, как смотреть и не видеть.
- Пойдём со мной, - Шейми не дожидается, пока она откликнется. Он доверительно смотрит, мягко беря её за руку, ощущая под ладонью нежный холод.

Она не спешит ему доверять. И это естественно. Или... Скорее рационально. Доверять - вот, что по-настоящему естественно и нет одновременно. Люди хотят доверять. Хотят кому-то верить. Потому что это означало бы, что им больше не придётся коротать время, которое именуют жизнью, в уединении. Песня их жизни зазвучит в унисон с чьей-то ещё. Как стихи и мелодия. И смысл куда глубже, чем обычный брак, даже глубже, чем негласное согласие провести друг с другом каждый день и в горе, и в радости. Жить в унисон, значит привить преданность. Только преданности можно верить. Не любви, не искренности, не благородству. Преданность звучит бесхребетно, самозабвенно, отдаёт ржавчиной саморазрушения. Но именно эти ростки безумия Шейми хочет видеть рядом. И сам хочет прорасти ими, чтобы они разрывали его кожу, расцветая и доказывая, что ему можно верить. Потому что он надёжен. Потому что он живёт преданностью, дышит ей и её пожирает. Только в это он верит. Только на это может положиться. От преданности не требуют непреложных. Единственное, что от неё ждут, так это присутствия.
Паркинсон вдыхает ветер, который оставляет зябкие поцелуи на его лице. Он же играет с волосами Зары. От них сладко пахнет. И Шейм прикрывает глаза, словно пытаясь легкими запечатать аромат. 
Слизеринец не любит ждать. Но знает цену ожидания. И именно этим руководствуется в потёмках сложившейся ситуации. Он слеп, как слепа ночь. Но что-то ему подсказывает - сердце или душа - о правоте намерений. Или это все её концентрированная магия вейлы, с которой не то, чтобы тяжело бороться, а просто не приходит в голову спорить. Зачем сопротивляться красоте? Шеймс улыбнулся Заре. Улыбкой спокойной, словно бы знал обо всем заранее, заглянув в её глаза и увидев там будущее. Будто во внутреннем кармане его мантии уютно устроился маховик времени, и Паркинсон прокрутил моток времени, сминая его в паучьих пальцах, словно серебряную сеть. Для него это все пустяки. Он знает, что, идя к цели, в финале пути протянет руку к желаемому. Как сейчас протянул к Грант. И сейчас она его цель, его желаемое. Как бы обезличенно это не звучало. Другие решат, что девушка - всего лишь очередная плоть и кровь, упавшая в копилку. Потому что они не понимают мотивов Шейми. Потому что они его подозревают. Во всем. Но без основательно, не находя доказательств, а потому заблуждаясь ещё больше, уходя в терн все глубже. А Паркинсон никогда не расскажет для чего ему все это. Он заставит верить в то, что думают сами люди. Так ведь проще. Когда твои ожидания оправданы.
Тень замка залила чернилами все вокруг. И Шеймс тоже заляпался в них. Как заляпался в грязи и крови. Весьма странные спутницы ночи, стремящиеся смешать слизеринца с природой. Ведь сама она сшита из грязных мелочей и кровавых констант. Паркинсон чувствует, как разбитые костяшки дышат болью. Как прозрачная плёнка лейкоцитов выстраивает мосты защитных тканей. Их раненные обстоятельства знакомств в чем-то сродни этому естественному процессу. Они - края разорванной кожи. Тянутся друг к другу, пытаясь найти в другом недостающую часть себя.
Шейми заглядывает в её лицо. Такое правильное, что кажется неестественным, а потому неправильным. Но она красива. До безумия. Словно Фарфоровая фигурка. И кожа её такая же бледная и прохладная.
Она соглашается. А он знал ответ заранее. Заранее задал вопрос. Заранее ответил на него. И заранее был готов разбить рёбра в осколки, чтобы достать ей своё сердце. Пульсирующее. Горячее. Как доказательство того, что он не обидит её.
В её взгляде можно было что-то прочесть. Не страх, не уважение... Это ему было и не нужно. Ему даже не нужно было чье-то признание. Раболепство, поклонение или любовь. Он ожидал созерцать во взгляде лишь одну искру, которой сам пропитывался, которой сам горел.
- Скажи мне, - Шейми опустил их руки, пальцы которых переплелись в замок. Теперь он её не отпустит. И Зара, пожалуй, должна была понимать, что кровью подписала сделку с дьяволом. Месть в обмен на душу. - Кто же виноват в случившемся?
Слизеринец шагнул в сторону, потянув за собой девушку. Их шаги эхом отзывались под высокими сводами арочных колон, ведущих в нутро замка. Звуки лились градиентом дроби, а после слились в единый ритм.
[b[- Кто-то мне говорил, может даже ма, что месть - не выход. Что легче не будет. А знаешь, что думаю я?[/b] - Шеймс склонил голову, заглядывая в лицо Зары, чтобы прочитать мысли на её лица. Обычно они держаться ужимками. Движением губ, взмахами ресниц. - Я думаю, что, во-первых, в астрономической башне Кэл оставил бутылку огневиски. Может даже не очень разбавленную. И во-вторых, что легче стать не должно. Месть - это не обезболивающее. Месть - это боль. Боль для тех, кто её заслужил. А они это заслужили.
Где-то далеко шумел праздник. И никто не догадывался о том, что в коридоре Хогвартса сгущается темные мысли, мрачные намерения, которые могли положить весь этот маленький мирок к ногам великолепной вейловской крови.
Шеймус взглянул в глубь темноты. Исподлобья. С одичалой отчужденностью и плотоядным взглядом зеленеющих глаз. В них плескалась тлетворность. Он моргнул, и она вытекла, испаряясь на ресницах.
- Ты права, - Шеймс пожал плечами, поведя как-то беспечно, почти небрежно, - ты узнаешь правду. Почему я это делаю. Зачем я это делаю. Но будет слишком поздно.
И он улыбнулся. Улыбнулся так нежно, не оставляя шанса на отступление, на мысленный побег и отрицания. И в улыбке этой. В его словах... читалась вся скрижаль капитуляции перед незримой властью. Ей оставалось лишь признать. И сознаться самой себе. Это не просто. И пока не понятно. Но неизбежно. Как рассвет. Как закат. Как месть.