Осень в этом году на удивление теплая. Тедди не помнит, когда было так — каждый ноябрь на его памяти, что он проводит в Лондоне и его окрестностях, дождливый и мокрый, туманный, как и вся поздняя осень; с моросью, застилающей пластиковые нулевки у него на переносице или с тяжелыми каплями, срывающимися с кудрявых отросших вихров — осень, особенно в таком ее проявлении, никогда не была мила Тедди так же, как солнечные весенние деньки.

Впрочем, у него не было и нет времени на то, чтобы радоваться или грустить по поводу погоды за окном: предыдущие годы он проводит в Румынии, каждый день нагружая себя так, чтобы мыслей в голове просто не остается, в этом году занимает себя работой в Министерстве, пока что все еще тошнотворно-рутинной, а последний месяц посвящает исследованию дома Николаса Вандера, и это, признаться, нравится ему куда больше, чем просиживать штаны в кабинете.

— Какао?

Шарлотта приветлива с ним каждое утро. Несмотря на то, что он может не совпадать графиками с Николасом, изо дня в день он будет спускаться из своей комнаты и улыбаться ее голосу, как и сегодня — утро последнего рабочего дня перед долгожданным выходным дарит ему призрачное ощущение того, что все пройдет хорошо.

— Да, пожалуйста, — отвечает он, забираясь на высокий стул и упираясь локтями в столешницу. Чашка с напитком оказывается прямо перед ним спустя полминуты.

Люпин трет веки и укладывает пальцы на виски, массируя. Отголоски вчерашней головной боли стучатся к нему еще с раннего утра, когда свет только-только начинает пробиваться в щель между массивными шторами на окне его комнаты, и ему кажется — в очередной раз на этой неделе, — что он ходит по кругу, совершая одни и те же действия, как заведенная и запрограммированная на результат кукла, не знающая ничего из того, что не вкладывают в ее пустую голову.

— Погода прекрасная, правда? — Тедди на мгновение удивляется тому, что Шарлотта знает, что происходит за окном, а потом расслабляется, вспоминая, что в этом доме слишком много изумительных и не понятных пока что ему вещей, и сводка погоды, дошедшая до Ширли — едва ли не самая просто объяснимая из них.

— Да, — кивает Тедди, отпивая какао. У него есть еще минут десять от спокойного и размеренного утра, прежде чем придется нырнуть в заполненный волшебниками атриум Министерства, прокладывая себе путь до кабинета с очередной в нем стопкой макулатуры для изучения.

Тедди аппарирует незадолго до того, как Николас спускается завтракать.
●●●
Вся открытость и теплота Тедди Люпина осенью притухает. К концу года у него самого и, как он думает, у всех остальных, на исходе все силы — правда, он и не ожидает, что после смены чисел на календаре все магическим образом восполнится и снова начнет сиять где-то под его сердцем. У него все еще нет ощущения, что черная полоса, накрывшая его с головой в сентябре, окончательно отступает — его положение почти ничуть не меняется, и только крыша над головой, появившаяся так внезапно и так вовремя, дарит ощущение спокойствия и полноты. Довольно зыбкое и противоречивое, чтобы наслаждаться им на полную; иногда Тедди кажется, что он только и делает что мешает — в дни, когда задевает что-то в доме и не успевает подхватить, или когда выходит из комнаты одновременно с Николасом, теряясь у лестницы и не зная, спускаться или пропускать. Из легких и почти незаметных мелочей складывается его неловкость, которая разрастается огромной черной кляксой на холсте его мирной жизни, и к концу ноября Тедди старается просыпаться пораньше, чтобы уходить, никому не мешая, и приходить попозже, чтобы хватало сил только умыться и рухнуть в кровать, прямо в руки к беспокойным снам.

Бороться с сонливостью удается успешно вплоть до обеда. Люпин не хочет терять времени, оставаясь работать, и отрывается от кипы бумаг только когда глухой стук доносится из-за окна. Он прекрасно знает, какой именно расцветки филин ожидает, пока ему откроют, и почти на сто процентов уверен в том, что именно увидит в письме. Они приходят ему дважды в день — он просит домовика бабушки Андромеды писать ему о ее состоянии не реже, а бабушку заверяет, что аппарирует сразу же, если вдруг она почувствует себя хуже.

Тедди открывает окно, впуская в кабинет еще и запах прелой листвы и слабого ноябрьского солнца. В записке ничего, что могло бы его расстроить, и он отпускает филина сразу же, как только тот забирает свое печенье.

— Слава Мерлину, — тихо выдыхает он. Нейтральные новости не слишком помогают его нервозности, которую он все время болезни бабушки пытается задушить и придавить; изо дня в день Люпин просыпается с мыслью, что это утро может стать последним, когда у него есть родственники, и обычно после такого начала дня продолжать существовать ему не очень уж сильно и хочется.

Андромеда, несмотря на все их разногласия и на всю холодность, что разделяет их в подростковые годы Тедди, когда его поведение и действия были далеки от очень порядочных, оставалась и остается ему самым близким человеком. Она могла, не пытаясь узнавать о жизни внука на протяжении полугода, внезапно появиться и перевернуть для него все с ног на голову — как было с той же Румынией, которую поначалу Люпин воспринимал как ссылку, а после — как самый лучший и самый правильный из всех возможных для него на тот момент выходов.

Тедди Люпин, не терявший в сознательном возрасте никого из своих близких, больше всего на свете боится остаться один.
●●●
Он возвращается под ночь, громким хлопком прибытия наверняка отвлекая Николаса от его важных и нужных миру дел; за остаток рабочего дня Люпин умудряется получить два выговора и еще одну стопку бумаг с четкими сроками сдачи предыдущей. У него подрагивают руки, когда он стягивает с себя мантию и всю официальную одежду, у него заплетаются ноги, пока он идет в отведенную ему ванную комнату, готовый разве что почистить зубы и завалиться в кровать. Из зеркала на него смотрит смурной мальчишка, ничуть не похожий на привычного, теплого, довольного жизнью Тедди, и Люпин думает, что если это и есть та взрослость, о которой все мечтают с самого детства, то ему такая не очень-то и нужна.

Становится чуть легче, стоит плеснуть себе в лицо водой, но где-то под домашней фланелевой рубашкой, где-то под кожей и под ребрами все еще тяжело и неспокойно, все еще клубится и разрастается противное чувство тревоги, заставляющее сбиваться сердце и прерываться дыхание. Тедди возвращается к отражению в зеркале и чуть оступается, замечая первые за несколько последних месяцев неконтролируемые изменения — у него темнеют волосы, и он только и может, что отвернуться от раковины. В несколько широких шагов пересекая ванную и добираясь до комнаты, он ныряет под одеяло и натягивает его на себя с головой, закрываясь и защищаясь от всего вокруг, забывая почистить зубы, забывая расправить комом сваленную одежду, и безуспешно стараясь забыть обо всех своих тревогах.

Тедди не спит всю ночь. Он просыпается от кошмаров, как ему кажется, не успев даже заснуть: на часах около двух, весь дом вокруг него тихий и сонный, и только он, рассматривая потолок и стены вокруг, не может найти себе покой. Одеяло оказывается скинутым на пол, а рубашка неприятно липнет к разгоряченной коже, но Тедди не двигается с места все несколько следующих часов, пока не приходит время в обход Николаса спуститься к своему очень-очень раннему завтраку.

Гнездо спутавшихся за ночь волос к рассвету становится лавандовым.

— Доброе утро, Тедди.

Шарлотта говорит тише обычного — как думает Тедди, Ник еще спит, и ей не хочется, чтобы он просыпался так рано. Люпину тоже этого не хочется, но он совершенно путается в расписаниях и в графиках, и совсем не помнит, работает ли сегодня Вандер или нет.

Они общаются крайне редко с тех пор, как Тедди пытается вести себя совсем незаметно. Легкие кивки утром, когда таки получается пересечься, и каждый раз внутри Люпина, все в том же злосчастном месте под ребрами, что-то переворачивается, затапливая его тягучим, теплым медом, который он называет признательностью и благодарностью за помощь в трудную минуту (который его подсознание называет интересом, и который его сердце зовет примерно так же). Не очень длинные фразы по вечерам, сдобренные чуть заметными улыбками — и Тедди радуется, что не мешает, что не выворачивает перед Николасом все, что у него есть, потому что прямо здесь и сейчас у него есть только темные кубики от мозаики жизни, и ими вряд ли получится составить слово «счастье», но зато вполне точно получится совместить пресловутую «усталость».

Тедди кажется, что усталости Николасу хватает и своей.

— Ширли, — он привычно усаживается за высокий стул и почти сразу же вздрагивает, дергается, оборачивается на хлопнувшую входную дверь, удивленно цепляется взглядом за вошедшего Николаса. — П-привет.

Тед хмурит брови, просчитывая в голове вероятности и не понимая, почему они таки встречаются — видимо, Вандер отправляется на утреннюю пробежку, на которую Люпин все не попадал раньше.

— Завтрак?

Он не понимает, к кому обращается Шарлотта, и поэтому молчит, уставившись в кружку с какао, ставшую неотъемлемой частью его начала дня, его жизни здесь, в этом доме.

При виде Николаса все внутри Тедди замирает, и отмирать совсем не планирует; тугим узлом скручиваются все его органы, переплетаются в тяжелый ком, и на мгновение Люпину кажется, что те несчастные глотки какао, которые он успевает сделать, вот-вот попросятся наружу. Он закрывает глаза, планируя пробыть в таком состоянии как можно меньше времени, чтобы не привлекать к этому внимание; Вандер занят разговором с Шарлоттой, а Тедди занят восстановлением внутреннего баланса, и справиться целиком он даже не надеется — так, возможно, подлатает несколько дыр, отсутствие которых позволит ему продержаться в течение завтрака без нервных срывов.

Он не может точно определить свое состояние, но ему кажется, что к этой черте он уже близок, и что мелочей, которые могут его спровоцировать, куда больше, чем видится поначалу. Тедди знает, что отшатнется и спрыгнет со стула, если Ник прямо сейчас прикоснется к нему; Тедди знает, что потеряет дар речи и будет как рыба хватать ртом воздух, если Ник еще чуточку вклинится в его пространство. Но Николас не стремится хватать его или лезть к нему, Николас Вандер — сама тактичность. Он, вернувшийся с пробежки, пахнет хвоей, влажной утренней землей и, само собой, Ником, — и Тедди, даже спустя все это время, что живет рядом, никак не может определить для себя или описать этот запах. Иногда ему кажется, что так пахнет идеальное утро.

Иногда, что так пахнет дом.

— Да, я… Да, новый.

Рука вспархивает к волосам, о цвете которых Люпин забывает, стоит только переключиться на собеседника. Ему бы сейчас натянуть на голову капюшон любимой толстовки, которая остается у него еще со времен последнего курса, но пальцы скребут голую шею и цепляют ворот футболки, которая его никак не прикроет и ни от кого не защитит, и Тедди возвращается руками к кружке, вцепляясь в нее десятью пальцами сразу.

— Выходной, — подтверждает он и, кое-как сориентировавшись социальных взаимодействиях, ставших вдруг очень сложными, добавляет: — У тебя тоже? Ты давно не отдыхал.

Николас отходит, и Люпин выдыхает чуть спокойнее. Какао в кружке заканчивается спустя несколько глотков, но Шарлотта, не спрашивая, наполняет ее снова.

Блинчики выходят отменными — по крайней мере, по запаху. В кулинарных талантах Вандера ему удается убедиться еще давно, совместно с Ширли на кухне они иногда творят совершенно невообразимые вещи, которые способны заставить Люпина сглатывать слюну и выбираться из своего убежища на втором этаже дома.

Но, стоит ему только потянуться к тарелке, Николас отвлекает его вопросом.

Люпин не помнит, когда и с кем он обсуждал подобное в последний раз. Все его небольшое окружение старается обходить такие вопросы стороной, а лучше — вообще никогда не касаться темы родителей или бабушки, и только Поттерам и Уизли он это позволяет, пусть и со скрипом: все же, Нимфадора и Ремус были близки им куда больше, чем Тедди.

Он поворачивается на стуле, замирая ненадолго спиной к столу. Уйти прямо сейчас будет слишком невежливо, но собирать по крупицам способности к диалогу кажется ему невежливо по отношению к самому себе; Люпин ерошит свои волосы и сутулится, и ему кажется, что вот-вот из лопаток вырастут крылья, а руки и ноги превратятся в когтистые лапы, и он вылетит из кухни, оставив дырку на месте окна, и никогда больше не вспомнит человеческий язык, избавив себя тем самым от тем, которых очень хочется избежать.

— Да, — ему самому кажется, что Ник его не услышит, но тот не спешит переспрашивать. Тедди выпрямляется, вытягивается струной и напрягается, делая глубокий вдох, а потом такой же глубокий выдох. Говорят, правильное дыхание помогает справиться чуть ли не со всем на свете. — Это не то, что можно выбрать или предугадать. Оно просто есть с самого рождения, и даже не ждет, как, ну, волшебство.

Люпин возвращается в нормальное положение, тянется к кружке, но, замечая, что ногти на левой руке почернели, отдергивает руку и запихивает ее в карман джинсов. Кружку он берет правой, и та с неровным стуком опускается на стол, как только Люпин делает глоток. Вилку, чтобы взять свой блинчик, он сжимает так, словно готовится ею на кого-то напасть.

— Я не люблю это. Себя. Ну, то есть ее, способность. Она кажется такой хорошей и дающей тебе безграничные возможности — мне так чудилось, когда я был в школе. Я думал, что я всемогущий, и могу стать таким, каким захочу, и смогу из-за этого добиться всего, чего захочу, но оказалось, что это так не работает, и под ней все равно останешься тот самый ты, которого не любят и дразнят, и то, что у тебя вдруг проходят прыщи и исправляется прикус, никого уже особо не волнует.

Тедди наконец пробует уже остывший блинчик, и ему хочется съесть еще сорок штук, если это станет прекрасной возможностью больше ничего не говорить. Ну и потому что блинчики и правда восхитительные.

— Потом я запретил себе пользоваться ею, — глухо продолжает он, — в момент, когда я оглянулся и понял, что не особо помню, каким я должен быть на самом деле, я испугался. И с тех пор стараюсь не баловаться. Но порой оно выходит из-под контроля. И я ничего не могу сделать.

«Разве что могу еще сильнее ненавидеть себя и ее», — продолжает он мысленно. Люпин ловит взгляд Николаса на себе и вздергивает голову, пытаясь найти на кухне что-то, пригодное для наблюдения за отражением. В зеркале одного из шкафчиков он видит себя, и его волосы, с утра нежно-лавандовые, медленно темнеют до фиолетового.

Он закрывает глаза, считает до десяти, потом до двадцати, дышит через нос, выдыхает через рот, прокручивает все возможные варианты — ему все еще очень импонирует тот, с крыльями и когтями, — и вздрагивает, поежившись.

— Фиолетовый тебе нравится больше?

Отредактировано Edward Lupin (2020-02-07 20:01:44)

Тедди хочет остановиться — желательно, не только в пространстве, но и во времени, — а потом повернуться назад и идти, сколько будет нужно, чтобы отмотать до более приятной точки, до более приятных событий и разговоров. Он хочет на воскресную ярмарку за свежими продуктами, чтобы потом готовить с Ширли что-то умопомрачительное. Он хочет на выставку изобретений прошлых столетий, чтобы с открытым ртом смотреть и удивляться, насколько далеко шагнуло все то, что производит Николас. Он хочет с Николасом в Чемсфилд.

Он хочет что угодно, лишь бы не здесь и не сейчас.

— Сиреневый, хорошо. — Ему, в целом, все равно, какой именно оттенок из палитры сейчас у него на голове, это никак не отменит факта неправильности всего с ним происходящего. Это никак не отменит факта, что Николас продолжает говорить, а Тедди только и может, что продолжить слушать — потому что это некрасиво, потому что это заденет и его, и Шарлотту, а еще потому что у Ника голос такой, что его только бы слушать и слушать.

В любой другой день, в любой другой обстановке и на любую другую тему. О чем угодно: о космосе, о бизнесе, о Министерстве, о вреде пластика и сахара, о самых лучших рецептах маффинов за последнее десятилетие.

— Николас…

В его голосе пока только просьба, но еще немного, и он, наверное, будет умолять. Еще немножко, и он потянется рукой — чтобы махнуть, привлечь внимание, остановить. Николас говорит о важных вещах, он говорит о правильных вещах, на которые любой реагировал бы абсолютно адекватно, с благодарностью и пониманием, с проступающей на губах улыбкой и теплом от любви к прошлому, разливающимся где-то глубоко внутри. У Тедди внутри непроглядная темнота, как накануне того январского утра, когда он впервые встречает Вандера. У Тедди внутри стянутые тонкой корочкой раны, которые, как казалось ему все это время, успешно зарастают еще давно — и что потревожить их снова уже вряд ли удастся кому-либо. Но они начинают саднить еще при первых известиях от бабушки, а сейчас открываются вовсю, заливая все его нутро тоской такой силы, что просто так не погасить.

Он и не может предположить — тогда, да и до сегодняшнего утра тоже, — что это будет настолько сильно его задевать. Что все сравнения и метафоры Ника будут неспособны сгладить глубину его фраз и его обращений. Он и не может предположить, что когда-либо в своей жизни будет снова плакать на людях, но сейчас он именно это и делает, но тянется к щекам слишком поздно для того, чтобы остаться незамеченным.

Горло перекрывает тугой ком, препятствуя каждому вдоху, но почему-то не препятствуя слезам; Тедди думает, что это очень нечестно, и вытирает щеки, пытаясь вдохнуть поглубже. Отвечать Вандеру нет ни сил, ни возможности, но он честно пытается открыть рот и сказать что-то, правда, сдается почти тут же, прижимает ладони ко рту, а после к шее и к груди, ощущая, что не ней будто сидит прилипчивый гном или гоблин, перекрывая возможность дышать полноценно, и ногти начинают скрести ткань футболки, пытаясь пробраться внутрь и расцарапать кожу, раскрыть грудную клетку и вытащить все, что ему мешает.

Тедди смотрит на Вандера — в момент, когда уже практически совсем не может дышать. Он не знает, что именно сейчас в его глазах: паника или страх, просьба помочь и защитить или вина за то, что он сейчас тут такой, открытый и уязвимый, слабый и сломленный. Возможно, все сразу и одновременно; у него в мыслях застревают обрывки фраз Вандера про способность и родителей, и Люпин, как ему самому кажется в какой-то момент, зовет не только Ника, но и маму, а потом, кажется, и отца, и последнее пугает еще сильнее. Он почти не замечает, как сползает со стула на пол, но цепко ухватывается за сидение, словно это — единственная возможность утопающего спастись от внезапно нахлынувших волн.

Астма всегда приходит к нему внезапно. Всегда ложится на грудь огромным валуном, тяжестью всех его совершенных и не совершенных деяний, и Тедди всегда сдвигает его прочь без помощи магии, пользуясь средствами магглов. Ему, на удивление, никогда не приходило в голову обратиться к кому-то за помощью в Мунго и, возможно, решить все зельем, если такое вообще существует. Ему всегда хватало того, что у него есть.

И никогда приступы не случались в присутствии кого-то, кого Тедди очень хотел бы от этого оградить.

— Ник, — у него получается что-то между хрипом и свистом, и он только и может, что надеяться, что его услышат. Уголки глаз продолжает резать слезами, и он лишь каким-то чудом умудряется убедить себя, что он на самом деле не задохнется, что не лишится жизни прямо тут, под ногами Николаса Вандера и в незримом присутствии Шарлотты. — Ингалятор, — продолжает он, выдавая по слову и прерываясь на судорожные вдохи, — в ванной, синий, маленький…

Ник поймет. Ник, создавший столько, сколько не снилось великим умам современности, поймет. Тедди пальцами показывает размер нужного ему ингалятора и прижимается спиной к стойке, где еще недавно пробовал наивкуснейшие блинчики. Он закрывает глаза, потому что так чуть менее больно, но зато чуть более страшно, и открывает их только когда в пальцы ему проталкивают заветное устройство, которое Люпин тут же пытается растрясти слабой, неподатливой рукой. Вещество влетает в глотку с очередным прерывистым вдохом, царапает слизистую, заставляя закашляться. Тедди прикрывает рот ладонью, другой рукой цепляясь за запястье Николаса. Понимая, что не имеет на это никакого права. Но ощущая, что только за него сейчас и хочется держаться.

— Извини, — выдыхает он. Слова даются свободнее, когда проходит какое-то время — он не ощущает, полминуты или все три. — Извини…

Ему хочется свернуться клубком, стать еще в несколько раз меньше, незаметнее и незначительнее. Таким, чтобы можно было пройти мимо и не обратить внимания. Таким, чтобы так и оставаться одному. Но вместо этого он продолжает тянуться к другому, уже знакомому и внушающему доверие; он упирается коленями в пол, он продолжает сжимать запястье Вандера, он продолжает тянуться, пока не утыкается носом и лбом в сгиб его руки, и замирает так, давая себе время, чтобы успокоиться окончательно.

Во рту неприятно и очень невкусно. Тедди не понимает, почему до сих пор никто не изобретает вещество с более хорошим вкусом — ведь в мире магов, например, есть совершенное множество удивительных вещей вроде тех же драже «Берти Боттс». Брызгать в себя чем-то с привкусом яблока и корицы было бы куда приятнее. Хотя, в идеале, конечно, ему бы хотелось никогда не пользоваться этой штукой снова.

На какое-то мгновение ему хочется думать и верить, что улучшения в его состоянии — это заслуга вовсе не синего пластикового контейнера, а именно Николаса. Отчасти, это заслуга его быстроты; ощущая его руку у себя на затылке Тедди думает, что лучше становится именно в его присутствии, именно в этом доме, именно после их с Шарлоттой помощи. Эта мысль, пусть и нелепая, заставляет чуть улыбнуться, пусть даже Ник и не заметит этого.

— Знал, — подтверждает он. Пробное слово дается куда легче, чем пару минут назад, и Люпин чуть-чуть, самую малость отстраняется, чтобы разогнуться и дать воздуху больший доступ к легким. Дышать тяжело, но по крайней мере не проблематично. — Но я не думал, что мне стоит вываливать тебе весь список моих… — болезней, хочет сказать он, но кусает губу и одергивает себя, — особенностей. Но я понимаю, что это могло бы предотвратить этот случай и вовсе, так что… да, извини. Больше никаких тайн.

Он сомневается, что у него получится обещанное выполнить; Тедди, привыкший не беспокоить тех, кто рядом с ним, обычно делает все, чтобы справиться со всем самостоятельно. Ему вполне просто соврать во благо — особенно, если это облегчит жизнь ближним.

Возможно, здесь, с Николасом, ему стоит пересмотреть свои жизненные установки.

— Да, конечно, — он кивает и отстраняется окончательно.  — Иди, я подожду тебя. Не переживай, если что — Ширли за мной присмотрит.

Улыбка выходит чуточку грустной, вымученной, но для Тедди, которого совсем недавно словно бы резали ножом по груди, она является достижением. Он снова приваливается спиной к стойке, невидящим взглядом скользит по пространству вокруг, не останавливаясь подробно ни на чем. За все время здесь он уже успевает изучить, как ему кажется, каждую мелочь, но он уверен, что все равно здесь есть и будет сотни и сотни вещей, которые он может находить и открывать для себя абсолютно в любое время. Он надеется, что это время и возможности у него будут.

Он удивляется гостеприимности Николаса, но никогда не спрашивает его об этом. Его дом, как кажется Люпину, для него является его собственной крепостью: он не помнит тут ни вечеринок, ни гостей, и не понимает, как и почему Вандер позволяет ему вторгнуться в уже налаженный и стабильный быт, как и почему позволяет ему привносить в эту размеренность что-то свое, и совсем не может осознать, будет ли он терпеть подобное сегодняшнему — и это пугает. Настолько, что от мыслей о том, что ему придется снова искать себе пристанище, и что, возможно, придется вернуться к бабушке, которую, он, конечно, любит, но предпочитает любить все же на расстоянии, у Люпина текут слезы по щекам, уже настоящие, а не вымученные астматическим приступом. Правда, он тут же стирает их запястьями. Смазывает пальцами капли под веками, запрокидывает голову и с силой зажмуривается.

— Не говори ему, — просит он Шарлотту, и практически на сто процентов уверен, что о таком можно было бы и не просить — она бы не сказала ни слова.

Он встречает Николаса уже на ногах, перестав протирать пол и стойку. Ингалятор прячется в кармане, и Люпин надеется, что не увидит его еще очень и очень долго.

— Не простынешь? После душа-то. Или ты не… — Люпин запинается, беспокойным взглядом осматривает Вандера, но в его способность позаботиться о себе верит все-таки чуточку больше теперь, чем в свою, поэтому отговаривать от прогулки не решается.

Дышится на улице и правда лучше. Ноябрь, не самое любимое время года Тедди, в этот раз то и дело радует: тепло, лишь с легким намеком на влажность, которая перерастет в бодрящий холодок ближе к вечеру — идеальная погода для пробежек или прогулок, учитывая, что окрестности дома Николаса просто идеально подходят и для того, и для другого.

Тедди, правда, усаживается на скамейку после первого же круга около дома. Ему кажется, что он обязан все объяснить, но когда смотрит на Николаса, понимает, что вряд ли этих объяснений от него требуют. Тот кажется таким расслабленным, сейчас, когда все хорошо, что нарушать это его состояние кажется преступлением.

— Астма началась еще в Румынии, — тихо говорит он. Хочется забраться на скамейку с ногами и умостить подбородок на коленях, но он старается вести себя прилично. — Не знаю, от чего именно, может от пыли, а может от стресса, а может от всего и сразу. Я тогда работал не покладая рук, прерываясь только на сон и на еду, но все эти активности мне нравились куда больше, чем перекладывание бумажек в Министерстве. Даже несмотря на то, что ко мне прицепилась болезнь.

Тедди запускает пальцы в волосы, пытается скрыть неловкую паузу. Тянет прядки на себя в попытке рассмотреть их нынешний цвет, но недовольно цокает языком, так ничего и не увидев.

— Я так и не понял, что является катализатором для всего… этого. Обычно это как раз стресс. Паника, волнение, тревога, выкрученная просто до предела. Это как какая-то наивысшая точка, которой достигаешь, а потом с которой медленно спускаешься вниз, — Люпин облокачивается на спинку скамейки, расслабляясь. — Темы про родителей… Они такие. Сложные. Я так редко говорю о них, обычно только с бабушкой, ну или если кто-то начинает вспоминать былые годы. Это тяжело, — он прикрывает глаза, и темнота разливается перед ним на мили и мили вперед, — потому что я, кажется, так до конца и не смирился со всем этим. Помнишь, я приходил к тебе? Тогда, давно? Зимой. Я был таким наивным дураком, но даже сейчас мне кажется, что я многое бы отдал, чтобы вернуться туда или вернуть их. Хотя, быть может, это и нормально.

Он улыбается — и легкая грусть сейчас не кажется чем-то неправильным. Тедди придвигается ближе к Николасу, а потом и вовсе наклоняется и кладет голову ему на плечо, надеясь, что это допустимо. Потому что ему, по крайней мере, очень хорошо.

— Я хочу, чтобы однажды я мог нормально говорить об этом. О своих волосах, о родителях и обо всем, что связывает меня с ними. Сейчас просто… все наложилось, одно на другое, понимаешь? Это все пройдет. Тем более, ты рядом. Вы рядом. Значит, все пройдет быстрее и проще. И я так ценю то, что я сейчас здесь. Нет места прямо сейчас, где я бы хотел оказаться больше, чем здесь.