Лавка Борджинов - сейчас она полноправно именно "Борджинов", хотя название менять по старой памяти не стали, - промежуточный пункт в жизни Медеи. Здесь она проводила достаточно весомую часть своего времени, когда до Хогвартса еще были целые недели, а дома становилось слишком скучно, и, несмотря на оксюморон... тесно? В этом просторном доме, который в хорошие времена занимали она, Леандр, Афина, их родители и прислуга. В очень хорошие времена, удачливые, примерно как снег в апреле. В остальные же промежутки это было похоже на паззл, который сколько ни собирай - одна-две детали постоянно теряются. Медея привыкла к тому, что практически всегда не хватает одной, и зарисовала пустующее пространство фломастером - но еще одна почти всегда словно бы кровоточила, окрашиваясь алым, словно потекла краска от пролитых на мозаику слёз. Но когда отламывалась еще одна часть, жизненно-необходимо, Медея чувствовала, что это становится невыносимым, ей не нравилось быть единственным мостом, удерживающим эту мозаику на краю божественного стола - и она отпускала ладонь Леандра, отправляясь в одиночество. Хотя с их стороны всё могло выглядеть иначе, да, иногда старшее дитя семьи Селвин думало об этом, обхватив руками колени на подоконнике или перед тем, как потушить ночник. Может быть, им казалось, что она покинула их первая, решила покинуть мозаику, съехав из дома, решив, что тянуть самой лямку квартплаты легче, чем задыхаться в этом большом и прекрасном доме. Слишком тесно от воспоминаний, где они были счастливы, особенно пока она и Леандр были юны, и не могли взглянуть на получающийся пейзаж целиком. Но сейчас - он видит то же, что и она? Меда могла бы закрыть ему глаза ладонью, и сама стать его глазами, и не было ни одного места, где он бы оступился, но - раз уж зрячи они оба, видят они всё по-разному. Всё, кроме друг друга, наверное?..
Чуть ли ни самой главной причиной, по которой Меда выросла достойным человеком, было то, что она росла не одна. Ответственность за брата заставляла её быть лучше, умнее и сильнее - ради брата. Но иногда хотелось выдохнуть, побыть немного одной. Ну, или не совсем одной, но подальше от родных стен - здесь, в лавке. А потом и стены лавки стали родными, но ничего, делающего больно, тут не было - во всяком случае, для Медеи. Она не думала о том, оставит ли дядя лавку им в наследство, раз уж у него нет собственных детей, потому что не собиралась торопить его смерть, и потому что, ну, кто знал, что подарит им судьба? Дядя так хорош собой, и ещё полон сил - переполнен ими, это Меда проверила на себе, и не раз, когда не успевала подобрать контрзаклинание или увернуться от выпада. И чёрт, она любила его и за это тоже - за саму возможность чему-то научиться, за то, что он поддался на её уговоры, и решил научить племянницу защищаться. Лучше здесь, в безопасности, чем рисковать собою на улице, совершенствоваться под справедливым руководством. Хотя ей нравилось не только заниматься с ним, но и проводить время за чаепитием, и устраиваться в кошачьем обличье на его коленях, что только дополняло царский образ Бертольда. Золотая кошка - невероятно дорогое удовольствие, доступное далеко не каждому даже зажиточному гражданину. Странно, что Медее досталось именно это "духовное животное", однако... ей идёт.
Да, это так. Здесь копились только хорошие воспоминания, они наслаивались друг на друга, и не было времени повздыхать об ушедших временах. Но сейчас Меда и вовсе боялась дышать, потому что она совершила ошибку. Нельзя было просто так заходить сюда, не просчитав риски - гибкий ум женщины, кажется, полностью отключался, когда дело касалось не работы, а её самой, например, её безопасности и сохранения тайны. Поэтому она далеко не сразу ощутила подвох, а когда услышала голос матери, отдавшийся болью где-то под ребрами, вместо дядиного, то вздрогнула. Но позорно сбегать было странно, не так ли? Она же не вор какой-нибудь, не крала ничего... кроме доверия матери, которого может лишиться, когда та узнает. Уже не "если" - время её сочтено, и Селина проиграла уже тогда, когда не подумала своей - блондинистой, а не рыжей, - головушкой, что дядя имеет дела и помимо лавки, а её мать бывает весьма внезапно, и лучше бы хотя бы последить за лавкой, прежде чем входить. Поэтому сейчас, пытаясь сосредоточиться на звуке арфы и "убрать когти", Медея успокаивала себе и думала, что ей сказать. Ну же, где талант балабольщицы, за который её так любят? Селина Кайл - пиздаболка, каких поискать, именно так, никаких ласковых и хотя бы приличных слов, их недостойна ни она, ни её выглядящее дешевым независимо от цены платье, ни вычурный, отвлекающий макияж. Такой её увидит мать? Ощущения были такими, словно ей не 28, а 14, и родительница застала её целующейся с мальчиком на пороге их дома - то, чего, к чести для женщины, никогда не происходило.
И она старается держать голос, когда сначала объясняет, что ей не нужен совет, а потом признает, что ей, по сути, не нужны и сами артефакты тоже. О, она бы заплатила за каждый, что приобрела здесь - но делать этого не пришлось. Как не приходится и надеяться на пощаду, потому что...ну, боже, сколько она будет избегать взгляда собственной матери? Карты на стол, Селвин.
Поначалу ответив рефлекторно отрицательно на вопрос, знакомы ли они, Медея находит его философским. Знает ли мать её на самом деле? Как личность, а не свою дочь. А что она знает о матери? И хочет ли вообще знать?.. Напряжение накаляется, и хваленая интуиция вдруг наконец начинает работать. Меда, раньше, чем вежливость матери, явно тоже не лишенной шестого чувства - ну конечно, а откуда оно еще могло достаться дочери, - истончится до того, чтобы использовать разоблачающее заклинание, решает сделать это сама, потому что быть выведенной на чистую воду матерью кажется ей унизительным - она же не от неё скрывается, в самом деле. Тем более, что пространство истончается, и замолкает мелодия арфы. Меда, продолжая скрывать лицо, подносит ладонь к своей шее и тянет за цепочку, висящую на ней, чтобы выудить из декольте колбочку и сделать глоток - быстро, словно хлебнув водки, а затем наконец разворачиваясь лицом.
- С Селиной - нет, мама. - Преобразование начинается с волос, которые вдруг стремительно начинают светлеть от корней и до самых кончиков, являя миру природный соломенный цвет. Меняется и оттенок глаз, становясь светлее, и сужаются зрачки на миг, словно Меда погружается в полутьму - стыда, если позволить ей эту метафору. Однако макияж и наряд остаются, и на Медее они смотрятся как-то иначе, хотя фигуру зелье преобразовало не то чтобы очень. Принцесса, переодетая в нищенку. Она делает шаг назад - не в испуге, лишь давая матери рассмотреть образовавшийся контраст.
- Я... - Изгибает накрашенные губы в виноватой  улыбке, но затем достает из кармана салфетку, и несколько дерганно стирает помаду. - Я думаю, у тебя есть вопросы, а я всегда мечтала оказаться по ту сторону интервью. - Медея выросла в прекрасную женщину. Медея выросла в прекрасную лгунью? Ей жаль лишь потому, что её разоблачили. Она скрывалась не от матери - но вряд ли маме понравится слава, шлейфом тянущаяся за Селиной Кайл. - Как насчёт того, чтобы устроить перерыв в работе лавки? Я несколько рискую, находясь здесь в таком смежном виде.