Вчера ему приснилось, что его не стало. Конечно, мать оплакивала его. Он ведь был ее сыном. Единственным. Неповторимым. Чудесным. Но, если быть честными, оплакивала она маленького Шейми. Пэнси оплакивала Шеймуса, каким бы он мог стать, оплакивала погибшие возможности. Но больше всего — свои ошибки.
Вчера его душили грезы. И на его билете в забвение что-то нацарапал седой месяц. Должно быть покой нельзя купить так дёшево…
Вчерашний сон не принёс мира. И Паркинсон вдруг превратился в пленника собственной темноты. Удивительно. Чудовища ведь не боятся кошмаров. А ещё холода. Такое бывает, когда ты охвачен — буквально пленён — любовью, ненавистью, ужасом или всего лишь гневом.
Но пустота. Голодная пустота. Это единственное, что останется в комнате к утру. Все остальное — позолоченная пыль.
Шейми долго пытался заполнить пробел в груди. Тот самый. Между пятым и шестым ребром. Но у него нет сердца. Он бессердечен.
А ржавые зрители продолжают со скрежетом вскрывать банку червей с зачарованными взглядами, и на лицах вымученные слезы, скупая злорадная жалость, выдрессированные аплодисменты жидких ладоней. Им хочется знать больше.
Добавь ещё щепотку боли, мистер Паркинсон, будь так любезен.

Иногда ему кажется, что он лунатит. Укрывается призмой ночи. И будто бы себя не помнит, нежно придушив время после полуночи. Полагается на милость судьбы, прекрасно зная, что судьба не знает милости. Ей не знакомо это имя, это слово. Она самая настоящая уличная оборванка, изъясняющаяся лишь на языке боли. Все примитивное ей по нраву…
Откуда на этих ладонях столько крови? Слизеринец в бледной синеве бесстрастия разминает пальцы, словно они расплавленная нефть. Тише. Это всего лишь витраж прошивает алыми осколками руки. И глаза его, Шеймуса, горят. Словно он безумный Нерон, созерцающий божественную комедию пылающего величия, пеплом оседающего к его ногам.
Шейм — Рори — опускает взгляд. Также непроницаемо, как изнанка дня. Он привык смотреть сверху вниз. Почти привычка, невольно возвышающая перед заискивающей улыбкой, приклеенной к лицу. Такой же мертвой, как те тысячи звёзд, что ещё светят для них, но уже погасли навсегда для вселенной. Их линия света — улика жизни. Именно улика. Ее прячут в герметичные плотные пакеты. Опечатывают железными обертками, запирают за тяжелой дверью. Потому что жизнь неминуемо ведёт к смерти. А это убийство.
И если все мы рождаемся, чтобы умереть, то, пожалуй, и чтобы убивать. Но об этом не стоит говорить слишком громко. Об это вообще не стоит говорить.

Кто-то однажды сказал Шейми за завтраком в общем зале, что он напоминает удава. У него расслабленный взгляд и размеренный полушепот голоса. Кольца его крепких амбиций обвили стол, переплетаясь с балками дубовых изваяний. Чешуя шуршала под солнцем. И сверкала, искрилась. Он и правда был змеем. Но не из-за голоса или взгляда. А из-за удушающих... нежных объятий, которые позволяют войти в смерть медленно, как в сон под наркозом.

Шеймус шёл вдоль стены. Словно его нет на самом деле. Это его тень, оторвавшись от кончиков пальцев, заструилась по коридорам, кривясь в нежной и между тем плотоядной улыбке. Подражает плоти и крови темным силуэтом.
Он проводит пальцами по стене, заполняя тихим монотонным шорохом ночь. Размазывает алое, словно ставя подпись. Но кровь не его. Он словно подделал почерк. Почерк — личная вещь. Смахивает на воровство. Но Паркинсон всего лишь одолжил, чтобы оставить следы на стене. Их общий след. Не думал, что кто-то будет против.
Шаги размазывались ватными клочками, переплетаясь с третьим часом ночи. Шейми скучающие убивал время, пока оно убивало его. И это не взаимная месть. Не равный бой. Это то, что не обратить внимание, когда твои кости сотрутся в прах. И не только кости. Говорят, что ты жив, пока о тебе помнят. Но память человечества коротка. А потому бессмертна только смерть. О ней всегда помнят. И чем больше жизней отнимаешь, тем стремительнее приближаешь свой образ к образу бессмертному.
Паркинсон хочет спрятать ладони в карманы, но вовремя отдергивает себя. И замирает, изломанно согнув руки. Словно они обратят в камень все, до чего дотронутся. Или это не совсем верно? Они обратят в боль. Принесут боль. Или что еще могут нести руки, пропитанные кровью? Шейми в липком отчаянии глядит на ладони, беспомощно приподняв брови. Заглядывает, словно в зеркало. И вполне себе осознанно между годами серого существования и мигом красного желания, выбирает желание. Желание в болезненной неспособности поддерживать имитацию понимания. Эгоизм, которого требуют его амбиции, не оставляет места для рыхлых, как воспаленное горло, чувств. Возможно ли передать нежность, обращая бледное лицо в пестрый холст мазками кровавых пальцев? Нежными касаниями. Жертвенными. Но даже и тут все это едва ли уловимо. Он бы хотел коснуться внутренностей, скользнуть пальцами, словно кончиком пера, по изогнутым позвонкам, по линии бедер, по неуловимому переплетению мускулов и сухожилий. Вкусить запах, вмешаться в строение органов первобытным хаосом. Изменить его, как решает исход партии шах и мат. Изучить человека изнутри и восхититься белизной школьной рубашки, сверкающей в лунном свете, выглядывающей из-под алых улыбок... Грудная клетка, лоснящаяся под хриплым дыханием - мешок гнилых внутренностей. Словно мусорный кулек, в который замотаны рыбные потроха, купающиеся в лучших сортах вина. Вся эта метафора образов отделяла Шеймуса от всех его мертвых притязаний. Отделяла его от тех, кто погибает под его взглядом, невольно испуская в желании последние томные выдохи.

Отредактировано Sheamus Parkinson (2019-07-09 10:11:50)

Самое темное время перед рассветом. Так говорят. Но люди много чего говорят. И чаще всего... это полнейшая херня. Хоть и, должно быть, правдивая. Для Шейми самый темный миг этой ночи в конвульсиях выполз из-за угла ослепительным сиянием люмоса. Он ощутил, как внутри что-то обратилось в незыблемый вакуум и погрузилось в вязкую... в долгую пустоту. И движение его сердца — выстрел под водой. Беззвучная стрела, выпущенная в каучуковое желе. Он замирает, словно ощутил грудью терпкий поцелуй страха. Горло сводит щелчком капкана из стали. Серебро разливается по его лицу, обрамляя кожу. И теперь Шеймус словно мертвая статуя над могильной плитой, застывшая в молебном жесте. Его волосы покоились ртутными нитями. Острые скулы словно бы сверкнули лезвием стали, а во взгляде собралось скоплением млечного пути. Шеймус в бесконечно кромешной выразительности заглянул в самое сердце горящего света. Было так тихо. И Шейми мог поклясться, что слышал скрежет сужающихся зрачков. Будто вспышка послужила замком для заржавевшей скважины. Провернулась вокруг оси. И Паркинсон прозрел.

Он не успел толком испугаться или пропустить через себя ледяной волной осознание, что его поймали. Что воля случая сдала его с потрохами. С чужими потрохами на его ладонях. Или поцелуем внутренностей. Кровавые ошметки. Красный улыбается и смеется, разливаясь сочными пятнами, упругими запахами железной пыли. Паркинсон пропускает мурашки по всему телу. И даже не вздрагивает, когда чужие пальцы в диффузии вульгарно размазывают кровь по его ладоням. Это словно бы плотоядное слияние. Пир во время чумы. Или так... перекус?
Шейми прикрывает веки, невольно улыбаясь в простуженной праздности. Узнает в голосе липкие акценты тревоги. Вплетается душой в ритм и находит безмолвное согласие собственного бесстрашия. Он знает, кто перед ним. Чувствует голос, словно он цвет, прошивающий кожу. Он мог бы обнажить раздвоенный змеиный язык, освобождая из плена клыкастых челюстей. Чтобы ощутить вкус, дрожащей тревоги маленького барсучка. А еще проще — обнять. Удушить, превращая в ироничную немую падаль. Мертвецы не говорят. Вернее, тела. И все, что от них остается, не говорит. Не говорят сморщенная кожа, окоченевшие мышцы, застывшая кровь, мутные зрачки. Они молчат. И Шейми любит молчание. Но не любит тишину. Она, пожалуй, кричит громче всех.

Как-то горько на душе. И странно. И бледно.
Шеймус с сожалением смотрит на Деймона, в тлетворной агонии расслабляя руки. Спрус был иного порядка персонажем его слаженной системы. Он не должен видеть подобного. Не должен мараться в подобном. В его сознании не должны копошиться мокрицы назойливых страстей. Он не змей. И уж тем более не красный. Паркинсон не хотел делиться тайнами. Он их пожирал, словно голодный волк, проглатывая вместе со шкурой и костями.
Шейм смотрит на Деймона. И хочет положить ему ладонь на веки, бархатно прошептав о том, что все это лишь сон. Но его руки в крови. Во всех смыслах. И к тому же… разве Дей не привык жить во сне? Он словно бы окутан лиловой дымкой отрицания. Бежит от себя, блуждая в потёмках незнакомых масок. Натягивает чужие лица, улыбается неизвестными губами, смотрит бутафорскими глазами. Парой стекляшек, осколками всматривающихся в старый мир удивительных разочарований…

Деймон одновременно шарнирная кукла… и целая вселенная, у мироздания которой перегорела лампочка. У Шейми нет другой, зато есть спички. Это опасно. Зажигать свет в чужой душе, но он с неестественной отвагой водит огоньком в жужжащей темноте, чтобы отыскать мальчика, который увяз в трясине. Подать руку. И, если тот позволит, вытянуть его из пасти бутафорского монстра, которого облепили синтетические ужимки и целлофановые мысли.

- Не бойся, - мягко произносит Шейми. Немного хрипло, ведь он давно не говорил. Разве, что с темнотой. Но она плохой собеседник и достаточно коварный слушатель. Ему сложно сдерживать желание коснуться взволнованных эпитетов, выступающих из-под кожи. Но все эти живые отклики души Дея так соблазнительно несносны. Все эти переживания... Всего лишь кровь. К чему эта суета? Кровь проливается, как из стакана вода. И этим уже никого не удивишь. Паркинсон приподнимает руку, костяшками проводя по щеке Деймона, чтобы не оставить алые штрихи на его коже. Шейми не хочется пятнать его.
- Если я скажу тебе, что это клубничный джем, и тебе пора спать, ты же все равно не послушаешь? - риторический вопрос. Слизеринец даже улыбается собственным словам, медленно наклонившись к Дею. Лукаво растягивает губы в ухмылке, почти провоцируя на строптивость. Играючи щёлкает по значку старосты на груди и отстраняется, выпрямляясь. Невольно напоминая о разнице в росте.
- Вы меня поймали после отбоя, шериф, - Шейми снисходительно посмеялся, приподнимая кровавые руки в сдающемся жесте. Гранатовые поцелуи лениво блестели на пальцах. Паркинсон в стылом голоде склоняет голову, наблюдая исподлобья. Изредка в нити его рубашки впитываются будто бы раны. И взгляд застывает мертвым травяным морем. Он меняется в лице, обращая радушие в зияющее ничто. С подступающим интересом разглядывает Деймона, едва ли не ныряя в синюю бездну его бриллиантовых глаз. Деймону не нужно угрожать, чтобы он молчал. Никому не нужно. Шейми презирал столь примитивную манипуляцию. Столь очевидную, а потому грубую в своей задумке.

Что нужно Деймону? Шейми приподнимает брови. Вопрос, на который Спрус ответил заранее, бросившись к слизеринцу. Ответил интимным переживанием, трепетно вырывающимся из груди до минорной лести.
Что же нужно Деймону? Взгляд и касания, которыми он выражается красноречивее слов, красноречивее крови.
Кто же нужен ему?
Шейми знал.
- Ты спрашивал меня, что тебе сделать… Но ты так часто делаешь то, чего хотят другие, - Шеймус отвёл взгляд, ослепнув от темноты. Зрачки расплылись по радужке, как капля чернил по свитку. - Или чего от тебя ждут другие, - в интонации слышится укоризненная тоска, - Сделай хоть раз, чего хочется тебе.

Отредактировано Sheamus Parkinson (2019-08-18 21:47:09)

Пока Деймон говорит, пока говорит так откровенно, словно с его лжи стянули полимеры, обнажив пульсирующую мускулатуру правды, Шейми тянет к нему. Притягивает неясной гравитацией, рассеянной в заиндевевшем мраке. Или это сам Дей тянется к нему и будто бы пишет любовью у Шеймуса на коже. Не карандашом, не ручкой, а старинным, как само чувство, пером. Не железным наконечником стрелы, что плачет чернилами, а самим оперением. Паркинсон вдыхает и ощущает, словно сотник бабочек расселись на его лице. Они нежно складывают и расправляют крылья. А он смазывает их улыбкой, вытирает красной сублимацией пальцев. Потому что никто не коснется его. Ничто.

Деймон - сплошная эпитафия самообладания. Некролог беспристрастного взгляда, о котором бы жужжали трупные мухи, смазывая приторную сладость гнили. Он - атомный гриб стылого безразличия. И он знает это. Знает о своем преимуществе, вшитым в спираль бриллиантовой ДНК. Использует играючи. Использует легко. Против себя и против всего живого. Маленький преступник, рожденный оставаться безнаказанным, но связанным собственной очаровательной улыбкой в отражении зеркала. Его привычки, его манеры - схематичная смирительная рубашка, под покровам которой скулят желания. Скулят и плачут в вакуум, где их никто не услышит, где их никто не исполнит. Деймон полнится ядерным пеплом несбывшихся констатаций. И его это не тревожит. Весь он застыл в анабиозе, позволяя просыпаться лишь клонам без души.
У Деймона было много друзей. Много тех, кто его любил. Но, если схватить нож и вспороть суть, как это привык делать Шейми, то окажется, будто все перевернуто экзекуцией целого калейдоскопа заблуждений. Разве можно любить того, кого не знаешь? Все они любили не Спруса, а того, кого он подносил им в ладонях, кем он кормил их с рук. И даже больше. Они любили не образы, а свои эмоции, которые испытывали рядом с ним. Для них Дей - перманентное веселье, блестящий смех, красивые глаза, теплая улыбка, лучами солнца целующая душу. Он образ. На самом деле мертвый, потому что живое никому не нужно. Потому что живое рождено страдать, рождено ошибаться и метаться в агонии. А это никому не нужно. Ран хватит на всех.

Любил ли Спруса кто по-настоящему? Демоны Шеймуса озлобленно растянули рты в оскале голодного шакала. Они знали. Знали, что нельзя любить того, кто все еще не знает себя. Боится себя. И даже в мыслях меняет маски, пугаясь своей сути. Однажды он столкнется с ней. И пройдет мимо, не узнав.
Дей, ты - стопка могильных плит искренности, перевязанная траурной лентой.
Но сквозь все это я наконец-то вижу пульс.

Паркинсон не думает себя обманывать. Он не считает, что сможет разорвать Деймона на части. У него тело не из плоти и крови, а фруктовая мякоть. Потому ему совсем не больно. Его толком и не разорвешь. Он перезреет и треснет сам. И внутри - косточка. Эмбрион настоящего Я.
Ему будет страшно взирать на мир, избавившись от плаценты лжи. Душа станет целью для стрел. Ослепнет от боли, огрубеет.
Как говорил один художник, нельзя нарисовать портрет, лицо которого не видело жизни. А жизнь... она же ложится морщинами, западает мудростью в глаза. Сейчас Деймон будто манекен. Чистое полотно для творений, способный вообразить себя кем угодно. Признаться, Шеймус тоже полужив, но художник жизни. Рисует шрамами на чужой коже и душе.

Шейми улыбается реплике Дея, в которой он обещает отправить его в тюрьму. В этой фразе есть определенная правда. И совсем нет шутки. Шейми улыбается, да. Но теперь делает это с кровожадным вожделением. Он знает, о чем они оба молчат. Молчат об этой крови на его руках. Вот только запереть монстра в клетку, если и выйдет, то явно не для его блага. Ради скупой безопасности других. Ради этой пресной жизни, где они разжиреют, позабыв о липком будоражащем ощущении тревоги. И, когда Шеймус выберется наружу, голодный и безумный, никто не сможет сбежать. Они, пожалуй, сами упадут в его когти, вспарывая безмятежность под стон лопающейся плоти.

Деймон отвечает так, словно его голос - струны гитары, и он играет впервые. Пробует на ощупь, дегустирует на звук. Что будет, если сказать правду? Необычно выходит, верно? Но звучит красиво. Неожиданно возвышенно, неприкосновенно глубоко. Для такого лжеца, как ты.
Шеймус вновь переводит взгляд к Спрусу. Огорченно смотрит.
Опять Деймон знает лишь то, чего не хочет. Но нежелание - это не антоним желания. И нежелание не поможет узнать то, к чему тянется сердце. Нужно лишь перестать воевать. Не нужно бороться, нужно принять. Простая истина со сложным путем. Тернистым и гиблым. Но если не идти по нему к себе, то к чему вообще стоит стремиться?

Шеймус почти зол под властью этого слепого принятия. Разве жизнь под стеклянным куполом можно назвать жизнью? Фальшивка. Подделка. Имитация. И мысли впиваются в грудь веретеном, оставляя скважину в сердце. Почему Дей выглядывает из своего хрустального домика с таким ужасом? И как разбить его дворец, оставив нагим и беззащитным?..

Паркинсон узнает этот взгляд. В нем нефильтрованное жаление. Желание искреннее, порочащее религию лжи. Бесстыдная правда, безжалостно вскрывающая естество. Оно пульсирует, нежное и ранимое. Смотри, но не трогай. Касайся минорами согласия, чтобы не сделать больно. Это болезненная неспособность поддерживать дыхание в миллиметрах пьяного эгоизма. Воспаленная невозможность нежности происходящего.
Едва уловимая ирония мазками крови касается шеи, когда Шейми кладет ладонь, в упоении проводя к лицу. Под пальцами сульфидная алчность. И он готов на мгновения, обращающиеся в вечность, упасть в это невыразимое откровение Деймона. Оно будоражит, выворачивая наизнанку. И, становясь свидетелем жгучего желания, понимаешь, что дышал пламенным предвкушением. Хотел этого.
Шейм всегда знал, чего хотел. Всегда. И ему невыразимо было видеть осознание в глазах Деймона. Тот, наверное, и сам впервые знал, точно знал, чего хочет. И впервые делал то, что хочет. Это как учиться ходить. Нет. Как учиться летать. Страшно, но чувство свободы того стоит.
Чувство свободы. Чувство взаимности. Все эти эфемерные мечты сплетаются в поцелуе, когда Шеймус сближает их кровавыми объятиями.
Теперь ему не кажется, что Деймон нечто потустороннее, нечто иное. Алое безумие начинается с истины. А страсть - с искренности.

Отредактировано Sheamus Parkinson (2019-10-16 14:40:35)

Он живет и засыпает или просыпается и живет?
Для него - Шейми - мир всегда казался чем-то вроде пластилина. Потому что его так легко было смять в ладони, оставляя отпечатки сюрреалистических идеалов. Мир гибкий и тёплый, как кровь на руках, как пальцы Дея на запястьях. А самый большой живой организм на планете - это гриб. И в голове Шейма тоже грибница коллективного разума с космосом.
Шейми по сути не нужно знать - живет он, просыпается, засыпает или спит. Возможно, весь мир существует лишь тогда, когда он смотрит на него. Стоит ему закрыть глаза - темнота все поглотит. Или даже не темнота - пустота. Или все это мир Деймона - парадоксально кромешный и глубокий. И пока он думает о Шейми - Шейми существует. Существует и вплетается в его мысли, как навязчивая мысль. Как инфекция. А на самом деле - сон. Или проекция каких-то кошмаров. Каких-то потрясающих кошмаров, которых Деймон так жадно пытается коснуться губами. И касается. Должно быть это и правда его сон. Потому что раньше Шеймус такого не позволял.

Он бы мог быть искусственным солдатиком. Или белой стеной, которая просит разноцветных фломастеров. Но он был человеком с окровавленным руками, который просто строит дом. Место, где бы ему хотелось жить, а после испытать неизбежность распада. Ему бы хотелось видеть такое место, которое никто и никогда не сможет увидеть. Потому что у него отсутствует отражательная способность. Будто бы это место калека, будто бы это место поссорилось с лучами солнца. И это навсегда.
Но люди пытаются. Пытаются. Осветить его жизнь. Как будто бы не понимают, что слепому совсем не нужен свет. Нет, Шейми не был слеп, но он был ночным хищником и серебряное дыхание Луны не режет глаза.
Деймон был ярким. Как сгорающий метеорит, пробивающий насквозь слои атмосферы. Он прожигал, потому что горел, сгорал и иначе не умел. Не потому что упрямая тварь, а потому что однажды какой-то идиот научил его присмыканию. Вот он и валяется в пыли. И проблема не в росте, а во взгляде. Даже такой малыш мог бы смотреть сверху вниз.
Люди. Пытаются. И это пытки. Незначительные для Шейми, сравнимые с - мммм… - назойливым жужжанием трупных мух. Их хитиновые лапки, которыми они пытаются его «оживить», пропахли рыбьей кровью и потрохами глупого скота. Потому что они пропахли собой. Потому что касаются себя. Самовлюбленные… эгоистичные твари.
Будто не знают, что Шейм не смотрит на то, что они пытаются показать. Он заглядывает туда, где спрятано самое неприглядное, самое отвратительное и постыдное. На самом деле именно это и нужно показывать. Чтобы общество не обманывалось. И наконец-то признало, что под позолоченной фольгой гнилая груша.
Люди пытаются. А Деймон - нет.
Шейми это заметил. Не сразу. Под этой радужной призмой зефирного тумана тяжело было даже открывать глаза. Тяжело смотреть на эти заржавевшие развалины. Да и кашель с кровью плохая примета. А вся эта ложь уже пустила метастазы…
А сейчас он держит его запястья, словно наступило Рождество, и Шейми просто обязан подарить ему подарок. Будто он исполняет желания. Но письмо не дошло. Должно быть сову подстрелили и сожрали, вытирая желаниями Деймона жирные руки.
Люди все пытаются пролить свет.
Но Дею, Шейм это видит, комфортно в этой темноте. И целая колония его страхов просто не существует. Дею комфортно. И кровь на руках не пугает. Будто Шейм всего лишь размазал патоку. Сладкую, вязкую. Такую же как невероятный взгляд Деймона, затягивающий в воронку. Как вскоре Шеймус смоет кровь, и она растворится в сливном отверстии.

Но вот в чем суть. В чем глубина, высота. Интерес. Почему бы Шейми просто не сожрать это ранимое сердце. Раз оно уже ранено, а кровь и дразнит аппетит?
Люди - не все, но многие - красивые снаружи. С идеалами, фундаментальными убеждениями. И гнилые внутри. Пустая слепота души. Шейми никогда не считал себя хорошим. Потому что не делил мир на чёрное и белое. Но те, кто это делают - прогнили. Они прогнили и поражены инфекцией классической морали.
И если многие были позолоченным снаружи и гнилыми внутри, то у Деймона все было наоборот. Он поражён снаружи, оброс инородной плотью. А внутри он был золотистым, горящим и чистым, как падающий метеорит.
Ему нужно лишь освободиться от этих токсинов. Как бабочке из кокона.

И Шейми было интересно. Вылезет ли эта бабочка из кокона. Сейчас.
Потому что в его глазах читается желание. Его тяжело пропустить даже между строк. Оно жалит и кусает губы ещё до того, как Деймон их касается своими губами.
Шейм не отвечает. Это было бы слишком просто. И Деймон бы поверил, что умеет летать. Это было бы слишком жестоко. А Шейм не жесток. Он не садист, как ошибочно могут вообразить дилетанты, думающие, что у красного есть только одно имя. Шейм не садист. Ему просто любопытно - сойдёт ли ему все это с рук?

Он не прикрывает глаза, в темноте ощущая как дрожат ресницы Дея. Он кажется самым настоящим. Самым живым в это мгновение. И Шейми польщен и почти забывается в его порыве. В этой невообразимой искренности, которая, должно быть, способна испугать кого угодно. Но не Деймона. Он принял ее. И сделал так, как захотел.
Смысл даже не в поцелуе, а в решимости. Смысл в его стремлении хотя бы раз быть собой, думать о себе, любить себя, а не думать о том, что скажут люди. Не думать о том, что будет после. Ведь важен первый шаг на пути к себе. Поцелуй - всего лишь механизм раскрепощения. И Деймон сделал это. Удивил Шейми.
Он думал, что все закончится каким-то воображаемым спектаклем в паре голубых глаз. И они разойдутся в темноте. А теперь все обернулось алыми линиями на руках, на его шее, и мягкими касаниями на губах.
И даже сейчас, когда все пошло нет так, он не пытается обернуться в эту гниль, в эту ржавчину, в эту фальшь, в которую все вокруг слепо влюбились.
Ему грустно. И Шейми почти ощущает этот вкус. Она застыл на губах, и пока он не облизнулся, сиротливо растеклась по изгибу мертвой линии.

- Ты думаешь, что твоё желание может хоть что-то изменить? - Шейми прикусил губу, словно пытался удушить фантомные касание. Его голос вплетался даже не в тишину - он сливался с темнотой. А она заполняла все. Замок, ночь, глаза, скулы, пустоту в рёбрах, леденящей ртутью расползающуюся в груди. - Думаешь, хоть кого-то это волнует?

Он посмотрел перед собой. В темноту над головой Деймона. Посмотрел и уронил к нему взгляд. Зелёный даже в таком густом мраке.

- Нет, - холодно отрезал Шеймус, отвечая на очевидный вопрос. - Но ты должен найти того, для кого твои желания и стремления имели бы смысл, - он едва заметно нахмурился, словно ему сдавили горло. Словно ему больно. Но это была не боль. Это было чувство, которое он ранее назвал бы слабостью, повесив ярлык. Это странное ощущение, отчего-то просящее исполнить желание Деймона. Хотя бы сейчас. Хотя бы одно. - Хорошо, если этот кто-то перед тобой, да?

Он прикрыл глаза, словно заглядывая в себя и задавая важный вопрос. Действительно ли он должен быть сейчас перед Деем и желать его желаний? Или он как последний идиот просто попался на уловку Деймона? Они играли друг с другом, подбирая ключи. И вот к чему это привело.

К тому, что Шеймус запутался.

- Я ничего не могу тебе обещать, - он едва касается пальцами его щеки, скользя к подбородку, чтобы приподнять его голову к себе навстречу. - Потому что завтра на моих руках может быть твоя кровь, - он наклонился, впервые ощущая эту разницу в росте. Словно они даже не созданы друг для друга, но почему-то парадоксально тянутся. - Но сегодня я хочу исполнить твои желания, - мягко приобнимая его, Шеймус шагает вперёд, заставляет терять равновесие, вцепиться в слизеринскую форму, будто полностью зависимым в этом поцелуе.

Деймон был… был таким человеком, который даже не человек, а просто нечто. Нечто в человеческой оболочке. Нечто ныряющую в кипящую кровь социума и плывущую по течению. Но у него была возможность сбросить кожу, выйти из потока. У других - нет. Другие были людьми, а Деймон был… вернее Деймон не был собой. И это отделяло его от всего человеческого, он переливался через край, словно выпотрошенная свобода. Он был продуктом чего-то словно бы коммерческого. Будто бы рекламный щит. На котором красивая фальш. И ей верят. Верят этой синтетики поролонового сердца. Верят этой силиконовой мечте, этой пенопластовой улыбке. Потом что это фальшь, как чёрная таитянская жемчужина; переливается зелёным и голубым и просто неподражаема.
Но схвати эту нить, порви, и крохотные бусины планет покатятся  по старинному паркету цвета красного клёна. Цок-цок, стук-стук… вот и весь Деймон. В музыке, которую не все услышат.

Не удивительно, - по крайней мере так кажется, - но Деймон был словно оборотнем, который просто не подозревает, что на нем слишком много инородных слоев кожи. Будто он не знает о том, что замотался в них, как в плед, и ему комфортно. Комфортно не быть собой. Или… комфортно не показывать себя людям. Потому что ему проще быть тем, кого хотя видеть, проще оправдать любые надежды, чем отстаивать себя.
Возможно. Возможно, все так. А может Шейми лишь нравиться думать, что у него есть нож и навыки освежевания. Может он обманулся и видит в человеке перед собой то, чего там никогда не было и не появится. Может это не почва, а камень. И все его усилия бесплодны.
Шеймус ведь тоже любит фантазировать. Когда-то у него был безупречный отец, который учил его тому, чего Шейм до сих пор не умеет; который водил его туда, где он так и не побывал. У него был отец, которого он придумал. Но на самом деле никого не было. И Шеймус всегда был в компании собственной тени. Молчаливой и понимающей. Может и Деймон - просто очередная фантазия. Или тень. Пусть Шейм уже давно и не ребёнок.

Деймон был наполнен радостью к жизни. Будто неудачи не способны спугнуть улыбку с его губ. И нет тех, кого бы он не любил. Звучит абсурдно, неестественно. Будто Деймон фантасмагорический персонаж дешевых романов. Ему нравится принимать радость, потому что он заточен развлекать людей. Он может не умеет играть в квиддич или не уметь быть собой, но заставлять любить себя он умел. Изящно и неощутимо. Как первые шаги гибели, к катастрофе, которую Шеймус сейчас обнимал.
Деймон жил в вымысле, с надеждой на то, что однажды это станет целым миром. Может быть даже реальным. А сейчас он был торговцем искренности, на которую был способен лишь в полночь.

А Шеймусу было все равно. Он думал, что здесь и сейчас ему нравится, но он всегда может остановиться. Всегда оставить все это в том моменте, к которому они больше не вернуться. Не потому что не сентиментальны, а потому что это сегодня больше не повторится. И этот миг. И такими, как сейчас, они тоже уже не будут.
Шейми не жалел, что тратит время на Дея. Наверное, так он покупал его честность. И это справедливо.

Он много раз думал, зачем ему все это. Дело даже не в Деймоне. Зачем он прокрадывается к чужие души и оставляет там улики. Зачем прячет кусочки себя в людях, с которыми его свёл случайный взгляд, слово или касание? В детстве мама не объяснила ему для чего нужны люди вокруг. Она научила его думать, будто существует лишь он. И он особенный. Ее маленький Рори. А когда Шейми подрос, он осознал, что таких же «особенных» миллионы. И каждый из них чей-то маленький Рори. Но не каждый Шеймус.
Люди вокруг него оказались очень похожи. Но - на самом деле - лишь казались. Потому что все они что-то прятали. У них было много тайников, потайных ходов и секретов. Оказалось, что каждый человек - это целый мир. Целый мир загадок и тайн. Будто старинный замок, в котором веретено плетет интриги. И чтобы не бороться с собой, чтобы не думать о своих страхах, о своей боли… Шейми решил, что проще засунуть руку в чужие потроха, пошевелить абсцесс и вырвать его, если получится. Нет, он не святой и не миссия. Он это делает не для других. А для себя. Потому что мама однажды научила его, что существует лишь он. И что он особенный. А люди вокруг - о, как они похожи на него, - просто орнамент, просто резьба, узор… эскиз и репродукция. Если они и нужны Шейми, то для репетиции. Чтобы однажды он осмелился закрыть глаза и заглянуть наконец-то в пропасть, заглянуть в себя. Суметь ощутить бархат собственных потрахов, не сгибаясь, не ломаясь в гримасе ужаса. Чтобы сжать гниль. Крепко. Чтобы вырвать это воспаление. Навсегда. И стать свободным от всего того, чем он оброс с рождения. Потому что он это не выбирал. Потому что раньше за него были в ответе другие.

Деймон правда красивый. И это объективность. Острая, режущая без боли, но не без крови. И эта кровь поцелуями крадётся по губам. Всполохами отражается в глубине глаз.
И нет ни одной причины, почему бы этому не продолжаться. Чтобы не касаться его кожи сквозь одежду, воображая кончиками пальцев тёплое дыхание тела. Чтобы наконец-то поймать мурашки блуждающие по позвоночнику, чтобы сжать их в кулак и выбросить. Чтобы ровный пульс не сбивался на колебания, словно кто-то бросил гальку в Чёрное озеро. Чтобы не казалось, что сухость в горле убивает и напоить способен лишь поцелуй Дея.
Это была жажда. И шейм думал: нет никаких причин ей сопротивляться. Ведь он всегда может остановиться. И это правда.
Никто не даст тебе то, чего ты хочешь, кроме тебя самого. А Рождество - неоперабельный рак правды матки. Потому что, никто не подарит Шейми то, чего он желает. Даже Санта Клаус. Или не даже, а тем более. Потому что он такой же придуманный, как его отец.

Деймон красивый. И его ресницы, и его изгиб плеч, который не скрыть под мантией, потому что Шейм сам дорисует их линию. Но нужно ли это? Что если завтра он снова попросит исполнить желание? Что если, Шейм не захочет? И Деймон станет проблемой. Навязчивой.
Шейму нравится, что Дей меняется, но что если он меняется только для него. И только с ним. Чтобы получить то, что хочет?
В своих экспериментах он не заходил так далеко. Обычно сохранялась граница платонических изысканий. А он… он стал исключением. Это могло бы польстить Дею, но сам Шейм не знал, как на это реагировать. Ему казалось, что он больше не наблюдатель, а часть наблюдения. Ещё одно насекомое на предметном стекле. Но… кто же смотрит теперь? Кто смотрит, как нутро Шейми выворачивается наизнанку от поцелуя? Кто это? И как заставить его молчать?

Теперь ему казалось, что он тоже переступает через себя. Но с необъяснимым удовольствием. Будто ему нравится, будто мрачное торжество щекочет губы в улыбке, когда он с удовольствием наступает на горло собственным принципам. И ему нравится терпкий вкус этого неорганизованного бунта.
Это разрушение, потому что за ним следует созидание. Или нет. Может уже завтра Шейм потеряет интерес. Или в следующую секунду. Все это для него новое. Это как входить в тёмную воду, не зная дна...

Шейми прикрывает глаза, второй раз за ночь удивляясь Дею. Ему казалось, что он весь такой маленький, фарфоровый, словно статуэтке, но целовал так, будто это их дыхание на двоих.
Он поднимает руку, вспарывая сгустившийся воздух и кладя прохладные пальцы, будто облитые мрамором, на запястье Деймона у своей шеи. Кладёт и настойчиво сжимает.
Ему дико, он все ещё не может позволить кому-то быть так близко. Не может забыться и не может сдаться касаниям.
Будто контроль - это то, что у него никто не отнимет.
И он контролирует.

Шейм оскалился в поцелуе, словно рафинированная гиена. И приподнял голову, едва отстраняясь.
Он перевёл взгляд, поднимая куда-то в темноту, влажно сверкая истлевшим раздражением.
- Ты слышал? - обращается он к Дею шепотом, а потому склоняется к нему, прямо по кромке уха губами. Проводит голосом, словно мягко поглаживает лезвием по венам. Надавливает, пуская бисер метафорической крови, когда осторожно целует за ухом, ловя языком мурашки. - Нас могут поймать, - Шейми прикрывает веки, почти засыпая под сладкий запах Деймона, будто это колыбельная, но только для него.

Он едва заметно улыбается своим мыслям, потому что в тайне хочет быть пойманным. Хочет, чтобы их застали, расшифровали их поцелуи, их взгляды, вырывая из темноты. Он хочет разоблачения, потому что в этом суть преступления.
И это смутит кого угодно, но не Шейми. В этом его плотоядная безнаказанность. Она страстно желает быть обнаженной. Ей тесно в шелухе секрета. И она хочет смущать.

- Тебе пора в барсучью норку, - с пренебрежительной лаской говорит Шейми, кончиком носа задевая волосы. В темноте они кажутся чёрными, словно их намочили водой. В темноте все выглядит иначе. В темноте ты видишь воображением. Это ночное зрение человека, где игра света и тени рисует твои фантазии. - Или, - Шейми постучал пальцем по значку старости, - ты можешь спрятать нас.

Это была очередная ночь, которую он никогда не просил, которая проросла сквозь него и скукожилась гербарием. Очередная ночь, сплывающая по реке забвения в лодке на одного. Одна из тысячи, которая захлебнётся в агонии восходящего солнца. Она грустной истомой расползалась жаром по коже, словно на кончиках пальцев Дея жидкими слезами воска расцветал восход. Расцветал и жалил, потому что поцелуи - слишком просто. Потому что поцелуи не оставляют следов. А эти, как жало, впивались под кожу, под сердце. И они светились, оставляя сечение. Наверное… золотое. В его душе - в душе Шейми - будто разлили лимонад. Или мед. И все слиплось, обращаясь густым комком искреннего отвращения к себе.

Отвращение на орбите рациональности. Которое вот-вот сорвётся голубой птичкой и унесётся высоко в небо, где сгорит подобно метеориту, пытаясь выйти за пределы, пытаясь отделиться от целого мира. Шейми тоже отделялся. Отслаивался, словно ороговевшая частица общества. Или может это все общество было рудиментом. А он в центре. Самый настоящий, самый свежий. Как земля на новой могиле. Он то, к чему все люди однажды придут. Он словно бы смерть. Потому что в его взгляде отражаются красные всполохи живого сердца. И его тоже съедят черви. Из этой жизни ведь невозможно выйти живым.
Поэтому все, что Шеймус делал было посвящено жизни, все, что он желал - тоже. Потому что смерти он и так отдаст все самое ценное. Все, что он полюбит однажды, погибает. И все, чего он желает, время присыпает землей.
А теперь Деймон переплетал пальцы с его. В его ладони ощущалось дыхание пульса. И Шейм выпивал его, впитывая пустой шкатулкой, которая приоткрыла пасть в груди.
Деймон тоже умрет. И чтобы не было больно, просто нельзя позволять ему стать частью себя. Поэтому Шейм был таким неуязвимым, таким целостным. Потому что не любил.
А потом он сам умрет. Может в субботу. И возмутится, так и не найдя своё воскресение.

В коридоре было темно. Но темнее всего было в груди Шейми. Он будто бы поглощал весь свет. Словно мёртвая звезда. Он был кромешными когтями, в которых, как в клетке, доверчиво бился мотылёк. И его медовые крылышки хрустально облизывали темноту.
Дей был его мотыльком, который сломался и упорно летел во тьму. Деймон потерял зрение, потерял страх, потерял рассудок. И его крылья вязли в дёгте поверхностного очарования Шеймуса. Поверхностного, потому что весь он был там. А внутри скрывались внутренности. Потроха, облепленные оскалом и кровью.
Деймон летел на эту темноту и его крылышки путались и слипались. И чем жарче его пальцы сжимали холодную ладонь, тем глубже они оба проваливались в это губительное море. Море из пустоты. Море лихорадки. Где их улыбки перетрутся в седой порошок из костей. Где пульс разгладится. Где в пустых глазницах высохнут слёзы. То чувство, к которому они тянут друг друга, переплетая пальцы, это чувство темное. Это была западня. И о ее плотоядности никто не подозревал.

Дей повёл Шейми, не зная, что это Шейм ведёт его. Ведёт… несмотря на то, что за спиной. Все эти условности поводырей не для него.
В темноте изредка мелькал силуэт Дея, обрисованный скупым светом Луны сквозь витраж простуженных окон старого замка. И они сами, словно привидения. Словно эхо, словно тени. Будто их нельзя коснуться, будто и они ничего не могут коснуться. Кроме друг друга. Потому что застыли в мгновении, которое расщепили пополам.
Это удар из темноты. Удар из глубины, удар из костяной решетки. Пусть он сделает их невидимыми, принеся сырое утро сквозняком невидящих глаз. И эта музыка тишины - не гитарные струны, а нити паутины. Поэтому музыка такая прозрачная, такая невесомая и слышна лишь им двоим. Как хвост кометы летит по коридору. Или плывет. И след отражается золотым сечением на пальцах.
И это единственный свет между ними, потому что тот, что был на губах, они уже съели. И дышали сквозь жажду.

Дей перешагнул порог, и полумрак, упавший на руки, пальцы которых зашили пустоту между ними, разделил пополам симбиоз молчаливого уединения.
Ему бы разжать пальцы. И позволить темноте обнять его, позволить ей поцеловать его душу. Потому что там, где не видно разницы, ему комфортно. Он устал играть в гляделки с отражением. От него ничего не добьёшься. Лишь закрыв глаза начинаешь видеть. Сейчас Шейми видел кончиками пальцев, пробираясь наощупь к самому сокровенному. Пробираясь к правде. К своей правда и к правде Дея.
Вскоре судьба выпишет ему чек за самонадеянность. А пока он беззаботно ковыряется в потрохах чужих чувств, не подозревая, как это может быть больно. Они скользят меж пальцев… и Шейми вдруг хочется отмыть руки. Но разве вода может смыть то, что въелось под кожу?

Ночное солнце восходит. И свет касается лица Шеймуса, прошивая ресницы желтоватым оттенком, цветом болезни, цветом кипящего китового жира. И многие бы решили, что это красиво. Красиво, когда фотоны облизывают его кожу, оставляя тусклые тени в пустых скулах. Словно бы туда им лень заползать.
Шейми же думает, что этот шаг вперёд, куда больше, чем просто. Это тонкий лёд, под которым притаилась неизвестность. Это авантюра, участником которой он стал впервые. И когда Деймон поворачивается к нему, и Шейм вновь вспоминает его образ, то ощущает, как по льду расползаются трещины. Скоро он упадёт. Провалится в лёд или пламя. А может в бесконечную невесомость.
Шейм вдыхает, но останавливается, так и не надышавшись. Будто в легких зажгли спичку и выжгли весь кислород. Потому что эти невероятные глаза - синее пламя.
И если бы они не смотрели так… то были бы просто парой глупых стекляшек. Парой лазурных пуговиц, пришитых к нарисованному лицу.
Ты ведь куколка, Дей. Удобная. Твои руки и ноги гнуться, как того пожелает тот, кто возьмёт тебя поиграть.

Шейми всегда любил играть.

Задвижка на двери - очередной шаг. И эвфемизм. Задвинь он ее, что будет? Что скажет этот вкрадчивый скрежет. Скажет тихим полушёпотом. Шейми ничего не слышит, но знает ответ. Он будто сжигает мосты за собой, чтобы не позволить вернуться туда, откуда начал.
Шейм переводит взгляд к Дею. Он готов сжечь и его, если однажды он станет прошлым. А эта ночь, словно выкуренная сигарета. И скоро ее не станет. Лишь едким запахом воспоминания вляпаются в этот интимный час, который жидко улыбнулся невинным предлогом.

На слова, на его улыбку, Шейм опускает взгляд к своим ладоням, молчаливо заглядывая в отпечатки крови.
Он не откажется отмыться. Но не только от крови на руках. Это ерунда, и она растает с рассветом. А вот Дей никуда не денется, даже если этой самой ладонью зажать ему рот, сдавить губы кровью.
Как заставить его бояться? Ведь страх - единственное, что спасает. А этот малыш остался один на один с голодным волком и нагло лезет ему в пасть с улыбкой на картонном лицемерии перед целым миром.
Шейм ощущал, что сейчас Деймон другой. Но этого было мало. Мало, потому что Шеймус не просил ничего особенного для себя. Он просил нечто особенное за Деймона. И для самого Деймона. У него же и просил.

Устало растирая меж пальцев кровь, он ощущал запах обнаженного тела ночи. Обнаженного, освежеванного и сваренного в лучистой улыбке Деймона.
Чего он ждёт? Все от всех вечно чего-то ждут. Что-то требуют. Деймон должен знать, что Шеймус не оказывает услуг, не делает исключений. Но его пальцы с таким удовольствием танцевали по коже Спруса, оставляя почерк алыми линиями. Это своего рода экспрессионизм. И Деймон невольно стал шедевром ночи. Потому что был самым правдивым.

Пульс не плясал. И Шейм почти погиб в примитивном равнодушии, будто успел забыть, что не один.
Хотя, если подумать, даже тогда, когда они целовались, Шейм ощущал себя наедине с пустотой. Он всегда был один. И чтобы не происходило вокруг, оно всегда было даже не за пределами Шейми. Оно было под куполом. Под стеклянным стаканом. И лилось, как фасеточная истерия мухи. Шейми был всем остальным вокруг. Был вселенной, которую не спрячешь в мещанский закопчённый мирок под стеклом.
Удивительно, но раньше никто из этой назойливой мошкары не замечал стен вокруг. А теперь один из них приложил лапки к границе и улыбается Шейми. Вот-вот поймёт, что границ не существует, что их придумало общество.

- Есть один интересный эксперимент, - Шейми все ещё смотрит на ладони, будто видит в них ответ, на вопрос, который ещё не задал, - если в стеклянную банку поместить блох и закрыть на три дня, а после открыть, то ни одна блоха не сможет выпрыгнуть из неё, - Шейм вязко перевёл взгляд, почти затравленного взглянув на Деймона. Его губы в улыбке были глотком воздуха для астронавта, который потерялся в открытом космосе. Шейм потерялся, потому что был везде и купол перевёрнутого стакана его не удерживал. - На самом деле блохи уже не смогут прыгнуть выше уровня, который установила крышка. Даже если убрать банку. Их поведение неизменно до конца жизни, - он склонил голову, будто оценивая, как высоко прыгнет блоха перед ним. - И даже при размножении потомство будет следовать их примеру…

Шейм флегматично обошел Деймона, задевая кончиками пальцев обнаженную шею, где он оставил следы крови в темноте. Снова и снова касался бы его. Пятнал, оставляя автограф своих желаний. Но Деймон не игрушка. Сейчас Шейми это принимает.

Говорят, выше головы не прыгнешь. Но это аксиома лишь для тех, кто не умеет летать.

- Как думаешь, Дей, - Шейм едва заметно нахмурился, болезненно прикусывая губы. Кусая и глубоко вдыхая. Полной грудью, но бесшумно, будто все звуки в его груди стёрли. - сможем ли мы оказаться над крышкой, а не под ней? - красные пальцы синтетическими движениями принялись расстегивать рубашку Шейми. У него тоже есть потолок. Он есть у каждого. Но Шейм поставил себе верный вопрос: не «если», а «когда».