[nick]George[/nick][icon]http://sh.uploads.ru/WYucF.gif[/icon]

Джо.

Ее голос всегда обращался в стальную стружку. Сыпался в глаза. И резал. Каждое слово - поцелуй ржавой бритвы. От правды больнее всего, если в глубине души ты ее признал, покрывая коррозией невесомости. Если играешь в беспечную неуклюжесть, скукожившись под маской отрицания. Все это уже не важно, ведь суд идёт. Шествует. Непреклонный суд самобичевания, приглашающий на казнь. Не важно, что положить на чашу весов против сердца: перо, безнадежное отчаяние, большие надежды, килограмм кокаина… вторая чаша останется неизменно пуста. Все знают, что у людей больше нет сердец. И они - мы - неутомимо заполняют пустоту мусором.

Твои желания выписывают чеки, которые твоё тело не может оплатить, Дайер.

Он уже не любил своё имя. Ибо оно ярлыком повисло на шее. Стоп. Это не ярлык, а что-то тугое, приговором затянувшееся на шее. Не галстук. Слишком смешно и формально. Джордж, кажется, даже не представлял как его завязывать. Это была петля. Мертвая петля, в катарсисе обращающая серые будни в серый прах. Какая разница, если цвет не меняется? Но он видел краски. И даже до смешного черно-белый мир в его глазах обретал гамму. И все это, пожалуй, было критериями одного скоротечного диагноза под названием молодость. И это единственное от чего лечит время.
А он словно стал паразитом этой губительной молодости. Всех этих ошибок, которые совершаешь вновь и вновь, всех этих спонтанных решений, смелых мыслей, рисков и желаний. Дайер не подходил этому взрослому миру. Ровно на половину. Потому что сочетал в себе крайнюю аморальность и непростительную невинность.

Не то, чтобы это был акт отчаяния… Нет. Тысячекратно нет! Это было крещендо вызова. Молитва бунтарству. Исповедь маргинала. Он не против опуститься на самое дно морали, не потому что падать проще, чем подниматься, а потому что он обещал себе попробовать все. Ведь жизнь - по-настоящему хорошая жизнь - должно полностью состоять из дебютов. И ему нравилось ходить по этому канату над бездной прожорливой и непостоянной судьбы. Отдаваться воле случая и вообще просто порой позволять течению сделать все за него.
Как сегодня, когда он решил побывать в шкуре вора. Не то, чтобы он примеряет эту роль впервые, просто обычно все это не серьёзно, прозаично… И каким бы криминальным ему не нравилось казаться в компании друзей, на деле он даже ни разу не видел кровавой аварии со всеми этими жуткими подробностями, с обнаженными внутренностями, которые бы рассыпались на дороге, словно конфетти… не понимал смерть, не принимал ее. Словно она случиться со всеми, кроме него. Очередное заблуждение молодости. Но ему нравилось купаться в этой извращённой лжи. Он в неё верил, и она обращалась правдой. Его собственной правдой.

Айзек в самый последний момент поджал хвост. И этот факт в который раз подтверждает нематериальность слов. Им нельзя верить, их нельзя поймать. Сказать можно, что угодно. И обещать - не значит действительно сделать. Слова - это всего лишь звук. И так уж вышло, что он слабее действия. Нельзя сказать, что Джо всегда держал слово, но лучше это сделать, чтобы тебе верили. В тебя верили. Поступки порождают уважение. И его так легко потерять, перекидывая отмычку в руки товарища, вооружившись лишь идиотскими оправданиями.
Этот взлом был сродни импровизации. Или что-то вроде вызов самому себе.
Ну что, Джо, уже испугался?
Да. Он ощущал волнение. Да. Понимал, что его могут поймать. И да. Ему это нравилось. Нравился этот вкус адреналина, бегущего по венам. Делать что-то запретное всегда было наивысшим сортом наслаждения. Знаешь, что накажут, но не боишься наказаний. Ведь всегда будут яблоки, которые достойны тех наказаний, которые ты навлечешь на себя, вкушая их.

Дайер не заметил, как свалился в каморку, вооруженный беспринципностью, глупой отвагой и фонариком. Он оступился, ощущая тупоугольную боль в лодыжках после прыжка. Ладони уперлись в стол. Джордж выронил фонарик, и тот сиротливо прокатился по полу, обрисовывая силуэт беспризорного вдохновения. Дайер поднял взгляд, его пронзило хрупкой молнией напряжения.
Он огляделся и вдруг ощутил себя пришельцем чьей-то воспалённой, до интимного пугающей вселенной. Словно он вторгся в неё, внося мимолётный хаос в мир, где порядок носил свой особый беспредельный смысл. Непостижимо. Неприкосаемо.
Джо, задержав дыхание, ощутил, как сердце в безумии отплясывает, ударяясь о рёбра. Он боялся, что наклонившись за фонариком, случайно выплюнет его, превратив в композицию обнаженного волнения. Его словно освежевали. И теперь тыкали пальцами в голые мышцы, фамильярно тянули связки сухожилий…
Дайер поднял фонарик и невольно столкнулся со своим отражением в огромном зеркале, напоминающем серебряное блюдо. Он долгим изучающим взглядом в полумраке путешествовал по хитросплетениям собственного тела, натыкаясь на препятствия и путаясь в складках одежды. Рубашка с парой небрежно расстегнутых пуговиц не скрывала горло до беззащитного обнаженное и приоткрывало ключицы, которые обрисовывали мрачные тени. Эти же тени блуждали на лице: западали под скулами, обращая лицо в точеное лезвие, загадочной украдкой проскальзывали под глазами, и отблески света казались теперь особенно зловещими... блуждающими огоньками в черных омутах лакричного взгляда. Джо сам себе казался каким-то мистическим. Творением эфемерным, которому суждено растаять под рассвет.
В зеркале зажегся тёплый свет и рассеялся по комнате, вспарывая темноту. Выворачивая наизнанку мысли человека, живущего под этой крышей, куда посмел ворваться Джордж. И он вдруг ощутил, что будто бы соткан из мириад потерянных кусочков, разбросанных в этой колыбели забвения. Он видел пятна краски, агрессию, бессилие достучаться до собственного нутра, которое облепили полотна недосказанности. И понимал, что в каждом из движений беспорядка улавливал не себя в хаосе. А хаос в себе.