К августу от долгого и ежедневного пребывания на солнце у Тедди появляются веснушки. Он шлет Николасу фотографии, сделаные на техномагический фотоаппарат, который Вандер преподносит ему на прошлый день рождения, видимо, заметив любовь Люпина к фотокарточкам — ими он завешивает стену в их доме, как когда-то делал над своей кроватью в спальне мальчиков в замке.

В их доме.

Он произносит эти слова обычно только в своих мыслях, в своих снах, иногда — на ухо лучшему другу, иногда — в письмах, которые отправляет будущему себе, которые отправляет Лили, которые отправляет Нику. Он переживает за каждое «нам», за каждое «нас», но когда при этих мыслях его с ног до головы затапливает теплотой, которая раньше была ему чужда, он забывает все свои тревоги.

— Может, останешься?

Руки профессора УЗМС по локоть в грязи, руки Люпина ровно с таким же слоем грязи, они только-только заканчивают помогать в теплицах и направляются в лес за новыми саженцами плотоядных растений, которые им переправляют прямиком из Румынии — с пламенным приветом от Чарли Уизли в виде плиток огненного шоколада.

Тедди опускает голову, едва удерживая себя на краю пропасти с задумчивостью, которую он наблюдает всю последнюю неделю в замке. Его желание поскорее вернуться к ним домой вот-вот столкнется с зарождающимся желанием остаться в Хогвартсе, и Тедди не знает, хочет ли он наблюдать за этой битвой и следить за тем, кто же в итоге победит.

— Не знаю, профессор, — Люпин отирает пот со лба рукавом своей рабочей куртки и наверняка размазывает по нему полосами грязь. — Это не то решение, которое можно принимать, не обдумав. Да и в сентябре вроде как возвращается ваш помощник.

«А значит, во мне уже не будет смысла».

Когда ему предлагают альтернативу в виде нового кружка, где он мог бы делиться со всеми своими знаниями про драконов, Тедди чувствует, что уже не смотрит с обрыва, а летит с него. Прямо в болото задумчивости, где все возможные варианты развития событий будут стараться разорвать его на части.

***

Он оказывается в Лондоне на следующее утро и, как и прежде, добирается домой на обычном маггловском транспорте, так, как делал уже не раз до этого, добираясь до Норы. Но если раньше он видел в этом способе некое очарование и лишний способ полюбоваться красотами Англии, то сейчас он ловит себя на крохотной, но ужасно отчетливой мысли, что пытается оттянуть свое прибытие.

Тедди не знает, как Николас отреагирует на его слова. Догадывается, но старается делать вид, что не знает, хотя никогда особо не умел обманывать ни себя, ни других.

Полуденное солнце тихих пригородов путается в отросших за лето кудрях, щекочет щеки и нос; теплый ветер как нельзя некстати напоминает о раннем лете в Румынии, а грунтовая дорожка под ногами — о прогулках до вольеров с драконами, о которых Тедди помнит все-все даже спустя несколько лет.

— Шарлотта?

Тедди скучал по Шарлотте. И по травяному чаю, который она делала — он идеально подходил к вафлям, которыми Тедди время от времени баловал их с Вандером.

— Тедди, с возвращением, — голос у нее мягкий и теплый, как у растопленного меда, Люпин улыбается широко-широко, зная, что умная система дома его увидит — хотя бы через камеру у входа.  — Николас на работе, и вероятно сегодня задержится. Чаю?

— Чаю, — улыбка чуть меркнет на словах о Вандере, но Люпин все понимает, хоть никогда особо глубоко и не вникал в дела компании.

Он устраивается с кружкой на диване, осматриваясь и пытаясь понять, изменилось ли тут что-то за время его отсутствия, которое в процессе казалось нескончаемо долгим, а сейчас, когда осталось позади, смахивает на крохотную песчинку в потоке времени. Ник, будучи приверженцем отсутствия крупных перемен и перестановок, оставляет все на своих местах — и Тедди думает, что, вероятно, из-за работы у того попросту не было времени думать о чем-то, кроме своей компании.

Их фотография на одной из полок — сделанная одним ранним утром прошлой весной, когда Тедди четко видел только «я» и «он», — заставляет в который уже раз за этот день улыбнуться.

Ничего не изменилось.

Тедди сам не замечает, как проваливается в сон — то ли ночной переезд, то ли успокаивающий чай Шарлотты, — и открывает глаза только на шум в прихожей, и подскакивает тут же, подслеповато озираясь, не совсем до конца осознавая, кто он и где он.

— Ник?

Он выскакивает из гостиной сразу после того, как Вандера приветствует Шарлотта, и обнимает тут же, зарываясь носом в плечо, в который раз за эти годы радуясь, что у него, в отличие от нее, есть возможность прикасаться к Николасу, дышать с ним одним воздухом и делить одни на двоих радости и печали. Ему нравится быть живым рядом с ним.

— Я вернулся, — сообщает он, — я вернулся, и ты не поверишь, что случилось и что мне предложили, я… — он осекается, прерываясь на полуслове, и отступает на полшага назад, выхватывая темную улицу за окном и уставшее лицо Николаса. — Ох, я дурак, совсем не думаю. Ты устал? Ляжешь? Что там снова такое неотложное на работе, что ты возвращаешься к ночи?

Он не сразу понимает, что крепко удерживает Вандера за запястье, но менять ничего не хочет.

Отредактировано Edward Lupin (2019-05-07 22:29:10)

Николас Вандер — не важно, в каком виде: в строгой мантии или в домашних штанах, с легкой щетиной и тенями усталости под глазами, или же бодрый и полный сил — дарит ощущение дома, где бы они с Тедди ни находились. Совершенно не играет роли, где они будут: в запыленных коридорах Министерства или в уютной булочной через дорогу от работы, в тесном салоне авто Николаса или на песчаной тропе в пролеске недалеко от их дома; Люпин начинает думать, что «дом» — это вовсе не четыре стены и набор комнат, а человек, к которому хочется возвращаться, и не важно, куда именно.

— Я рад вернуться к тебе, — Тедди улыбается. У него под пальцами бьется пульс Николаса, бьется и кипит его жизнь, скованная рамками политики и экономических отношений, в которых Люпин никогда особо не разбирался, ставя личное превыше остального; ему всего-то и надо, чтобы важные ему люди были счастливы и спокойны, чтобы занимались любимым делом и получали от него истинное, ничем не заменимое удовольствие.

Тедди чуть хмурится, снова всматриваясь в лицо Ника. До безумия сложно решить, что делать в начале — рассказывать или же слушать.

— Шарлотта, — обращается он тихонько, но зная, что его услышат, — разогрей, пожалуйста, что-нибудь из еды, кое-кому не помешает подкрепиться.

Ему хочется, чтобы Николас коснулся его лба губами снова.

Под осторожное «Пойдем» он утягивает его на диван в гостиную, стараясь не выпускать его руки из своей; они устраивались на этом диване сотни раз за все те дни, что Тедди проводит здесь — то за фильмами, то за работой, то за неспешными разговорами вместе с какао и пледами. И если поначалу Люпин ютится на другом конце, чтобы ни в коем случае не помешать, то с каждым месяцем понемножку, по чуть-чуть перебирается ближе, и сейчас уже не видит ничего странного, когда приваливается к плечу Николаса или когда кладет голову ему на колени, или когда — вот как сейчас — тянется к нему и утыкается носом под ухо, задевает губами тонкую кожу там и вдыхает запахи, по которым так сильно скучал все эти недели.

Его амортенция, он уверен, сейчас пахнет любимым парфюмом Николаса, горячим шоколадом и яблочным пирогом, который лучше всех на свете получается у Шарлотты.

— В замке все по-старому, — говорит он, помолчав достаточно долго, и начиная только когда стихает мелкая дрожь в пальцах Николаса, и когда тот чуть расслабляется, — словно и не было всех этих лет вне его стен. Я большую часть времени занимался пересадками новых саженцев для учебного года, да и помогал то здесь, то там. Так необычно чувствовать себя нужным, это совсем не так, как в Министерстве. Я понимаю, что скучал по работе руками, а все эти кипы бумаг и вся эта волокита она убивает… все. Не знаю, весь дух свободы.

Ему странно осознавать, что он скучает по Румынии и по всему, с чем был связан там; по ранним подъемам и завтраку на свежем воздухе, по утомляющей, но такой нужной работе весь день и весь вечер, по звездному небу и тягучему, теплому воздуху, не дающему уснуть, даже если ты изможден физически. Он ни на что на свете не променял бы жизнь с Ником, но с радостью сделал бы что-то со службой в Министерстве, поэтому любые возможности выбраться из-за четырех стен его кабинета воспринимаются как дар Божий, не меньше.

— Есть возможность с сентября вести кружок по драконологии. Такого еще не было, и пока не понятно, как все будет, но… — Тедди улыбается своим мыслям, уже представляя себя перед учениками, и чуть краснеет, смущаясь собственных идей, — это было бы здорово.

Он замолкает. Где-то позади, на кухне, он слышит, как уютно живут своей жизнью приборы, как греется ужин и заваривается какао, он почти ощущает запах окунающегося в жар зефира и закрывает глаза, представляя Шарлотту реальным человеком, их самым лучшим и верным другом, который был с ними все эти месяцы, все эти годы. И когда его мысли следуют дальше, когда он начинает понимать, что в Хогвартсе не будет ничего этого, не будет Николаса и его осторожных рук на плечах, заботы Ширли и мятного чая на ночь, а ромашкового — по утрам, не будет поездок на потрясающем авто Вандера и еженедельных походов по лавкам сладостей и книг, он замирает. Застывает в руках Николаса неподвижной статуей, забывает дышать, и неловко ежится, когда все светлое в его мыслях заволакивает сумрачным туманом одиночества, погружаться в который сильнее ему совсем не хочется.

Он проводит с Николасом Вандером почти два года своей жизни, и останавливаться ничуть не хочет.

— Но нет, нет, — он медленно отстраняется, ерошит свои волосы, обнимает колени руками и укладывает на них подбородок. — Я не…

Они с Николасом, кажется, никогда и не затрагивали подобные темы. Все в их жизнях, в их общей жизни, идет словно бы само собой, неспешно, но по накатанной колее и не встречая препятствий; они не ссорятся и не выясняют отношения, если не брать строгость Ника, вырывающуюся жесткими фразами тогда, когда Тедди по-настоящему заслуживает. Тедди не приходит в голову говорить о будущем, потому что здесь и сейчас он счастлив, и единственное, чего хочет — чтобы оно просто продолжалось. Как можно дольше.

— Не хочу быть так далеко.

На кухне мягко звенит таймер, Тедди распрямляется, касается пальцами коленки Ника, как бы говоря, что он отойдет всего на пару секунд, и возвращается с двумя чашками какао и тарелкой крекеров.

— Я могу помочь, Ник? — несмотря на свое воодушевление, уже чуть скомканное и стихшее, он никак не может выбросить из головы проблемы Вандера, решить которые он вряд ли сможет ввиду своей некомпетентности, но может по крайней мере попытаться. — Может, подумаем вместе, как вам решить все это?

Он протягивает Николасу чашку какао. Привычный жест, который он проделывал уже сотни и сотни раз, кажется сейчас, в полутьме гостиной, даже более личным, чем когда-либо. Чем-то, что когда-то связало их, и что всегда будет только для них двоих.

Отредактировано Edward Lupin (2019-08-13 11:52:01)

Тедди знает, что нет никакого «удачного» времени для тех или иных событий, для разговоров и случайно оброненных фраз; все случалось, случается и будет случаться именно тогда, когда нужно, не раньше и не позже — точно в отведенное время, в правильное время. В единственно для этого возможное.

Он не спешит признаваться себе в том, что боится всего, что может сказать ему Николас, и что в ответ может сказать он сам. Он знает, что вот-вот, и его накроет, сомкнет в своих объятиях нервозность, заставит его сжимать пальцы в кулаки или, чего доброго, сорваться с дивана и унестись, как ребенку, в свою комнату. Ребенку, которому не хочется сталкиваться с реальностью, в которую погружены все взрослые люди.

— Я подумал… — начинает он, хотя на самом деле подумать еще не успевает. Он успевает только прочувствовать застывшее в комнате молчание, похожее на тяжелое желе, и прокрутить в голове множество вариантов развития событий — и, как всегда, нехотя зацепиться за особо грустный.

Тедди прислоняется к спинке дивана, понимая, что ему просто необходима опора. Голос Николаса тихий, Люпин придвигается ближе, а Вандер говорит, говорит, и слова так хорошо и правильно сходят с его губ, что нет ни единой мысли его перебить, что-то вставить, начать чему-то противоречить. У него в руках теплая, уже не обжигающая кружка, и он рассматривает растаявший зефир, пересчитывая трещинки на поверхности, чтобы отвлечься от рассматривания комнаты, рассматривания Вандера, кусания собственных губ, которые он и так не щадит весь последний день, в предвкушении встречи перебираясь с одного поезда на другой.

— Мне хорошо там, где ты. И будет хорошо только там, где ты, — произносит он, обращаясь к чашке с какао, а не к Николасу. Тедди чувствует его теплый взгляд у себя на макушке, на своих вдруг опустившихся под тяжестью мыслей и воспоминаний плечах. Перед глазами проносятся все летние вечера в замке, добрую часть из которых он проводит совсем не в компании задержавшихся в замке преподавателей — он проводит часы в одиночестве, разговаривая с растениями в теплицах или пытаясь позаботиться обо всех хвостатых обитателях замка. Он проводит время перед сном, записывая свои мысли в дневник, а некоторые на пергамент, ранним утром отправляя письма обратно в Лондон. Он тянется к Николасу через сотни километров, зная, что есть место, где его ждут, и где он нужен и важен — и совсем не так нужен и важен, как здесь, в Хогвартсе.

В момент, когда Тедди впервые чувствует необходимость Николаса в нем самом, он едва может скрыть румянец — и внезапно подступившие слезы.

И сейчас, когда Николас говорит о своей тоске, Тедди хочется так много всего и сразу: налететь на Вандера, сгребая в объятия, зацеловать его щеки, царапаясь о щетину, обернуться вокруг него и никогда не отпускать из этого кольца, забирая Николаса целиком только себе. Он отмирает, когда чувствует прикосновение, и ему уже как минимум не очень хочется плакать — хотя в горле все еще стоит ком из невысказанных слов, которые он, возможно, скоро все-таки сформулирует. Тедди отставляет кружку на стол, подаваясь к руке Вандера, и с трудом давит в себе желание закрыть глаза и раствориться в этом прикосновении, которое наверняка прекратится через какое-то время.

Без рук Николаса, теплых и твердых, ему оставаться никак не хочется.

Он чуть поворачивает голову — достаточно, чтобы мазнуть по ладони губами. Достаточно, чтобы осторожно прощупать почву и не спугнуть; Тедди прижимается губами крепче, легкой дорожкой из поцелуев добирается до запястья, беря руку Вандера в свою, и накрывает пульсирующее жизнью местечко, ощущая, как Николас неспокоен, и как неспокоен он сам, как путаются — приятно и тесно — его мысли, и как нарастают, превращаясь в цунами, волны его абсолютно разных желаний. Прямо сейчас Тедди хочется коснуться кожи Николаса языком, и он не собирается себе в этом отказывать, после целуя запястье снова.

Он поднимает взгляд и приподнимается с места, в одно легкое, едва заметное ему самому движение оказываясь рядом — так близко, что может почувствовать выдох Вандера. Так близко, что чуть сместившись еще, оказывается над его бедрами. Так близко, что наконец может прижаться ладонями к его щекам, провести вверх по скулам и запутаться пальцами в волосах; так близко, что может прижаться губами к его губам, а грудью — к его груди, и это будет правильно, нужно и необходимо. Настолько нужно, что когда Люпин отстраняется, чтобы глотнуть воздух, он спрашивает себя, почему же не делает этого раньше – десять минут назад, полчаса назад, а в ухо Николасу выдыхает несмелое:

— Не оставляй меня. Поедем вместе. Будешь тоже что-то вести, не знаю, я выбью тебе место, я сделаю что угодно, только, пожалуйста, будь со мной.

Ему кажется, что в уголках глаз все же собираются слезы, когда от утыкается носом Вандеру в шею и вдыхает его запах, такой родной и привычный, снова перестать ощущать который было бы сродни маленькой смерти.