Замок на Рождество традиционно пустеет, и МакКой волен спать допоздна, не отрываемый от сего действа даже пробежками с Рене и тренировками Кевина. Сам Льюис уехал ещё пару дней назад, и это стало последней обрушившейся преградой на его сладостном пути гедонизма прямиком к прокрастинации, деградации и жировым отложениям на боках, на взгляд самого МакКоя являющимся естественной реакцией организма на снег и холод. Рождественское утро обрадовало Эндрю тишиной и одиночеством, и он мог позволить себе нежиться в теплой кровати еще добрых часа пол, а то и целый час, пока мочевой пузырь не сказал, что все, пора. МакКой зевнул, как тигр, натянул свитер и сунул босые ноги в кроссовки. Его черные берцы со вчерашнего дня сохли под подоконником с выпотрошенными шнурками, и серо-бурая лужа, натекшая с них, утопила в себе чей-то пергамент и пару книжек. Эндрю не стал утруждаться.
Прихватив с тумбочки наспех собранную коробку с подарком для Рене, он вышел из спальни Хаффлпаффа.
День уже вовсю шел, шел снег, как и положено в этот день, и из окна коридора Эндрю видел, как кто-то играет в снежки. Голоса не проникали внутрь, и замок при свечном желтом свете казался в пять раз темнее слепящей белизны за окном.

Рождество в замке мало чем отличалось от других в его жизни: тот же выходной, то же тихое ощущение свободы и непринужденности, создаваемое пустынными коридорами с гуляющим эхом и этими далекими цвестастыми куртками и шапками, скрывающимися за снежными завалами. Приюты и дома из его детства редели, дети разъезжались, разбегались, и Эндрю, как голый король, властвовал освоенными землями. Пружины чужих кроватей скрипели под его ногами, взбивалась пыль, разорялись чьи-то сокровищницы, вскрывались тайники, бойцы невидимого фронта падали и умирали, и все горячие от батарей, выбеленные подоконники были завалены его мокрой одеждой. МакКой занимал собой все пространство, страстно ликуя и отмечая свое одиночество, а потом так же неожиданно схлопывался до размеров одной кровати, где впадал в медвежью спячку, неприхотливый и спокойный, если, конечно, его не трогать. С возвращением детей возвращалась суета, первые крики в коридоре оповещали его о конце зимовки, и Эндрю пробуждался. Приходил животный голод, а с ним и желание выбраться из одеяла.

Сейчас же в замке вместе с ним были Эрбер и его брат. Если второй наверняка сычевал в факультетской библиотеке, наслаждаясь благословенной тишиной и возможностью побыть одному, то Рене первые дни без тренировок проводила с ним, Эндрю, то клубочась где-то под боком, то вытягиваясь прямо поверх его, одним словом, идиллическая картинка. Взбалмошный характер Рене притупился усталостью выпускного года, обязательствами и неизвестностью грядущего, поэтому неудивительно, что она по первости решила присоединиться к нему в его традиционно-одеяльной зимовке, тем более что атмосфера его факультета не может быть более подходящей. Но ничто не вечно, а об энергии и упрямости этой девицы уже семь лет по замку ходят легенды, так что Эрбер насытилась, отдохнула и попросту заскучала в его пассивном, сонном царстве, упорхнув куда-то, вероятно, творить непотребные дела и запаковывать рождественские подарки.

Подарок для Рене Эндрю купил ещё месяц назад. Апатичное и совершенно не азартное отношение к ритуальным ценностям позволяло ему без проблем держать язык за зубами и не намекать даже на само существование подарка. То ли неаккуратно, то ли наспех запакованная в обычную пергаментную бумагу вундеркоробка шуршала подмышкой, наполняя его, тем не менее, каким-то удовлетворением от того, что скоро она распакует и увидит свою давнюю хотелку. Ему особенно нравится тот момент и ее насмешливый взгляд, когда губы в тонкой, кривой улыбке вздрагивают, чтобы улыбнуться уже широко и счастливо.
Он задумчиво расчесывает прыщик на шее, не понимая, куда ему теперь с этим подарком идти, но ноги под чутким руководством желудка сами несут его в Большой Зал, где уже или еще накрыт обед.

Эндрю умиротворенно поедает с любовью сделанный сэндвич с курицей, когда рядом подсаживается Рене и делает точно такой же. Взъерошенный и сонный, похожий на застигнутого врасплох воробья, он мычит ей что-то напоминающее «привет» и пододвигает локтем в ее сторону коробку.

Рене распаковывает подарок, и Эндрю косится на нее, то ли делая вид, что ему не интересно, то ли взаправду с равнодушием человека, знающего наверняка, что подарок придется по вкусу. Пошарив рукой по столу, он сцапал кусок сыра из стоящей поодаль тарелки, понюхал, положил обратно и взял другой кусок. Эрбер шуршит упаковкой, как кошка, самозабвенно и невозможно долго, а потом вдруг отставляет наполовину выпотрошенный подарок и смотрит на дарителя так, будто он знает что-то, чего не знает она. Или наоборот – и пока МакКой задумывается, начинать ли ему сердиться, она хватает его за руку и кладет на ладонь крестик. Эндрю принимает растерянный вид, но слова Рене о явно эпичной баталии за ценный артефакт сразу добавляют вещице плюс сотню к редкости и крутизне.

- И тебя, Эрбер. - Он облизывает вторую ладонь от сыра и салатной заправки и принимается рассматривать крестик в руках, подносит к лицу, вглядываясь, а потом вовсе сует в рот и несколько секунд мусолит, как соску. – Да он серебряный. Спасибо.

МакКой верит в Бога, конечно, Рене знает об этом; в магическом сообществе это не такая уж и редкость, и Эндрю иногда думает, что магия и религия, несмотря на исторические разногласия, скорее дополняют друг друга, объясняют то, что они не в силах объяснить по одиночке. Эндрю верит и принципиально не относит себя ни к католикам, ни к пресвитерианам – хотя по убеждениям и отрицаниям больше склоняется к последним и свято (вот уж действительно) чтит независимость Шотландии в вопросах религии. Крестик в его ладони навевает воспоминания о маггловском католическом интернате, в который его определили на попечение много лет назад. Картинки в голове в основном связаны не с проблемами, которые он доставлял местной епархии, а с деталями, цветными огрызками: благопристойная черная пара на учителе английского, один Бог помнит его имя, кирпичная кладка стены юношеского кампуса, пахнущие грифелем и тутовником страницы с изображением святого Эндрю, тощая кошка, выкармливающая пестрых котят. У него и тогда не было креста, хотя, казалось, всем вокруг было все равно, лишь бы спички лежали в безопасной недосягаемости. Эндрю – уже не святой, а этот дурной мальчишка – не был тем, кого спрашивали на уроках богословия, кто читал молитвы перед едой или добровольно вставал на колени, и, видимо, ни один взрослый не считал, что МакКой способен нести на шее крест, ни метафорично, ни совершенно физически. Наверное, поэтому подарок Рене его скорее озадачил, но принимает его он, конечно, с благодарностью.

Следующие слова Рене останавливают его от надевания цепочки на шею. Он снова смотрит на серебрябную вещицу, почти с негодованием и явно не понимая, как она еще не попробовала. Даже Эндрю с его терпением скалы не смог бы не окунуть артефакт с такой способностью в воду при первом же случае, что он, собственно, и собирается проделать прям сейчас.

- Погоди, а твой тоже? И ты еще не проверяла? – Пока Эрбер возится со своим подарком, он поднимает зад и принимается заглядывать в кувшины, пытаясь найти тот, что не с тыквенным соком. Только раз на четвертый или пятый лицо его озаряется, и Эндрю разливает воду по чашам. – Поверить не могу, что ты ждала Рождественского утра, чтобы выпить. Ну, как говорится, nunc est bibendum.

Эндрю опускает крестик в воду и издает победное «ага», когда вода в чаше окрашивается в вишневый цвет. В нос ударяет запах меда, уксуса, полевых цветов и сандала, так резко, что он почти чихает и жмурится одним глазом, растирая пальцем переносицу.

- Вот это да, Рене, это настоящая находка! Своди меня туда, где ты его раздобыла, может, там еще есть, не знаю, кадило, материализующее бургеры? Пивной потир? Плащаница с нескончаемым запасом чипсеков? – Эндрю проделывает ритуал с ее чашей, облизывает крест, во вкусе которого теперь помимо серебра ясно различим шираз, и бережно надевает цепочку на шею. – Давай открывай уже свой подарок и нормально отметим, пока никто нас не заподозрил в распитии спиртного прямо во время обеда в Большом зале. Не то чтобы я сильно переживал по этому поводу, но не хочу, чтобы твой подарок отобрали сразу после вручения.

Уголки его губ ползут вверх, и вот он, вечно хмурый, вечно смотрящий исподлобья, улыбается их рождественскому чуду, потому что это наконец-то праздник, который они организовали себе сами. МакКой вдруг, смотря на счастливую Рене, прижимающую к себе кроссовки, почему-то вспоминает дом, в котором он некогда жил. Эта Женщина купила для него какой-то мохровый красно-зеленый носок, который повесила на камин рядом с другими носками. Она сказала, что в Рождество так положено, потому что это праздник. Мол, в носок Санта положит конфеты и подарки. Суть, вероятно, заключалась в том, что каждый член семьи сделает подарки остальным, вот только ему, Эндрю, подарок сделала вся семья коллективно и из вежливого сожаления (а то и опасения), сложив в этот носок несколько конфет и скаутский значок с пожарником, что весьма иронично. Когда Рождество ассоциируется с церковными службами и химическим вкусом липнущим к зубам леденцов, радости от этого события мало и праздником это особо не назовешь. Совершенно не сравнится с теми ощущениями, что он испытывает со дня знакомства с Эрбер, особенно вот сейчас, когда она прижимает его к своей груди, хотя близость щеки к подошве и манящий рубин в бокале как-то быстро прекращают этот момент.

Он выпивает свой бокал залпом, совсем не так, как, наверное, принято пить вино, но не сказать, что его это волнует, и улыбка уже становится шире, а глаза – ярче.

- МакКой, ты норм? – всего от одного бокала на ее щеках проступает румянец, отчего она становится как-то слишком похожа на девушку. В смысле, совсем девушку. Такую, без проблем да в юбочке до колен. Он хмыкает, забавляясь мыслям, которые явно навеяны смешением таблеток с алкоголем.

- Сейчас бы еще бифштекс и таттис, - произносит он совершенно без сожаления и откусывает сразу половину от сцапанного со стола пирожка. – Или хаггис. Знаешь, что такое хаггис, Эрбер? Это фарш из овцы внутри овечьего желудка. Очень известное, между прочим, шотландское блюдо...

От размышлений на тему кулинарных изысканий его малой родины отвлекает из ниоткуда появившийся парень, судя по значку, староста Гриффиндора, да и это все, что увидел МакКой, бросив взгляд на подошедшего к ним студента. Он вскидывает бровь и возвращается к поеданию пирожка, ничто не способно сейчас испортить его настроение. Но меру знать надо. Эрбер заливисто смеется, от вина, от реплики этого отчаянного, да и вообще от всей этой ситуации: человек как будто с другой планеты, подошел к ним, как ни в чем не бывало, к ним, словно они способны промолчать, словно могут просто ответить и получить выговор, словно за каждый снятый им балл у него не будет выбито по зубу прямо здесь, в Большом Зале.

- Мне кажется, - МакКой принципиально не смотрит на парня и обращается исключительно к Рене, - он на спор подошел. Просто объясни ему, где здесь дорога нахуй, и пусть идет себе.

Парень, как-его-там-зовут, МакКой и не знает вовсе, остается стоять над душой, и Эндрю разворачивается к нему, считая вдруг правильным предупредить его о всех подарках, которые может от МакКоя получить в это чудесное рождественское утро.

- Слушай, тебя только перевели в эту школу? Или ты просто дурачок?

И вот, слабоумие и отвага в действии, он что-то там в ответ ерничает, хочет взять его бокал – а вот это уже слишком, слова словами, а контакт недопустим, и парень это понимает сразу, как только МакКой встает, как всегда, с грацией камня, и даже с высоты своего не столь высокого роста умудряющийся посмотреть так, что ноги подгибаются сами; Эндрю уже заносит свою медвежью лапу для удара, как Эрбер с невиданной быстротой хватает его за локоть. Удар получается смазанный, даже нежный, если можно так сказать, но и этого хватает. Часть хаффлпаффцев с вытянувшимися физиономиями подскакивает с мест, а на лбу МакКоя, между хмурыми морщинами, как между полосами в тетради: я предупреждал, я честно предупреждал.

Эрбер со всей любовью и силой оттаскивает Эндрю до того, как он успевает вновь обрушить свой кулак, и тащит его, прижав второй рукой к себе новые кроссовки, к выходу, а он и не против вовсе.

- Ну что, поели – можно и поспать?