- Эй вы! - его восклицание бодрым эхом прервало обеденный шелест в общем зале. Тишине свернуло шею, и она повисла на тугой скрипучей петле. Язык посинел. Лицо уродливо вытянулось в изумлении смерти. Её будто вспороли, пока она вынашивала громкие децибелы слов. Эмбрионы звука выкатились на пол. Все в слизи, плаценте и прочих внутренних жижах. А после закричали, что есть мочи. Именно так в жужжание прозвучало заявление Паркинсона. Поэтому все обернулись. Никто не смог устоять против подобного соблазна поддаться инстинкту. Это все равно, что шальная пуля в голову. Тот же эффект. Неумолимо и наверняка. Шейм умел привлекать внимание, терроризируя лирику полумрака тишины.
- Да... Все вы, - слизеринец резко поднялся из-за стола, словно его вытянули за мантию, заставляя поднять задницу. Он с завидным проворством шагнул на скамейку, а после перепрыгнул прямо на стол факультета и, под возмущённые возгласы, перевернул миску с творожными эклерами и задел мантией серебряный графин с тыквенным соком. Послышался звон, и он чарующей трелью бунтарского духа скакнул к зачарованному потолку так, что огонь в парящих свечах невольно встрепенулся.
- Кто-нибудь из вас ощущал это щемящее чувство в груди? Когда слишком тесно, чтобы дышать, - он не знал к кому обращался. К никому и ко всем одновременно. Словно молитва богу. Или вселенной. Монолог души во имя высших чувств. Они толкались в душе, словно люди, потерявшую очередь за билетом в рай. Каждый хотел пролезть первым, и вот начался хаос. Послышались крики. Звон стекла. Вопли. Вопли ужаса. Гневные крики. Удары. Кому-то разорвало глотну человеческими зубами. Чей-то пёс поскользнулся в крови. Но оказался волком и вовсе не чьим. Сожрал всех, а после лопнул в исступлении экстаза. Его внутренности, как красное конфетти, сыпались с алых небес в ладони, недавно сложённые в молебном жесте. Вот что ощущал Шеймус. И это однозначно была любовь.
- Это, знаете, просто охрененно. Сносит башню. Когда готов на любое безумие. Это как убиться в усмерть, но на утро - о чудо! - не болит голова!.. - Шеймс развёл руки, с отчаянием взглянув на девушку, которая замерла, не донеся кружку до рта. - Ты же меня понимаешь, сладкая? - Слизеринец потрепал однокурсницу за щеку, - пей, пока все не пролила, - он заботливо улыбнулся, но содержимое кружки уже вышло за границы сосуда, обрушившись пунцовым водопадом на грудь. Конкурс мокрых маек стал бы замечательным продолжением монолога Паркинсона.
- Да я тебе этой ложкой готов глаз выколоть и скормить! - Паркинсон вцепился пальцами в волосы, уставившись на кого-то из учеников. - Если она захочет. Прикинь... Да я и себе готов!
Он сходил с ума, готовый выворачиваться наизнанку. Эти чувства - сплошная метаморфоза. Он то ли бабочка, которая вырывает крылья из куколки. То ли оборотень, с животной страстью сдирающий с себя ошмётки человечности. Тяжело дышит. В мантии слишком тесно и жарко. Эй, а солнце всегда так пекло? Словно его заарканили и притянули совсем близко к витражу большого зала. Или оно само бесстыже решило подглядеть, соблазнившись пылкостью юных чувств.
- Тут таааак жарко, - Шеймус скинул мантию, а после увидел Её... и обомлел. Она словно парила в пустоте, сотканная из чистого счастья. Мироздание ослепло. В его взгляде все погасло, кроме Неё. Все бытие сузилось до силуэта. Стройного, будто бы веточка лозы. Очнувшись и едва ли не получив сердечный приступ от любви, Шеймус схватился за сердце - оно билось в груди так бешено, словно в рёбрах застрял атомный реактор, напряженная работа которого констатирует катастрофу -  и, танцуя, он сбил ещё пару блюд, соскакивая со стола прямо к девушке, зашедшей в общий зал.

Это был обычный день. Обычный не для всех, а только для того, чей день это был. А суть в дне Шейми. Если бы кто-то проснулся и вдруг нашёл себя Паркинсоном, проживая его будни, то вряд ли подобный день назывался обычным. Но если Шейми просыпался в себе и проживал свой день, то вполне. Сегодня было именно так. Пока в чашу мироздания не начали капать странности, начинающиеся с внеклассных занятий по варению зелий.
В подвальных классах всегда было прохладно. Потусторонние дыхание касалось пальцев студентов, пока они давили плоской стороной ножа бобы, пока в ступках перемалывали чьи-то лапки, пока из пипеток вымучивали слезы единорога... Чтобы все это с помощью диффузии в котлах превратить в нечто большее, чем смесь неведомой херни. Без магии тоже никак. Доставай палочку - у Шейми вот была белоснежная, почти серебряная - и нашептывай неразбериху. И вот. Все готово. Проще не придумаешь. А ещё проще и быть не может, чем притеснять тех, кто не может или не хочет дать отпор. Паркинсон игнорировал подобное, потому что считал: либо ты позволяешь себя обижать, либо не позволяешь. Для него суть подобных вещей не входила в список морали, а если говорить точнее, то списка не было. Не было и морали. Морали в классическом смысле. Что-то у Шейми было, но это скорее можно было назвать подсознательным инстинктом. И он не защищал, а учил защищаться. Обращал внимание на тех, в ком тлеет искра, которая только и нуждается, что в дыхании, дабы перерасти в пожар. Шейм любил пожар, потому что он был красным.
В классе было в этот день не так много людей. Слишком хорошая погода, чтобы покрываться пылью под унылым взглядом практиканта. Шеймус задумчиво вращал кистью, которую обтянула светлая кожа. Сейчас она казалась почти белой, как его осиновая палочка. Рукава рубашки он закатал, обнажая предплечья. Так удобней. Ровно как и когда дерёшься. Чтобы не заляпать алым снежные манжеты.
Через парту над котлом склонилась тощая девчонка. На год младше. И звали её, конечно же, Алиса. Точнее... Звали её обычно иначе. И чаще не очень лестно, хотя, очевидно, не совсем заслужено. Но это она сама позволила. Согласилась принять образ, который ей придумала толпа. Натянула шкуру чудачки. Молнию заело и из этого образа уже не вылезти просто так. Нужен тот, кто разрежет покровы. Шейми мог бы. У него было лезвие слов, которым он оперировал с пугающим изяществом, с ювелирной точностью. Резал точно, вырезал безжалостно, вспарывал без сожалений и ошибок. Нужна ли была операция это малышке? Она была из хорошей семьи, в доме которой в окна всегда проливается свет. Тяжело представить, что ей даны переживания. Невозможно вообразить, что она пила горе... Паркинсон равнодушно смотрел. Как смотрит всегда. У него зеленые глаза. Но цвет не новорождённой сочной листвы, у которой липкие жилки, а скорее как мутный нефрит. И видит он через своё равнодушие, как через испачканное стёклышко. А после занятие заканчиваются. И ничего не меняется. Котел там же. Чудачка все ещё чудачка. Хотя Шейм таковой её не считает. Было бы за что называть.

- Ну здравствуй, - томно прошептал Шеймус, проглатывая ком в горле. Волнение вскружило голову. Он приобнял Её придерживая ладонью спину, заставляя склониться назад, словно в одной из самых чувственных фигур аргентинского танго. - Я искал тебя, Элис.
Он улыбнулся. Почти порочно, но так темпераментно удерживая Ее податливую фигурку. Руку обжигало тепло её тела, которое просачивалось сквозь школьную форму. Другой он коснулся её лица, с обожанием убирая прядь шёлковых волос с губ. Таких мягких волос, с таких нежных. И, заглядывая в омуты её чарующих глаз, не мог найти себя. Тонул, тонул и тонул, не понимая, как жил до этого дня. Существовал!
- Чтобы сказать, что люблю.
Произнес он и испытал сладостный покой. Словно снял петлю с шеи и наконец-то вдохнул.
Это была весна. И коротать её иначе... было преступлением достойным заточения в Азкабане.

Отредактировано Sheamus Parkinson (2019-03-29 08:43:57)

Даже не понятно, что всегда было тяжелее. Тяжелее казалось именно то, что ты выбрал. А не то, что мог выбрать.  И если все говорят, что лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть, то Шейм был уверен, что худшее ожидает ту душу, которая что-либо сделала, заранее боясь, заранее понимая сложность выбора. Ведь в такой ситуации никогда не бывает счастливого финала. Тут либо миришься с тьмой внутри, либо отвергаешь ее и она, как ревнивая тварь, сжирает твоё сердце.
У Шеймуса всегда был выбор, как и у любого другого. И принимая сторону, он всегда знал, что другая сторона будет недовольна. Что другая сторона будет против. Так всегда. Даже, бросая монетку, ты выбираешь. И нужно мириться с последствиями выбора, иначе это разорвёт изнутри.
Выбор, как известно, порождает дискуссии. Даже внутренние. За этим следуют спор, ссоры. Нет выбора - нет проблем. Свобода воли и выбора - тяжкая ноша, о которой все мечтают лишь потому, что находятся на цепи в линейной игре под названием рабство. Им кажется, что будет лучше. Но им всего лишь кажется. По-настоящему хорошо там, где они сейчас, а не там, где придётся выбирать.
Однажды Шеймус выбрал. У него был шанс отпустить Умору. Или свернуть ему шею. Он выбрал второе. Он выбрал и теперь уже ничего не сделаешь. Это выбор. И он не растает на солнце, его не смоешь морокой водой, не закопаешь в земле. Это выбор, и он есть ультиматум. Ты его принял, а он уже ставит тебя перед фактом последствий. И весь крах, все заключаются именно в этой волне. Страшен не сдвиг литосферных плит, а вибрации, следующие после. Как гром и вспышки молнии. Эти молнии больно жалят, прорезая насквозь. И вот тот миг разделил его. Прошил сердце, пытаясь отделить чёрное от белого. Но это вовсе невозможно. Не потому, что Шеймс не верит в существование добра и зла, а потому что нельзя отделить одно от другого. Лишь во тьме виден свет.
И он убил Умору. Потому что тогда возомнил, что способен нести груз ответственности. А после осознал, что убил друга. Самолично вырезал кусок своего сердца и растоптал. Оставил себя в одиночестве вместе с теми, кого лишь считал друзьями. И этот выбор не был страшен. Был страшен щелчок позвонков и цена этого звука. Что-то погасло в паре зелёных глаз. И, как в отражении, в глазах Шейми тоже что-то сломалось. Но он не сразу ощутил этот вкус. Сначала все казалось ненавязчивым дуновением наваждения. И лишь время рассудило. Лишь время леденило сердце.
И сколько не извиняем перед пустотой, ей все равно. А ты и так молчаливо понимаешь, что сам себя не простишь. Что сам себя перетрешь в пыль, чтобы во рту больше не горчили последствия выбора.
А ведь Шейми часто ошибается. Сколько себя помнит. Спотыкается, натыкается. И дело не в рассеянности. А в укладе пути, который он себе наметил. Через терн, через вязкую трясину. Он сам пошёл по сложному пути, оставляя как ориентир осколки себя. И ему не нужно чужое мнение, осуждение, наказание. Он выбирает, что ему хочется. И сам себе становится надзирателем.
Но и это не худшее. Хуже не чувствовать ничего. Хуже идти и не знать куда. Не понимать зачем. Искать смысл и не находить. Перетирать страницы жизни в пепельную горсть. Терять вкус и цвет. Пытаться найти себя там, где никогда не было. И спрятать останки жизненных ориентиров в ведре с дырявым дном.
Это худшее. Когда ты жив лишь телом, но душой мертв. Или в анабиозе чувств.
Но все это суета. Все это вроде как смешно. Куда ему, подростку, до таких моральных дилемм, до смерти при жизни. До крови на руках, до чужого отражения в зеркале. Он может только пить да курить. Пить всякие непонятные любовные зелья, при чем совершенно случайно. И курить, вдыхая испарения, заваренных чувств.
Так вы все думаете? Смешно ведь. Так почему не посмеяться, когда слизеринец пьян любовью. Когда передозировка вот-вот снесет башню и его уже не откачаешь нашатырным спиртом и зарядном в двести двадцать. Лучше смеяться сейчас. Пока можно. Отличный выбор. Десять из десяти. Ведь когда он очнётся, то будет уже не так смешно. А тут, смотри, друг, журавль в руке. Посылай на хрен эту ущербную синицу. И рви пасть в смехе.

Паркинсон не любил солнечные дни. Потому что приходилось жмуриться, как кот, чтобы глаза не кусали позолоченные лучи. Он любил пасмурную погоду. Когда пепельные облака затягивали в объятия целый мир. Но сегодня был золотистый день. Как раз такой, когда Чёрное озеро, отражая солнце, пылает белоснежными алмазами. Когда на него так больно смотреть. В пасмурную же погоду, озеро походило на ртуть. Оно волновалось в лёгкой ряби и казалось чуть плотнее, чем вода. Чуть загадочнее и тлетворнее. Говорят, на дне спит страж. Но Шейми его никогда не видел. Да и люди много чего говорят. Особенно про то, что не знают или не понимают. В этом они с Элис были похожи. Только люди их не понимали и не знали по-разному. Паркинсон весьма успешно сливался с толпой внешне. У него не было цветных волос, третьего глаза, вызывающей одежды или пирсинга. А дальше редко кто заглядывал. Элис же предпочиталась выглядеть ровно также, как и думает. То есть своенравно. Необычно. Или смело?
Взять и сделать то, что хочешь. Быть тем, кем хочешь. И не скрывать этого... вот где нужно мужество. И очень мило, что девочка хочет завернуться в интересные одежды, укутываясь в интересные рисунки. А Паркинсон хотел вырывать глаза и складывать их в баночки. Потому что ему нравится как блестят человеческие радужки. А ещё ему хотелось, чтобы другие верили в его причастность к обществу. Это означает не плыть против течения открыто.
Но сейчас он готов был не просто плыть против течения, а повернуть этот поток в другую сторону. О да, любовь лишает гравитации и размазывает магнитные поля Земли. Сводит с ума, как кайф. И заставляет не сдерживаться, когда кто-то мешает. Этого Шеймус определенно не понимал. Не понимал, почему ему мешают. И не понимал, почему он все ещё не разбил нос гриффиндорскому сукину сыну. Может потому что обнимать кровавыми руками леди - откровенный моветон. Особенно, если ты задумал ей вручить своё сердце, себя и ещё положить мир к ногам.
Шейм возмущённо смотрит на девчонку. Говорит, что не знает его. Вот дурная. И правда чудная. Нет тех, кто не слышал о нем. Ведь он уже шестой год терроризирует школу. К тому же блестящий зельевар, отличный ученик и прекрасный спортсмен. Не был бы кровожадным мудаком с запущенной социопатией, то цены бы ему не было. А теперь цена есть. Любовь чудачки или смерть. Смерть всех тех, кто уже задрал что-то там жужжать и бубнить ему под руку. Он устал смотреть вниз, чтобы следить за движением губ, а потому просто отодвигает рукой, равнодушно выходя из общего зала. Пока Шеймс ее не видит, то вполне может себе позволить рациональность. Но стоит силуэту Алисы попасть на его радары - рождается безумие. Голова идёт кругом, дыхание сбивается. В сердце разворачивается ядерная война. Грядёт Армагеддон.
- Куда же ты? - Шейми развёл руками, широко улыбаясь. - Хочешь поиграть со мной в догонялки?
Найди плоть. Поймай плоть. Убей и съешь плоть. Такова его натура. И у него уже разыгрался аппетит. А Элис казалась такой вкусной, что он мог сожрать ее живьём. И эта идея его жутко возбуждала, дразня.
- Или может ты обомлела от моих чувств? Понимаю, это неожиданно. Я и сам осознал за обедом. Но так бывает, согласна, милая? И я заранее ни о чем не жалею...
Он говорил громко, не зная куда девать крик из сердца. А после достал палочку из мантии и, рассмеявшись, запустил в Лонгботтом связывающее заклинание. Убегать от его любви? Все равно что в пустыне отказать от глотка прохладной воды. Такая глупышка.

Это была такая непреодолимая тяга.
Словно бы Алиса была магнитом, и все его тело прошито железными нитями, а сердце заковано в доспех. Сердце это тянет к ней сильнее всего. Так пылко. С червоточиной в самом центре.
Словно бы даже она заарканила его петлей и теперь душит невообразимой палитрой вожделения. Наматывает веревку с игривой улыбкой, а ему ничего не остается, как идти к ней, словно слепой за поводырем, чтобы в очередной раз натянутая веревка не вырвала чувства живьем.
Словно бы ему хотелось поцеловать ее до безумия нежно. Или может откусить, но невесомо, чтобы Алиса даже не почувствовала. Она так вкусно пахнет и на вкус, должно быть, совсем невероятная. Он бы съел ее, но она так быстро скачет, словно кузнечик, которым маленькие детки отрывают задние лапки. Или даже отламывают. Кузнечики — игрушечные куколки. Прыгают и грызут своими жвалами травку. Она грызет его сердце. Уже вот-вот проест насквозь. Паразитка, которая неожиданно ошпарила его любовью. Оторвать ее ножки — всего лишь искреннее признание чувств, взлетевших к зачарованному потолку общего зала. Любовь свила там гнездо и голодает, высматривая кому бы откусить голову.

И что хуже всего... Шеймус даже не пытался прийти в себя. Вышел и заблудился, не думая возвращаться. Ему было все рано, куда ведет эта извилистая фосфорная дорожка в густой мгле. Она гасла за ним, смыкая объятия гнилой пустоты. Он задумчиво шел, прикрыв глаза, ощущая кончиками пальцев, что она где-то рядом. Ее движения виноградной лозой обвивали его запястья, прорастали сквозь кожу, переплетались с венами, тянулись к сердцу и вскоре обнимали. Ведь Элис — гибкая лоза. Чарующая и пугающая своим непреодолимым равнодушием к нему. Разве можно быть настолько жестокой? На ее руках отныне больше крови, чем на его. Потому что сердце устало обливаться чувствами, беря кредит у банка крови.

В анабиозе чувств, Паркинсон хватает связанную студентку, приподнимая к себе. Они пересекаются взглядами и... ни-че-го.
Это может и Алиса. Но не та самая!
Шейм разжимает пальцы, отпуская ее с пресным равнодушием. Словно она бездушный кусок пенопласта. Впрочем, чаще всего он вообще не обращал внимание на тех, кто его не интересует. А чтобы заинтересовать Паркинсона — это нужно обладать особого рода занятными патологиями души. А сейчас. Сейчас Шейми вообще никто и ничто не волновало. Кроме Алисы. Все его сознание сузилось до радиуса ее улыбки. Вот если бы только она не убегала. Дала бы шанс признаться еще раз. Может она не расслышала или обезумела от счастья? Ей просто нужно побыть в его объятиях. И это бы все решило. Ведь любить Шейми также просто, как дышать.

Когда Шеймус был маленьким, он играл в догонялки с Уморой. Кот огненной вспышкой мелькал по мрачным коридорам. Его хвост, словно след кометы, мельтешил языками пламени. И от этого еще больше хотелось его схватить. Такого пушистого, мягкого. Но смысл был не в поимке. Смысл был в преследовании. Тебе хочется поймать, но ведь веселье продолжается, пока продолжается путь. Пока лапки стучат по полу. Никому не интересны финалы. Потому что это конец. Словно бы синоним смерти. Может поэтому Уморе свернули шею.

Волосы Элис заигрывающе промелькнули вспышкой бенгальского огонька. И Шейм перевел взгляд к девушкам стоящим у окна, пытаясь вообразить их диалог. Одна улыбалась другой. Словно нашли нечто общее и скромно затаили между ладоней.
"Мне кажется, люди, которые любят Софи Бекстор, по умолчанию прекрасны", могла сказать одна из них. Вторая бы промолчала, зачарованная красным цветом помады. Красным, но не алым. А таким... морковным. И в чем смысл восторга? А однажды она уже влюбилась в этот цвет, увидев на типсах в салоне красоты. Она бы хотела сделать комплимент, показать, что у них куда больше общего. Но почему-то этого не делала Так часто бывает. Хочешь, но какая-то незримая сила останавливает. Будто бы бездействие порой лучше действия. Или это и есть действие. Линия улыбки светлых зубов, обрамленная тем самым невероятным цветом. И ресницы, прикрытые с благоговением и смирением. Ангельский образ с терпкими нотами азарта.
Все могло быть именно так. Или иначе. Но Паркинсону некогда было думать об этом. Все его мысли занималась прекрасная любовь. Которая раздулась, словно утопленник, и теперь газообразным зефиром заполняла душу. И как он мог не замечать этого прежде? То ли его глаза не ловили свет, то ли свет не отражался. Но что-то сместилось во вселенной, становясь спустя миллиарды лет на свои места. Какое облегчение и счастье отыскать себя в этой пыли, собраться и родиться вновь.

Как занятно, что она сама начала спускаться в подземелья. Как раз туда, куда Шеймус ее хотел затащить. Где ее хотел бы спрятать и связать объятиями, как пауки паутиной. У него были длинные пальцы и острая улыбка, об которую, будто об лезвие, можно было порезаться. В подземельях будто ныряешь в холодным карман. Говорят там пахнет стылой сыростью. Шейм привык и уже не замечал. Знали лишь то, что этажами выше пахнет огнем.

Паркинсон замедлил шаг, спускаясь вниз, где жемчужина будет ему отдана.
- Элис, куда ты все убегаешь?