Вечерело. Кто-то мог разделить свою жизнь, кто-то мог воспринимать её, как выбеленное мгновение между завтра и вчера. Словно бы та вспышка, именуемая "сейчас", существующая ежесекундно, и есть весь смысл. Без загадываний, без сатиры несбывшихся предсказаний. Живи мгновением, срывай овации, превращайся в космическую патоку беззаботности. Или что там завещали успешные мира сего? Как вообще стать успешным, где раздобыть формулу успеха и как понять, где горизонты её объективности? В погоне за успехом, не каждый заглатывает блесну понимания. Шеймс же понимал, что хочет жить не успешно, а так, как хочет жить. То есть делать не то, что говорят, не то, что правильно, а то, что хочется.
Он будет делать то, что ему понравится. Зная, что завтра будет лучше, чем вчера. Вот успех.
Ликантропия. Что это? Звучит, как болезнь. Латынь, в сути своей, всегда звучит именно так. Мертвый язык для мертвецов. Для консерватизма. Для непроходимого невежества. Для нежелания расширить горизонты. Для тех, кто готов раскрыть объятия страусиным повадкам, пряча голову в песок от времени, которое несёт за собой перемены.
Перемены их пугают. И ещё много чего пугает. Удивительно, что солнечное затмение не вводит их в кому. С таким-то восприятием мира...
Страх - это хорошо. Страх - естественный защитный механизм. Страх рождает в людях первобытные повадки, обнажая трусость или агрессивность. Шейми никогда не боялся по-настоящему. Опасность возбуждала в нем интерес.
В шелковой темноте ночь плела свою мелодию, тенор которой спускался все ниже. До тревожного баса, аккордами расползающегося темной вуалью по полу. Шейми проглотил ком в горле. И он склизким куском сырого мяса скатился по нутру, в глубине которого завыли звери. Им нравилась эта интригующая дрожь. И слизеринцу тоже. Это волнение, прошибающее разрядом электричества. Ледяные мурашки по коже. Из приоткрытых губ срывается дыхание, падая в пропасть темноты, пока он слушает собственное безумие, завывающее биением сердца.
Он предвкушал. С уважением. Для него это не было развлечением, не было испытанием. Это было знакомство. И, как каждое знакомство, эта встреча требовала взаимного участия. Диалога. Но для того, чтобы понимать, не обязательно говорить.
Шейми ощущал, как кончики пальцев покалывают от приятного волнения. Он знал, что его не ждут. Что ему не будут рады. Что он не вовремя. Но для подобных встреч не бывает такого понятия, как вовремя. Особенно для встреч, у которых время вовсе было не назначено. Шеймус лишь надеялся на теорию относительности. И игнорировал время, как таковое.
Он размазывал темноту, протягивая пальцы в её нутро. Он не боялся. Боятся того, чего не понимают. Некоторые и его боятся. Вернее, многие. Но у него даже нет когтей и волчьих зубов. Но это не мешает несчастным видеть в нефритовом скучающем взгляде голодную стаю, жаждущую вспороть брюхо с яростью берсерка.
Шейм не боялся. Он сожалел о том, что волчицу загнали в клетку. Она голодна и утомлена. И более ничего. Ни дикости во взгляде. Вкус свободы забыт, шерсть потемнела, утратила лоснящийся блеск. Не хищник, а скулящая дворняга на ржавой цепи. Как эстет, Шеймс просто не мог позволить произволу бесчинствовать дальше. Он хотел, чтобы волчицу если и боялись, то не без причины. Пусть зальёт кровью коридоры. Пусть окрасит в цвета Гриффиндора все факультеты. Слизеринец не был против. Красный - его любимый цвет. Он бы открыл замок, сорвал путы, что удерживают кровожадность, кромешный голод.
И если на то пошло, то пусть его закроют в этих каменных стенах, которые немы к воплям, которые не пропускают мольбы одиночества. Ведь волк он, и он причинял боль. Его пальцы разрывали чужое горло. Его слова разрезали плоть. Люди зря винили волчицу. Им просто нравилось прикрывать свою разлагающуюся натуру, придумывая мнимых козлов - волков - отпущения. Маглы, если верить старшим поколениям, могли бы видеть в волшебниках тех же оборотней. Запирали бы их, боялись бы их, запугивали бы ими своих детей. А все потому, что они не понимают. Поэтому и боятся.
У него была серебряная палочка. Осиновая. Как раз для таких иноваторов, как Шейм. На острие светился полярной звездой осколок люмоса. В его седом сиянии вырисовывались острые черты слизеринца. Скулы, кончик носа. Волосы серебрились, ресницы покрылись инеем света. В глубоких зрачках мерцал свет.
Он часто воображал их встречу. Что сказать? Шейми прокручивал в голове монолог. Или может ничего не говорить. Вместе повыть на Луну, оставаясь немыми? А может засунуть руку в пасть и позволить обратить себя? Этого он желал с острым рвением, но понимал, что общество не будет готово его принять. Тогда он не сможет осуществить свои задумки. Тогда он просто станет злым волком. Ещё более злым. Ещё более волком.

Лаконичным  заклинанием Паркинсон позволил темноте проглотить пыль света. Хищникам не нужен искусственный свет. Хватает поцелуев луны, что льются с небосвода. Шейм кожей ощущал, как серебро ложится, обрастая вокруг бледным сиянием.
Сердце забилось чаще. Он не ожидал застать обращение. Нутро вспарывалось восторгом. Дыхание перехватывало, сжимая легкие до атома водорода.
Шеймус и сам ощущал себя бесполезным куском плоти, когда на его глазах в размазанной темноте из ничего, выползало все, разрывая оковы бледной кожи. Словно беглец из темницы человеческих костей и мышц. Словно бабочка из куколки. Ей должно быть и самой стало свободней. Не так тесно в этой тонкой коже, которая рвётся даже от листа бумаги. И как змеи, как пауки меняют старый лик на новый. Так и она, белая волчица, родилась вновь, сбрасывая ошмётки слабости к своим ногам.
Как же ей должно было быть больно и хорошо одновременно.
- Великолепно, - не найдясь с фразой лучше, произнес Шеймс, удивляясь своему голосу. Он казался почти незнакомым. Охрип и сорвался ниже.

Он закрывает глаза. Ресницы зашивают мысли под тонкие веки. И в сознание вырезаются крики агонии. Костный мозг сочится со слезами, пот переливается, пока папиросная бумага эпидермы трещит под животной константой. Тело извивается, будто в безумном танце сколопендра. Будто без костей. Словно стан сложен из воды и шепота лунных шагов.
Шейм ощущает, как и его выворачивает наизнанку, вспарывая изнутри. Он задерживает дыхание, сжимая кулаки, пока пальцы врезаются в ладони с такой силой, что полумесяцы ногтей расцветают пурпурными поцелуями боли.
Но Шейм будто ослеп. Звери грызут прутья клетки. Или это сердце в истерике бьется о рёбра, пытаясь выскочить, чтобы клюквенным ошмётком медузы плеваться кровью в чужих ладонях.
Он бы мог не видеть глазами нагих черт. Но он все слышит. Слышит в этом вакууме одиночества, где Марианн каждое полнолуние сталкивается с волком внутри себя. С голодным зверем, который засыпает с рассветом. И вновь оживает, шелестя стальными когтями под кожей. Чтобы в полночь разорвать безмятежность в клочья...
... Янтарные светлячки зажглись в темноте. Плотоядный фосфор волчьих глаз захватил дыхание в стальные тиски. Глаза смотрели на него. Или сквозь него. И Шеймус плавился, готовый поклясться, что ещё пара мгновений, и он станет такой же вязкий, как слюна, которая сочится из клыкастой пасти. Как он пришёл к этому? Оказаться в логове зверя - все равно, что покорно свернуться в его брюхе, размазываясь ошмётками человечины в желудочном соке. Но его не волновал подобный исход. Он вовсе был не против стать частью подобной красоты. В груди горел необъятный жар. Слизеринец боялся открыть рот, чтобы с языка не сорвались снопы алого пламени. Ещё немного... и он истлеет изнутри, пытаясь дотянуться кончиками пальцев до глубокого желания.
Он никому не говорил. Не говорил о том, что задумал. Шейм предпочитал сакральную интимность мысли. Ему нравилось оберегать тайну этой ночи, как он прячет белую паучиху от декана змеиного факультета. Ведь пауков нельзя приносить в школу. Особенно таких больших. Волков - тоже. Но Оушен пронесла одного. И Шеймус хотел его. Хотел его увидеть. Влюбиться навсегда. И приручить. Чтобы после скармливать с кровавых рук кровавые мысли. Чтобы заливать серебряную луну одиноким дуэтом. Чтобы стать свободнее, избороздить сгустки одичалости. И познать глубже самого себя. Ведь в каждом живёт волк. Просто кто-то выпускает его в полнолуние, а кто-то морит голодом. 
Эта душа могла стать ещё одним колоском его жатвы. Ещё одной жертвой его понимания. Ещё одной прекрасной слабостью, которой он вручил часть себя. Которой вырезал кусок сердца, чтобы с упоением наблюдать, как в лапы зверя наливается сила. Он хотел видеть, как его маяк направляет людей во мраке. Потому что единственный путь, который они считали верным после его самозабвенной, но воспалённой любви, - путь к нему. Путь к его сердцу, к его мыслям. Шейми был заражён манией преданности. Он не мог позволить остаться себе одному. Ни на минуту. Он верил, что должен окружить себя теми, кто готов брести по осколкам разбитого прошлого, если на то будет его воля. Он становился религией. И ему нравилось повелевать желаниями и идеями. Ему бы только найти сломанный лад в механизме. Починить его. И добавить в копилку ещё одну душу. Он сделает все, что угодно, чтобы прогнать звенящую тишину в груди.
Но это лишь одна сторона - нет, не медали - многогранника его причин. И многие из этих сторон до сих пор скрыты в потёмках. Даже для самого Шеймуса, раз за разом срывающего блестящие обертки с новых душ. Кто будет его новым рождественским подарком?
Ответ совсем близко. Дышит, опаляя дыханием. Паркинсон широко раскрывает глаза, ощущая как в горле рождается пустыня. Он будто склонился над камином. Или камин над ним... И теперь это серебряное пламя облизывается в объятиях волчьей маски. И становится все горячее, горячее. Казалось, протяни ладонь - пламя откусит пальцы. Но это вовсе не пламя. А зубы. Самые настоящие, словно кинжалы, выстроенные в ряд. Как копья спартанских воинов, направленные на врага. Не хотелось становиться закуской. Но ещё больше не хотелось не становиться свидетелем  подобного ведения. Его же сошьют, как тряпичную куклу, если вдруг волчица решит поиграть с его жилистым телом?
Шейм невольно вжался в стену, в безумном припадке ощущая, как сердце отбивает ритм танго, разгоняя адреналин по венам. Подобного террора спокойствия он не испытывал прежде. Его словно схватили за горло, выбрасывая в открытый космос. Не вздохнуть. Не шелохнуться в объятиях невесомости.
Она склоняется ниже, почти проглатывая его в своей тени. Лунный свет нескромно проскальзываем между их тел, оставляя раненные мазки на влажных зубах. И Паркинсон не знает, что делает. Совсем не осознанно. Поддаваясь какому-то эндорфинному желанию коснуться. И его ладонь, будто под притяжениям, ложится на волчью морду. Большой палец ощущает влажный нос, обжигаясь дыханием. И фаланги скользят по шерсти, пробираясь к скулам, зарываясь в белоснежную шерсть с блаженным удовольствием. У него есть оправдание безумию. Ведь Мари была так близко. Хотела оттолкнуть, вызвать паралич ужаса, но только возбуждала желание оказаться ближе.
- Я должен извиниться, - тихо произнёс Паркинсон, вплетая слова в мелодию тишины. Он не сразу заметил, что губы его разрезала улыбка. Одновременно невыразимо нежная и плотоядная. Слизеринец словно не мог разрешить внутренний конфликт. Хочет он съесть волчонка или с трепетом собрать кусочек за кусочком мир в штормовом пределе дикого сердца, отзывающегося литавровым звоном самоотвержения.
- Безумно хотел познакомиться с тобой, - ладонь попробовала на ощупь шею, медленно, словно солнце по небосводу, проскальзывая к груди, где билось сердце. - Проще понравится Гремучей иве...
Шеймус прикрыл глаза, шумно вдыхая.
- Я сам не знаю, что за херню сейчас несу, просто... Это настолько чудесно. И ты, Марианн, самая чудесная, - он рассмеялся и прикусил губу, заглядывая в янтарные глаза волчицы, наблюдая в зеркальной глади влажной оболочки своё призрачное отражение.
- Самая прекрасная... - на выдохе произнес он. - И запирать тебя здесь, - Шеймус поморщился, слово от пощёчины, - так мерзко.

Должно быть на вкус она будет как звезды, когда снимает кожу, чтобы понять какого это. Какого это вывернуть наизнанку слабости, облачаясь в мышц волчьего сердца. На зубах скрипит немой вопль заката, когда лунная седина обращает в жидкое золото печальные огни глаз. Она прячет в дырявых карманах человечность, надеясь навсегда потерять ее. Но себя не обманешь. И зверя тоже. Зверя перед ней, который в лукавой гиперболе похотливого голода, сжимает кольца змеиной чешуи на горле. Давит, выжимая последний выдох. Он жаден до атомов. И непреклонен перед мольбой. Это вызывает рвотные позывы и презрение. А потому он обнимет покрепче, приглашая смерть на последний танец... пока волчица ретиво не стряхивает руку Шеймуса с себя. Липкая грусть в отражении искажает лицо слизеринца. И ему не хочется понимать - или принимать - ее злобу. Ведь он ничего ей не сделал. Может в этом и была проблема? Шейм в молчаливом согласии кивает сам себе. Он ничего не сделал. И любое слово или действие будет лучше, чем ничего. Пустота прожорливее волчьей пасти. А он своим удушливым вакуумом лишает ее кислорода. Ей и не догореть, и не надышаться.
Ему бы хотелось отпереть эту дверь. Но до рассвета они оба пленники квартета молчаливых стен. До восхода солнца они - ураган в бутылке. Вой, рычи, бейся о стены, размазываясь алыми подписями по ним.
«Здесь были мы».
К рассвету все ещё будем. Или уже не мы.
Шейм оглядывался и видел сотни предложений, видимых лишь полную луну. И каждая из них - мольба. И каждая из них, как и его скомканные чувства, - большой комок рыболовных крючков. Пытаешься вытянуть что-то одно, но получишь их все. Измажешь бумажную кожу алыми полосами. Так весело раскрашиваться чистый лист без шрамов. А они уже вдоль и поперёк измазаны красными красками. Заштрихованными восковыми мелками.
Волчица поднимается, словно языки белоснежного пламя разрастаются по комнате. В ней что-то шевелится. Это жажда. И Шейм разделяет ее.
В назначенный час, в назначенном месте. Каждый месяц из девочки вырывается зверь. Паркинсон бы тоже хотел приютить комок себя в подобном месте. Чтобы раз в месяц выпускать из зверя человека. Чтобы никто не видел его мягкую плоть, как никто не видит волчьи зубы Мари. Но нет в Хогвартсе таких мест. Шеймс всех обманул - даже себя - и никто не видит швов на его человеческом лице. Не видит его голодную пасть, которая разрывается по горлу, и ряды острых зубов тянутся прямо к животу. Он остаётся безнаказанным только потому, что не обрастает шерстью. Но у змей не бывает ее вовсе.
Какой одинокий и долгий день. В чужих глазах Шейми наблюдал проливной дождь. Он промок и одежда тянула ко дну. И вместо тяжёлых капель - острые щепки письменного стола. Платяные пули громче щелчка ее пасти. Они просвистели совсем рядом, разбиваясь о стены. Все здесь стремилось к деструктивности. Потому на утро никто не будет удивлён, найдя расчленённое тело стола. А они не станут заметать следы убийства, смирённое принимая во внимание магию рассвета. Он прогонит позолотой лучей тьму из комнаты. И она спрячется в их сердцах, плача скрипичным замком до заката.   
Но Шеймс не собирался отступать. Он бы схватил ошмётки стола и выбил бы ими окно. Если бы это помогло. Если бы это имело значение. А пока смыслом насыщала его лишь эта разъярённая душа, запутавшая в браконьером смятении. Она попала в капкан предрассудков. И окончательно проверила, что он отсечёт ей голову поцелуем гильотины.
И раз ты уже почти мертв, то чего терять? Или все-таки есть? Тогда это надежда. Вера в жизнь. Будто кто-то сможет подставить свою голову лезвию под силой притяжения. Или, быть может, кто-то придержит его, отправляя пальцы на отсечение. Чтобы она смогла выскользнуть из объятий загробной участи.
Шеймс смотрел на неё. Она все распушилась. И теперь казалась больше. Все это агрессия природы. Но для слизеринца так даже мягче, уязвимее. И он улыбается ее страхам. Ее мягким слабостям, которые он бы с удовольствием съел.
Она прижимает его к полу, и Шеймус с ленивым удивлением ощущает на груди вес ее намерений. Когтистая лапа, под призмой которой ему легко разглядеть девичью руку. Ее светлые пальцы, пытливо вцепившиеся в рубашку.
Правой рукой он ощущает ее горячее дыхание. Предплечья касается ряд зубов. Но во всем этом нет жажды мясника. Нет голода. Она даже не ставит перед фактом. Смотрит. И Шеймс ощущает ее отчаяние. Совсем не чужое. И блеф. Очевидный и неприкрытый. Ей просто нужны доказательства его лжи, в то время, как она уже сама знает ответы на все вопросы. Он давно прошёл проверку, которую она устроила сейчас. Ещё в тот миг, когда решился пробраться в кабинет. Это все равно, что добровольно засунуть ей голову в пасть. Ей просто, как и любой женщине, нравится, когда повторяют то, что хочется слышать.
- Ты прекрасна.
И если отбросить маски, предрассудки и перестать смотреть лишь глазами, то станет видно, что она - красавица, а он - самое настоящее чудовище.
- Ну, давай же. Кусай, - горячо прошептал Шеймус, с вызовом напрягая руку и притягивая к себе голову Мари. Он приподнялся на локте. - Ты хочешь, чтобы тебя боялись, потому что так будет проще, да, Волчица?
Пальцами свободной руки он сжал лапу, которая все ещё держала его. Вернее, которой он позволял держать себя. Да, она волчица. Да, она безусловно опасна. Но она все еще маленькая девочка, в которой живет слишком много страхов.
- Но мне не страшно. Страшно тебе. Потому что впервые все то, что тебе вбивали в голову, оказалось сраной ложью. Страшно, потому что ты не понимаешь этого. Знаешь на что это похоже?
Паркинсон вкрадчиво улыбается. Его губы раздвигаются, обнажая зубы. Он почти скалится. В этой комнате есть волк, но точно не ясно, кто из них.
- Ты знаешь. Все эти люди боятся тебя, потому что не понимают. Как ты не понимаешь меня. И боишься.
Он поднимает руку, нежно поглаживая скулу. И почти перестаёт ощущать белоснежную шерсть под пальцами, чувствую кожу ее человеческого лица. Потому что Шейм смотрит дальше, глубже. Ему не важна оболочка.
- Ну что?.. Тоже спрячешь меня в заколдованной комнате? Или попробуешь пробраться в неё и познакомиться?