HP Luminary |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » HP Luminary » Waiting for better days » it's been a little while
Действующие лица: Sheamus & Damon
Место действия: магазин Мадам Малкин
Время действия: 27 января 2025
Описание: How can we still be friends
When we're just a love that didn't happen
And can never happen
Отредактировано Damon Spruce (2020-04-30 22:56:25)
Ровно сто семьдесят четыре года назад Жан Фуко доказал, что Земля вращается вокруг своей оси. А сегодня Шеймус эмпирическим путем обнаружит (но где-то глубоко и совсем эфемерно), что его мир целиком и полностью вальсирует вокруг Деймона. Или же застыл в каталепсии, с голодным обожанием взирающий на ядро камуфлетовых чувств. Чувств одичавших, не прощенных, но уютно позабытых. Чувств выпотрошенных, спрятанных. И не обнаруженных. Ровно тогда, когда их стоило бы обнаружить. Когда стоило обнажить и принять, впитывая, как кожа чернила.
Поздно ли понимать, что человек, который так долго был едва ли не продолжением твоих мыслей — не просто чернильное пятно, а уже обсидиановая насмешка над отрицанием, ложащаяся венами на сердце? Как печать, как рана, как татуировка.
Нельзя жить под флагом "никогда не поздно", если речь о чувствах. Не только о твоих, но и о его. Иначе любовь коснется абсолютного нуля по Кельвину.
По словам ученых из Nature Physics, охлаждение до сверхнизких температур сильно замедляет молекулы и позволяет более полно изучить их свойства и строение.
Ученые верно говорят. Остывшие чувства проще изучить, проще понять и проанализировать. А еще проще — убить.
Но к чему все эти отсылки? Глумливый побег от себя. Не иначе.
Так выглядит абсурд, удерживающий безмятежность самообмана. Абсурд... и его нелепая бессмысленность в отсутствии того, кто обязан присутствовать.
Как же так? Как же так вышло, Дей? Если бы ты смог объяснить, прямая бы снова забилась морским прибоем.
А сейчас ему все равно.
Он так же далек от любви, как палеолит от рождества христова. Видимо, мысли и чувства достигли доплеровского предела, прячась под запонками, рубашкой и решеткой ребер. Его мысли не бесформенны, но и не принадлежат тому, кому должны были. Должны уже потому, что этот кто-то мог бы посвятить не только свои мысли, но даже плоть и даже кровь. Будто ради того, чтобы увидеть утопию на двоих можно было бы отдать и жизнь. Иначе как это назвать? Существование.
Их окружает успех, неизменный успех. Но стоит остаться с ним один на один, как он обретает циничную надменность, колкую гротескность. Инородный приступ в глубине души. Не более.
Что-то пустое, материальное. Без единой доли аскетичного умиротворения. Они — оба, но не вместе — застыли в моменте. В моменте неумолимых побед. Опьяняющих и неизменных. Но все это лишь дым без огня. Красивая обертка подгнивающих фруктов. Эту гниль, этот natures mortes души будто бы писал Адриан Коорт, отмечая нотки скоротечности, срока годности. В смерти есть свое очарование. Она случается однажды и навсегда. Как истинная любовь.
Красиво, но в оттенках беспредельной тоски…
А пока в его сознании что-то отвлеченное. Как стопка книг, в которых он согласен утонуть. Никколо Макиавелли "Государь. История Флоренции", где тонким черным отмечено "перевод с итальянского". Морис Поуп "тайна исчезнувших языков", представь себе, от египетских иероглифов до письма майя!.. Карл Саган "мир, полный демонов" и в этом он прав; но демоны эти не только в мире, но и в каждом из нас, и наука — свеча во тьме. Софокл "Эдип-царь", Петроний "Сатирикон", полное собрание Платона...
Все это крутилась буквами, строками, мыслями, пока январский холод царапал мертвенную пустоту скул, пока нефритовые глаза будто покрывались бледным инеем, пока Шеймус не протянул руку, сотканную из венецианского мрамора. Он пропустил равнодушную дрожь холода, касаясь жидкого азота дверной ручки, а после толкнул дверь.
Раздался золотистый перезвон колокольчиков, разливающийся до безобразия радушной капелью. Стеклянный блик двери отразился высоко под потолком, будто заплясали льдинки под микроскопом.
Только тогда Шеймус выдохнул. С губ сорвался будто бы сигаретный дым. Но морозный и тут же растаял.
Пахло красным деревом и декадансом.
Он изменился. Потому что против воли раб опыта и времени. В его глазах теперь если и переливается плотоядное безумие, то осторожно, лукаво и заметно лишь тем, кто с ним знаком. С безумием или с Шеймусом.
Его взгляд приобрел покровительственное радушие. Будто он воплощение справедливости, что кажется невозможным в тандеме с законом. Но сам он знает секрет. Нет виноватых и невиновных. Есть те, кто попался. А за такую постыдную глупость какое ещё может быть наказание?
Он - судья. И от него что-то да ожидают. Но вновь всеобщий потасканный трюизм. Шейм не судит, а взвешивает. В таком случае ошибиться невозможно. Смотришь по факту и по системе СИ. Перебираешь двоичный код мотивов, рассматриваешь пластиковые оправдания. Все здесь. В циферках. Двадцать три кости образуют человеческий череп, семь дней в неделе, угол наклона земной оси составляет двадцать три и сорок четыре градуса, и у Шейми существует всего одна причина в беспамятстве пропустить удар сердца.
- Дей?.. - Шейм ощутил странный трепет, будто вытянул из невидимой колоды нужную карту. Самое время. Тузов у него не осталось. Все было на поверхности: стремления, цели, карьера. А сейчас он будто бы увидел призрака, в леденяще изучающем жесте склоняя голову набок. Почти по-хищному резко. И улыбнулся. С бархатным контрастом, ввергающим либо в необузданную тревогу, либо в шелковое волнение. - Я… - впервые, должно быть, он с удивлением обнаруживает, что не находит слов. Шеймус едва заметно хмурится, будто это доставляет ему дискомфорт. Ему прежде не доводилось подступать к давящей черте, за горизонтом событий которой начиналось затянувшееся молчание. Он впервые попадал в место, где слова не действовали. - Мне нужен... костюм, - задумчиво произнёс Шеймус, изучающе осматривая Деймона.
Что-то хотелось сказать. Но таких слов - самых главных - ещё не придумали.
Отредактировано Sheamus Parkinson (2020-02-02 08:51:15)
Удивительно, когда у человека что-то болит, постоянно, тупо, выматывающе, он очень быстро забывает, как это - жить без боли. Она пронизывает все существование, становится настолько неотъемлемой его частью, что кажется, что легкие всегда были окружены железным обручем. И кажется, что у всех так.
Так и Дей привык настолько, что научился не замечать фантомное биение черной линии на запястье, забыл, как блаженно наполнялось тело эндорфинами, стоило только задрать голову и обнять его, как внутри все сжималось, когда он слышал его голос. Он убедил себя, что все это он сам себе придумал, потому что потом пришла боль.
По всем законам жанра (а Дей любил читать книги про любовь и с хорошим концом) первая любовь редко оказывалась чем-то настоящим, обычно она существовала исключительно для того, чтобы true love на фоне прошлого увлечения казалась еще лучше. И все говорило: в шестнадцать лет нельзя чувствовать по настоящему, боль разбитого сердца нужна хотя бы для того, чтобы потом больше ценить взаимность. Только что-то никто не рассказывал, что делать о том, когда никакой взаимности больше не хочется. Вообще ничего больше не хочется.
Хуже всего было первые месяцы. Сколько бы он не пытался избегать и Лу, и Шеймуса, они все еще учились в одной школе, и Деймон все равно их видел. Он тогда незаметно исчез из КЗ, перестал общаться почти со всеми старыми друзьями, максимально ушел в себя. У него оставался только брат, а потом он испортил еще и это, и даже спустя два года Дей так и не знал, где он и что с ним. Делайла как-то проговорилась, что ей-то он пишет, но сильно легче от этого Деймону от этого не стало.
Седьмой курс прошел лучше. Удивительно, насколько изменилась атмосфера школы, когда Шейми выпустился. Дей всегда считал, что тот был не совсем человеком (совсем не человеком), и школа была для него тесна. Его ждал теперь весь мир, и Дей был малодушно рад, что тот достаточно большой, чтобы им не пришлось снова столкнуться. Вряд ли их интересы могли пересечься.
В своей вынужденной добровольной изоляции Дей смог до конца почувствовать и понять то, что пытался донести ему Шейми, пока все не сломалось. Как бы обидно ему не было, Деймон просто не мог себя больше заставить быть удобным и пластиковым. Внутренние ресурсы исчерпались до дна, не было сил выдавливать улыбки, плевать было на чужое отношение. Он хотел быть важен только одному человеку, но раз тому это было больше не нужно, Дей не собирался больше стараться. Ни ради кого, кроме самого себя. Он не стал грубым или жестоким, он просто позволил себе быть собой. Разрешил себе расстраиваться, когда что-то шло неправильно, отвечать, когда его пытались задеть, не улыбаться, когда было плохо. Да, в первое время людей вокруг него стало значительно меньше, но он чувствовал себя так, будто скинул с плеч несколько баулов с камнями. А это точно не был его любимый тип аксессуаров.
Отбросив в сторону всех ненужных ему “друзей”, Деймон смог сосредоточиться на том, что на самом деле любил - своем творчестве. Он и раньше постоянно рисовал и придумывал наряды, все куклы его сестер (на самом деле, давно ставшие его) регулярно одаривались новыми нарядами, он придумал платье для Делайлы на выпускной и шил большую часть своей одежды. Но где-то внутри все равно мелькала мысль, что это - несерьезная профессия, просто хобби, и хотя с мамиными деньгами голодная смерть на улице ему явно не грозила, пробовать было страшно.
Но именно тогда, на седьмом курсе, когда у него появилась так много времени подумать обо всем, он нашел настоящую уверенность в себе, а не ту, напускную, что была с ним с первого дня, Дей понял, что даже если он провалиться, даже если у него нет ни грамма таланта, он хотя бы будет знать, что сделал все, что мог.
Поэтому еще до выпускных экзаменов он несколько раз побывал у мадам Малкин, принес ей все свои блокноты и те самые кукольные наряды, парадную мамину мантию и даже мудборды. Он был готов уговаривать, просить, был согласен даже сначала мыть полы как последний эльф, но она почти сразу согласилась взять его на практику на лето. А с сентября он уже стал полноправным младшим продавцом. И хотя ему приходилось и подметать пол, и, максимум, выполнять простые задания типа снятия мерок и подгона готовых моделей, он не жалел ни секунды, что решился. Потому что заходя в часть ателье, скрытую от клиентов, где творилась вся магия, он каждый раз счастливо улыбался.
И было только к лучшему, что у него не было никакой личной жизни, он мог полностью сосредоточиться на работе. Нет, конечно какие-то попытки были, Дей как-то незаметно вошел в среду творческой молодежи и оброс новыми связями, и он много кому там нравился, да даже продавец из кофейни через два здания от ателье недавно написал ему свое имя и предложение встретиться после работы на стакане… Но ему не хотелось. Не столько потому, что он боялся, что снова будет больно. Просто знал, что больше ни с кем не будет так, как с Шейми, а быть с кем-то в полсилы он не хотел. Да и времени на работу оставалось намного больше.
Дею нравилась его жизнь, нравилось обретенное спокойствие, нравилось снова жить в защитное сетке, только на этот раз вполне осознанно. И он искренне считал, что никто уже не сможет вывести его из равновесия.
Пока в самый обычный январский день не звякнул входной колокольчик, и Деймон, еще не видя, кто вошел, ощутил холодок между лопатками.
Он с привычно “профессиональной” улыбкой вышел в зал, и на секунду ему показалось, что он проглотил булавку.
Потому что ему не нужно было даже поднимать взгляд, чтобы узнать его.
Потому что все его двухлетние убеждения с грохотом обрушились к ногам, не оставив после себя тени.
Потому что ничего он не забыл, и отрепетированное здравствуйте застряло в горле.
- Шейми.
Он закусил нижнюю губу, с головой выдавая всю свою нервозность, медленно вдохнул, заставляя напряженные пальцы разжаться. Одно его имя заставляло пульс сходить с ума.
- Тогда ты обратился по адресу, - Дей надеялся, что взгляд его не выглядел слишком жадным, когда он осмотрел его с ног до головы. Профессиональный интерес, не более. Деймон натянуто улыбнулся. - Могу я поинтересоваться, для какого случая? Ты бы хотел посмотреть что-то готовое или сделаем что-то специально для тебя?
Шеймус выглядел таким взрослым, таким серьезным. Неожиданно Деймон как-то резко осознал, что и ему тогда было всего семнадцать. И он мог в чем-то ошибаться. Он знал, что и с Уизли он долго не пробыл вместе, но не пытался интересоваться его жизнью. Просто были раны, которые было лучше не ковырять.
И он не сомневался, что Шеймус ответит, что хочет что-то индивидуальное. Он никогда не был одним из тех, кого можно было подогнать под какие бы то ни было рамки.
Но что бы он не чувствовал сейчас (а его смятение, наверняка, читалось у него на лице), Дей был готов сделать все идеально, потому что по-другому просто не умел.
А потом, желательно, не видеть его еще лет двадцать, потому что руку он ему не подал исключительно потому, что прекрасно понял, что татуировка выдаст его с головой.
И еще одну прямую линию в ответ он просто не переживет.
Даже через двадцать лет.
Он улыбнулся. Это уже был привычный жест, как визитная карточка радушия, которую он протягивал, чтобы спрятать за губами человекоядный оскал. А люди, стадо конченных имбицилов, верили ему. Верили в слова, в улыбку. Как будто их нельзя было подделать. Будто это не очередная сверкающая безделушка.
На самом деле это пошлое, избитое клише. Что-то вроде пластмассовой фигурки Будды или полимерной репродукции тайной вечери.
Он улыбнулся, соскабливая нефритовым взглядом лак с ореховой древесины резной стойки. Небольшая передышка перед тем, как невольно столкнуться с горстью своих слабостей. Единственных и неотвратимых. Когда-нибудь время хладнокровия истечет и на костях воздвигнут мемориал.
Он улыбнулся, и улыбка застыла татуировкой на сердце. Да, она менялась. Словно бабочка, выползающая из кокона и расправляющая крылья. Эта улыбка заполнила все сердце, запорхала, забилась о рёбра, в истоме растекаясь сладким щербетом.
Он улыбнулся. И подумал, что давно хотел сделать это искренне. А сейчас, смотря на Деймона, он вдруг осознал, что каждое его действие обрастает смыслом. Даже дыхание.
Дей произнёс его имя.
Мммм… можно невыносимо бесконечно повторять, что именно он знает секрет, которого не знает даже Шеймус. Только Дей знал, как правильно звучит имя. Потому, когда он говорил, по коже крошечными разрядами тока проскальзывали мурашки. Не как уколы иглы, а будто бы шёлк. Прохладно и нежно.
И когда он обращался к нему, хотелось откликаться.
Изо рта остальных его имя вываливалось несуразным ошмётком букв и звуков. Будто имя прожевали и подавились рвотным сиропом. Будто это вовсе не к нему обращаются. А просто дохнут.
Будто Шейми их душит, обхватив шейки мраморными пальцами. А они хрипят и просят его остановиться.
«Шеймус, не надо».
«Шейми, прекрати».
Отвратительно.
Он остановился бы лишь тогда, когда в их телах закончится звук. Когда блики в глазах перестанут переливаться австрийским хрусталем, и он сможет увидеть в своё отражение. Своё бездушное, абсолютно бездушное равнодушие.
Шейми был откровенен. А потому медленно скользнул взглядом к губам Дея. Если взглядом было можно обнимать, если бы взглядом можно было целовать. То он непременно это сделал бы. К сожалению, взглядом можно лишь убивать.
Ему нравилось, как Дей прикусывал губу. Милый жест. Будто пытался себя пришпорить. И Шейми решил снисходительно сделать вид, что не замечает этого. Нравится играть в прятки чувств?
Так уж и быть. Для тебя все, что угодно, Деймон.
Шейми любил игры за их неизменный финал. За победу, конечно же.
Побледневшими пальцами, Шейм методично принялся расстёгивать пальто. Словно затачивать нож. Одна пуговица за другой, пока их не осталось. Он неторопливо приблизился к Деймону, а после склонился к нему, вешая пальто на вешалку, стоявшую ровно за ним. Вкрадчиво склонил голову, скользя словно лезвием взгляда по обнаженной коже шеи. Если присмотреться, можно увидеть, как сонная артерия пульсирует сквозь прозрачную кожу.
- Конечно же... я знаю, - умиротворенно произнес он, мягко прикусывая свои губы, нарочно повторяя за Деем, - куда обращаться.
Шеймус выпрямился, плавным движением рук поправив рубашку. Снова обнажая разницу роста. Будто нагло вопрошая: «я смогу дотянуться до тебя, а ты?».
Он быстро поднял отсутствующий взгляд, осматриваясь. Ему было интересно, чем дышит Дей, чем живет. Нравится ли ему здесь? Ещё пару минут назад ни один из этих вопросов не тревожили мертвое море его души. А теперь легкая рябь. На горизонте сгущаются пурпурные облака. И всему виной Деймон. Маяки не спасут корабли. Они алыми пятнами растворятся в кровавых водах.
И все из-за тебя, маленький притворщик. Сжимай кулаки потуже. Вдруг ногти полумесяцами вонзятся в ладони. И боль отрезвит от этого опьянения.
Или сшей себе маску тлетворного безразличия, абсурдной формальности. Как шьёшь костюмы всем тем несуразным существам, печально продирающимся сквозь жизнь. Можешь сшить склеп чувствам. Как раньше. В школе.
Ложь есть ложь. И не важно удобна она другим. Или тебе. Ничего не меняется.
- О да, можешь поинтересоваться, - Шейми прикрывает глаза. Его смешит эта формальность из уст Деймона. Будто они не знакомы. Хорошо, что сохранилось обращение на «ты». В противном случае Шеймус мог бы увлечься этой безликой игрой, - но это не значит, что я отвечу.
Он, будто прогуливаясь, прошёл к манекенам, облаченным в костюмы от кутюр. Шейми не безупречно в них разбирался, но достаточно, чтобы оценить качество работы.
Он бросил вкрадчивый взгляд к Деймону. И снова изучающе скользнул по плечам, груди, спускаясь к поясу манекена.
Он был таким же искусственным, как все те люди, блуждающие за окном. Они были сотворены из мертвого компоста и инертного шлака. Грубо? Простите. Шейм слишком честен с собой и миром.
Потому ему так просто заметить кого-то настоящего в толпе этих выкидышей.
- Скажи, - Шейми обошёл манекен, останавливаясь за его спиной, опуская ладони на искусственные плечи, - вас же должны дрессировать эмпатии в сфере услуг… - звучит почти пренебрежительно, когда он кладёт подбородок на кисть руки. - Так чего бы мне хотелось? - он монотонно стучит пальцами по бездушной имитации человеческого тела, а после касается кончиками пальцев ровных скул. - И разве что-то из этого мне подойдёт?
Деймон был прекрасных продавцом, хоть это и не было его любимой частью работы. Он ведь всегда ладил с людьми, он мог успокоить любой ураган претензий, разбить собой волну негодования улыбкой и прямым взглядом. Только вот сейчас ему совершенно не хотелось улыбаться.
Было бы полнейшей глупостью убеждать себя, что ему все равно. Ему было что угодно, кроме все равно, и так было всегда, с первого же разговора, с первого касания. Он никогда больше не чувствовал ничего даже близко похожего на то, что выдавал его организм рядом с этим невозможным человеком. Буря гормонов, тахикардия, расширяющиеся зрачки - пустые слова, не способные передать и малой доли его чувств. Это была магия, это была сшибающая с ног сила, с которой он никогда не мог бороться.
Дею захотелось зажмуриться и сделать так, чтобы не было последних трех лет. Чтобы они снова оказались в пустынном коридоре школы, когда только случайные привидения могли стать свидетелями безумия. Чтобы не было боли, не было отказа и руин. Чтобы можно было просто шагнуть и…
Деймон понял, что недостаточно глубоко спрятал в себе все это. Что блаженное ничего было просто иллюзией, рисунком на запотевшем от пара зеркале ванной.
Шейми был так близко, всего в паре сантиметров (конечно, просто случайно, чтобы повесить пальто), и Дей мог рассмотреть бесконечность в глубине его зрачков. И собственное растерянное лицо. Он увидел его прикушенную губу - почти детский, дразнящий жест. И не удержался от легкой улыбки.
Зачем он это сделал? Дей знал, как любит он чужую боль, что запах страха для него - слаще любого дорого парфюма. Но с ним все было иначе. Всегда. Пока Шейми не причинил ему единственную боль, которую мог.
Дей не хотел притворяться, не хотел делать вид, что все нормально. Притворство никогда не было частью того, что случилось между ними, не должно быть и сейчас, пускай даже все осталось в прошедшем времени. Он не должен был ничего доказывать и показывать Шеймусу, не собирался играть для него какую-то роль, но с собой он теперь всегда пытался быть честным. И его искренность говорила, что плевать было на то, вместе они были или нет, его любовь никогда не исчезла бы.
Он никогда не боялся Шейми и в то же время не боялся показаться ему слабым, искренним, слишком открытым. Потому что таким он и был, это было его нутро, его неподдельная суть. Он делал свой выбор, принимая любой выбор Шейми.
И тот сделал его.
- Тогда, это значит, что ты не обязательно получишь удовлетворяющий тебя результат, - Деймон разгладил почти невидимую складку на плече одного из костюмов и чуть пожал плечами. Он не был легилиментом, не мог заглянуть в голову клиенту, даже если бы хотел. А он, пожалуй, хотел.
Не ради дурацкого костюма, тут он, конечно, сделает все так, как нужно, наверное, даже уговорить мадам Малкин доверить ему работу целиком. А для того, чтобы все-таки понять, почему.
Почему он выбрал не быть с ним.
Ему нужен был ответ, чтобы, наконец, отпустить совсем. Чтобы понять, что не было никогда никакого “мы”, чтобы принять, что все было лишь односторонней вспышкой света, а не долгим лучом.
Самым обидным было то, что если бы он на самом деле мог перенестись сейчас в прошлое, он бы не изменил ничего. Каждый его шаг, каждая фраза, каждый взгляд и улыбка - все было правильным. Он не смог бы объяснить это словами, но он чувствовал тогда, как исчезал вакуум между ними, как обретало смысл все то, что раньше казалось лишь заученным алгоритмом.
Он чувствовал, что больше не один.
И поэтому бесполезно было строить воздушные замки из “а вот если бы”. Все произошло так, как должно было быть.
Поэтому Дей мог бы спросить. Но не спрашивал, потому, что конечно, Шейми не ответил бы ему. Он никогда не давал ответы, он лишь наблюдал.
И несмотря ни на что, он был все равно рад его видеть. Потому что его мир парадоксально обретал равновесие от мысли, что Шеймус Паркинсон все еще был тут.
- Антрацит, - почти не раздумывая, проговорил Деймон, доставая палочку из крепления на руке. Повинуясь его манящим чарам, нужный рулон ткани опустился на прилавок. Конечно же, ничего из готовых работ не подошло было, Шейми был уникальным, и массовый рынок явно был не для него. Дей ласково провел пальцами по мягкой ткани. Она была настолько темной, что, кажется, поглощала свет вокруг себя. Деймон удовлетворенно улыбнулся: - Думаю, это то, что тебе нужно. Итальянская ткань, шерсть, уже зачарованная на прочность. И, думаю, классика, с чуть зауженными брюками, - он постарался отстраниться от всех своих эмоций, увидеть его как будто в первый раз. Отследить линию широких плеч, отметить длину ног по отношению к телу, выделить взглядом талию. Он смотрел на него сейчас так же, как сам Шейми рассматривал манекены. Это же была его работа, ничего личного.
- Да, я уверен. Это еще больше подчеркнет идеальные пропорции твоей конституции. Тебе нравится? Мне нужно будет снять мерки и, в принципе, через три дня сможешь прийти на примерку, - это все казалось таким абсурдным - обсуждать модели и примерки. Но если это все, что им оставалось, Дей принимал правила этой игры.
Потому что бесполезно было пытаться провоцировать его или пытаться вывести на эмоции, это было бы так же разумно, как пинать камень. Дей мог быть только самим собой.
Этого ведь было достаточно?..
Дей был прав. Как же был. Во многом… и это вызывало невольную улыбку, не на губах, но на эфире самой души. Он высекал искры в открытом космосе, дышал без кислорода расплавленными заездами, превращал кровь в вино, а Шейми - в безнадёжно влюблённого.
Дей был прав. Эту истину было не обидно держать в ладонях, подносить к сердцу и принимать за единственно верную.
Спрессованные трюизмы жизни - совершенно не очевидные на первый взгляд - вылуплялись где-то в глубине сознания. Он понимал мир на другом уровне. Он понимал мир, как никто иной. Но не мог понять его таким, как понимают другие. Так рождаются исключительные люди. Не двадцать лет назад. Нет. Числа - всего лишь условная система измерения, токсин убогих границ. Такие люди, как Деймон, рождаются с опытом. И Шейми жаль, что опыт был именно такой. Он бы пожелал чего-то более… или чего-то менее алого для сердца, которое обливалось железным гротеском осколков на изнанке ребер.
Дей был прав. А ещё был особенным. И это не банальное желание, о котором выражался Шекспир, но которое воплотилось в Деймоне. Нет, это факт, который плескался в его сапфировом взгляде. Иногда Шейми казалось, что это не у Деймона взгляд цвета моря, а у этого бесконечного моря цвет Деймона. Цвет бесконечной глубины, затопленной не солью, а сладостью. И это сахар по ранам.
И по сути не важно. Был дей прав или просто был. Потому что, попадая в тупик безвыходной ситуации, он обязательно нарисует дверцу. Дверцу всепрощения, всепонимания. То, чего Шеймус никогда бы не смог даже вообразить, если бы Деймон просто однажды не показал.
Дей был прав. Особенно в том, что Шейми не всегда получит удовлетворяющий его результат. Жизнь для него по сути была одной огромной ошибкой, отправленной на реставрацию в его заботливые руки. В руки, полные заботы, в равной степени как полные ультимативного желания возвести в абсолют все, к чему прикасается.
Он видит изъяны, словно его взгляд - объективность вселенной. Видит и не может устоять перед тем, как стереть эту ошибку, которая сама развилась, где-то украв сознание, желания и слёзы. Эти ошибки, кишат, словно мокрицы на берегу моря. Все прекрасно: соленые облака, пунцовый, как самые искренние чувства, закат, бриз цвета слез… но загляни под гальку, облизанную прибоем тысячи дней, - уродство. Уродство серое. Словно бесполезная креветка. Уродство полупрозрачное с множеством липких лапок. Нет. Шейми выворачивало от одной мысли, что его пляж, его рай, может быть испорчен этой гадостью жизни.
Смотря на Дея, он видел лишь один изъян. Всего один. И он заключался в том, что они почему-то все ещё не были вместе. Прятались за тканями ателье, за вопросами и взглядами. Но все ещё были раздельно, хотя так парадоксально все-таки вместе.
Потому что «вместе» - это не о расстоянии, не о километрах, ни о часах. Это то, что не измерить. Ведь цифры - условный метод, да? А «вместе» - это восхитительная константа. Вместе, это когда между нет ни страниц, ни границ, ни вершин, ни катакомб. Вместе - это чувства. Вместе - это необъятно. И это навсегда.
Иронично. Как иронично, но Деймон остаётся абсолютно равнодушен к этой фальши, в которой Шеймус одной склочной стаей гиен, пульсирует оскалом бритвенных резцов. Он ведь и без того знает, что Дей видит мир иначе. Он не обратить внимание на фосфены искрящихся глаз в темноте, не увидит безумные улыбки. Они для него невидимые, и он проносит руку через густую темноту, касаясь человечности, уснувшей под покровом плотоядного хохота. Только так и можно заставить ее проснуться. Только от твоей руки. Только для тебя, Деймон.
И к чему все эти условности? Проверки? Может просто хотелось вдруг убедить себя, что идеала не существует, будто ты гребанный атеист, атеист, который никогда не признает своей ошибки, даже Иисус воскреснет и обнимает его.
И все же...
Вот он, атеист, хладнокровно выглядывающий из-за бездушных манекенов, сложив голову и руку на его плече. Вот он, Иисус, снисходительно прощающий эту бесполезную дерзость. Вот он, смотрящий искренне, говорящий так честно, что стерильностью его мыслей можно ослеплять.
И даже в его молчании будет больше смысла, чем в тысячи слов всех тех, кто не является Деем. Шейми едва заметно улыбается, умиляясь собственной слабости перед этим человеком. Улыбаясь, потому что ее существование и дыхание в рёбрах совсем не пугает. Словно кто-то впрыснул этот умиротворяющей яд. Шейм тонет и ему не больно захлебнуться. Он бы даже немного разочаровался, если бы остался в живых. И если бы сердце не зафиксировало в его влюбленном взгляде время смерти, стоило ему увидеть сверкающие сапфиры.
Шейми не страшно, не потому что он скалится очередным кошмаром из ящика пандоры, а потому что Деймон не разочаровывает его. Потому что все это правильно.
Правильный взгляд. Правильный ответ. И цвет тоже правильный. Шеймус любит красный. И Шейм знает, что Дей это знает. Но ещё они оба знают, что цвет этой встречи - антрацит. Такой же блестящий, такой же всепоглощающий, не отражающий, а принимающий и более не отпускающий.
- Мне нравится, - эхом отзывается Шеймус, но его взгляд даже не коснулся ткани, а лишь ласково пожирал Деймона. Обводя изящные черты лица, выученные наизусть, путаясь в осветленных волосах, пряди которые медленно двигались, стоило Дею иначе повернуть голову. Он спускал взгляд к плечам, которые ровной расслабленной линией спрятались под одеждой, но он помнит их тонкую белизну. На ощупь. Словно слепой, выучивший все изгибы этого изящного мира. «Мне нравится» - потому что только в Дее он никогда не сомневался. Даже тогда, когда он как последний идиот пытался быть удобным для целой вселенной. Шейм знал, что заблуждения - не фатальные ошибки. И ему нужно лишь показать, что жить можно иначе. Чтобы не просто быть, а чтобы жить по-настоящему.
- Снимай, - он опускает взгляд, уводя куда-то в сторону, пока в зелёных радужках подтаивает невесомость пустоты, оставленная лишь для того, чтобы заполнить ее Деем. Шейм медленно дышит, размеренно оставляя на лице мраморный образ античной сонливости. Она опадает в скулы лепестками бесцветной лени. И остаётся там, и Шейми выглядит умиротворенным, - мерки.
Позолоченный колокольчик молчит, потому что молчание - золото. Из чего сделано мое сердце, если для всех его не существует, а для тебя, Дей, оно готово петь?
Он видел, как исчезают ненужные покровы, как уходит вся фальшь между ними, потому что они всегда были примером идеальной гармонии, ни одного неправильного звука. Просто не виделись так давно, что все расстроилось, как старый рояль. Но их взгляды, их слова, особенно, несказанные, ловкими пальцами настройщика возвращали все на свое место. Настоящим произведениям искусств не нужны были никакие рамки из условностей и обязательств.
Дей не мог знать, да и не знал, как это было для Шейми, но для него только его близость звучала верной тональностью.
В шестнадцать лет ему казалось, что Шеймус слышал это тоже. Тогда он не думал совсем, только чувствовал. В момент их первого поцелуя для него перестал существовать весь его старый, но из пугающего ничего возник новый, только для них двоих.
В двадцать лет ему больше ничего не казалось. Его чистое, не замутненное глупостями предубеждений восприятие говорило ему одно, но он помнил все, что случилось.
Возможно, это было не созвучие. Возможно, это музыка его чувств отразилась от ледяного равнодушия и вернулась прекрасным эхом? У него всегда было хорошее воображение. Дей знал, как хотелось ему этого тогда, как хотелось ему того же самого и сейчас, глубоко внутри с каждый выдох Шеймуса запускал в нем химическую реакцию. По венам растекалась смертельная отрава, по сладости с которой не могло сравниться ни одно из его любимых лакомств.
Дей никогда не пил алкоголь, ему бы и в голову не пришло пробовать наркотики, да даже маггловские сигареты, ставшие столь популярными в магическом мире, не вызывали у него интереса. Зачем? Он знал, что вызывало у него зависимость, знал, какой экстаз мог его поглощать, но знал также, какая потом будет ломка. Но даже это знание не остановило бы его от того, чтобы сделать шаг вперед. Связывало его только одно: не_желание Шеймуса.
Он знал еще тогда, в школе, что был для него одним из многих. Обрекая его на банальные выводы, все тогда в школе делились на два лагеря: Шейми или любили, или ненавидели. А сам он был где-то над, забавляясь открывающимся кукольным театром. У самого Дея, конечно, выбора не было, он вряд ли вообще мог пустить в себя столь тяжелое чувство, как ненависть. А вот Шейми… На несколько месяцев Деймон поверил не только в него, но и ему, принял золотистые искры в его глазах за столь желанный ответ. Только вот красная нить, связавшая их запястья, слишком сильно пережала вены. Когда она оборвалась, Дей будто отрезал себе кусок сердца. И так и не пришил его обратно.
Поэтому сейчас он только смотрел, не пытаясь больше коснуться, нарушая негласные правила игры. Шейми ведь не любил, когда его трогают, память Дея была забита тысячей деталей, оттенками его почти незаметных эмоций, всеми теми мелочами, о которых не нужно было спрашивать, достаточно было смотреть. Удивительно, как можно было знать и не знать одновременно одного человека. Хотя, если учесть, что это был за человек - удивляться было полнейшей глупостью.
И, конечно же, его “нравится” относилось к ткани.
- Я рад, - никакого сарказма, Дей удовлетворенно кивнул, убирая рулон за прилавок, чтобы никто другой на нее случайно не засмотрелся. Все лучшее в этом мире должно было принадлежать Шейми. Это было еще одно его абсолютное знание.
- Тогда пойдем в соседний зал, там все для этого подготовлено, - конечно, он заметил паузу в его словах, конечно, он не может укрыться от двусмысленности слов ни за какой из прошлых масок, и легкий румянец все равно проступил на его скулах. - Тебе же нужно будет раздеться. Костюм - это не мантия, без точных мерок сидеть хорошо не будет.
И на секунду он даже пожалел, что сегодня была все-таки его смена. Как будто мало ему было тяжести его взгляда, этих чертовых бархатных интонаций, невозможных длинных пальцев и идеальных губ. Теперь нужно было как-то пережить его почти наготу.
Отвернувшись, он машинально поправил форменную мантию - никакой нужды в этом не было, но внезапно поднявшаяся нервозность не давала жить спокойно - и прошел в следующий зал, надеясь, что Шейми последует за ним.
Следующая комната - куда меньшая по размеру, чем главное помещение ателье, была почти пустой, только в углу стоял манекен в готовой розовой приталенной мантии (старомодная модель, вызывающая отвращение своей извитостью, точно не была работой Дея), в центре располагалась небольшой круглый помост, у стены стоял потертый комод, а самая дальняя часть комнаты была ограждена шторой.
Дей всегда находил это забавным - людям некомфортно было раздеваться на глазах у других, но стоять в нижнем белье было уже куда проще. Будто в самом процессе обнажения было скрыто таинство, куда большее, чем, собственно, в наготе. И как же иронично было, что теперь он предлагал Шейми отправиться именно туда. Ведь больше он не входил в круг посвященных.
- Можно оставить одежду там, - Дей кивнул в сторону огороженной части и чуть улыбнулся. - Думаю, ты справишься без моей помощи.
Дей отвернулся к комоду, выдвигая нужные ящики и доставая кусок пергамента, ножницы, измерительную ленту и перо. Привычные действия скрывали легкую дрожь в пальцах.
Потому что Дей помнил, как это - расстегивать мелкие, не поддающиеся пуговицы на его рубашке - кажется, он и в школе предпочитал черные формальным белым, помнил, какой прохладной всегда казалась его кожа под первыми касаниями горячих пальцев и как быстро она нагревался в процессе, будто с каждым поцелуем Дей вдыхал жизнь в его мраморную безупречность.
Если бы Шейми не стоял сейчас в пару метров от него, Дей мог бы поверить, что выдумал каждую секунду их близости - настолько это было правильно.
Но он правда был тут, и от невозможности повторения у него тоскливо сжималась душа.
Отредактировано Damon Spruce (2020-04-24 19:51:32)
Рулон антрацитовой ткани был заботливо спрятан под прилавок. Так прячут ткань, окровавленные нож… а ещё прячут чувства. Тоже под прилавок, ведь туда никто не заглянет, как без спроса не заглянут в самый укромный уголок влюблённого сердца. Ты спрячешь и никто не найдёт, если уже не знает, где искать. Но ты ведь не скажешь? Молча оставишь под цветком папоротника. Как убираешь рулон под прилавок.
Зачем все это?
Сейчас уже и не сосчитать, сколько всего между ними было, а сколько теперь осталось. Осталось, но где-то в темноте, ложью опережая сомнения. Ложью распускаясь пунцовыми, алыми, красными цветами. Ложью и ядовитой змеей.
Сколько между ними спрятано? Дыханием по венам, улыбкой в глазах, поцелуями в кончиках пальцев, пульсом по коже...
Все это было для чего-то спрятано. Может даже не ими, а если и ими, то неосознанно, случайно. Было спрятано, потеряно, а теперь не найдено. Навсегда или вопреки?
Деймон до невозможного формален. И ему идёт эта серьезность, эта обходительная ответственность, но поцелуи чувств, проступившие на его скулах, идут ему еще больше. Больше, чем фирменная одежда. Больше, чем любая одежда… Это Шеймус знал, как никто другой. Понимал на уровне даже не ДНК, а на уровне потустороннем, словно это какая-то эзотерика страсти.
Да, Деймону идёт эта строгость. Деймону… и лишь Шейми понимает, как произносить его имя. Знает, словно дорогу к персональному Эдему, который спрятался за позолоченной решёткой, ключ от которой оброс сердцем. Шейм знает его имя, знает как никто другой. По цвету, по вкусу, по запаху. Чёрной весной, кровавыми пальцами по поцелуям, безумием во всепрощении, любовью в беспредельном, невозможном понимании.
Шеймус чувствует его имя, как если бы, оставаясь один на один с собой, ощущал собственные мысли, ощущал бы пульс, который сейчас ровной печатью лежит на руке. Им нужно лишь коснуться, но они глупы в своих сомнениях и держат дистанцию. Дистанция… Вот что значит расстояние, а не шаги между ними. И от чего-то никак не удаётся сократить. Даже улыбками, даже взглядами, жестами и словами.
Дей - три буквы, высеченные каким-то до безобразно устойчивым чувством собственности под рёбрами. Оно едкой кислотой выжигает в сознании образ, но так парадоксально не больно, а приятно помнить о нем.
Его имя - это то, что звучит идеально, звучит верно, лишь срываясь с губ Шеймуса. Звучит, как хрусталь, как вершина океана, как глубина небес. И ему невыносимо слышать уродливые поделки с чужих губ.
Взгляд Шейми - крапива неизвестной глубины. И только Деймона она не ужалит. Он лишь смотрит за тем, как Дей отворачивается, чтобы проводить его. Отворачивается и поправляет одежду, которая и без того безукоризненно облегала его тело второй кожей. Поэтому от Шейми не укрылась эта улика. Просто не могла проскользнуть незамеченной. Была поймана и с удовольствием изучена, как невербальный сигнал волнения. Жесты чаще говорят куда откровеннее и искренне, чем все слова мира.
Все-таки… суть изреченная есть ложь.
Мысль о том, что нужно будет раздеться вкрадчиво вползает в сознание формальным «снять мерки».
Снять мерки. Словно сыграем в наш личный перформанс, словно снимем мерки и примерим маски, где оба не те, кем кажемся, а потому настоящие.
Снять мерки, снять бирки, скинуть предрассудки, сбросить стереотипы, сорвать одежды, сжечь границы… Разве нет?
Снять мерки. И пальцами проскользнуть по пуговицам, одну за другой освобождая из омута петлей. Лучше бы твоими пальцами по моей рубашке. Твоими. По мне.
Снять мерки. И перестать быть узниками драматичных поем. Измерить расстояние и наконец-то взять и вычесть из формулу, равной лаконичному «мы».
Снять мерки. При тебе. О тебе, обо мне. И обнажить линии ключиц... и ямку между ними, в которую провалился полумрак на бледной коже.
Снять мерки. И это все, что тебе нужно? Просто цифры, которые ты уже должен был выучить наизусть интуитивно. Просто цифры, которые ты бы мог взять из головы, снять с кончиков пальцев, украсть с губ. Будто не они уже сняли мерки с меня однажды.
Снять мерки. Правдивая ложь. Ложная правда. И звон пряжки на брюках. Если только это и нужно, то в пунктирах сантиметра нет ничего глубже, чем ряд миллиметров. Нет ничего проще и постояннее, чем то, что просто принято на веру. Что в сантиметре десять миллиметров. Что мы с тобой больше не вместе.
Снять мерки. Ну давай. Снимай, что хочешь. Можем начать с мерок.
Отодвигая плотную штору, Шеймус молчаливо вышел, едва заметно ёжась от прохлады.
Не то, что бы некомфортно. Не то, что бы стеснительно. Шейм едва ли мог позволить прокрасться каким-то проблемам в его сознание. Просто все это не правильно. Быть таким обнаженным - почти обнаженным - и смотреть на Деймона, думать о том, что и ему бы стоило скинуть лишнюю ткань. Открыться. Если не телом, то душой нараспашку.
Но вместо этого ему остаётся равнодушно дышать перед несправедливостью, наблюдая как происходить между ними абсолютное ничего. Только это дурацкое «снять мерки». Абсолютно без метафор. Эвфемизмов.
- И когда ты откроешь свое ателье? - спрашивает он, зачесывая волосы назад, подходя ближе, смотря ниже. Но не сверху вниз. Шейми не обмануть, он лично убедился, пройдя с Деем еще в школе путь, где Спрус вылупился, выбираясь из скорлупы. И конечная инстанция для него явно была куда дальше, чем творить под чужим руководством. - Я рад, что именно ты делаешь это для меня, - произнёс уже тише, вкрадчиво, с привкусом интимной благодарности, которая предназначалась быть услышанной только Деймоном. - Скоро эта свадьба, - утомлённо произносит он, сухо взглянув в сторону. - Ничего не успеваю из-за работы, - говорит не для того, чтобы ему посочувствовали. Сочувствие ему было ни к чему. Оно требовалось лишь иногда. В целях манипуляций. На самом деле ему просто нравилось говорить с Деем. Потому что он правда слушал.
Сейчас бы коснуться его лица с самим честными озерами глаз. Сейчас бы коснуться, вспоминая тонкий бархат кожи. Коснуться и ощутить улыбку под пальцами. Скользнуть подушечкой по мягким губам, словно лепесток вишни. Сейчас бы ощутить ладонью биение сердца, ощутить жар и впитать кожей, словно выпить, но так и не сумев насытиться.
Но нужно снять мерки. Эти чертовы мерки, Деймон.
“К Мерлину в задницу эти мерки”, - хочется сказать Дею, когда Шейми выходит обратно в комнату.
Он правда думал, что будет проще. Что он усвоил свой горький урок, что принял до конца, что больше у него нет никаких прав и привилегий, что он теперь - не больше, чем портной, который просто снимет мерки.
Но Шейми так дьявольски красив.
И худшее в его красоте то, что ему совершенно на нее наплевать. Потому что они оба с Деем прекрасно понимают, что вся эта внешняя оболочка - лишь слабое отражение того, что на самом деле важно. Он не знает до конца, но догадывается, какие демоны живут в его душе. И тем красивее он ему кажется. У Шейми под кожей - алые реки безумия, и Дей, как и три года назад, готов отдать многое, чтобы только к ним прикоснуться.
Он не знает, как он смог решиться тогда в коридоре, как смог сделать шаг вперед, когда сердце так же, как и сейчас, стучало где-то в горле, как безрассудно утопил пальцы в зареве чужой крови на его руках, как дотянулся и разорвал все границы между ними одним поцелуем.
Кажется, в шестнадцать лет храбрости в нем было куда больше, чем сейчас.
Он не говорит ничего, ждет, пока Шейми встанет на помост, и просто смотрит. Раньше взглядов было достаточно, хотя Деймон и любил с ним разговаривать. В конце концов, все началось между ними с разговоров. А закончилось тишиной.
Он не говорит ничего, потому что не доверяет своему голосу. Все еще не потому, что боится, что Шейми поймет что-то по его интонациям - он уверен, что тот поймет и так, а потому, что не хочет, чтобы это все мешало тому, зачем Шеймус пришел. А это - создание костюма. Ничего лишнего. Ничего личного.
- Готов? Тогда начнем, - и все равно Дей звучит не совсем ровно, но молчать еще больше - очень странно. Он достает палочку, и лента, повинуясь его жесту, подлетает к Шейми и плотно обхватывает его шею. Дей берет подготовленный пергамент и перо и все-таки подходит ближе.
Нужно просто не думать. Не вспоминать. Не вдыхать слабый запах его кожи. Не вспоминать. Не вспоминать. Не вспо…
Дей едва слышно сглатывает, чуть приподнимаясь на носках, чтобы рассмотреть цифры. Наверное, Шейми чувствует его дыхание на своей груди. Он вновь отстраняется, чтобы записать первые показатели. И вновь терзает губу зубами, потому что, конечно, же вспоминает. Как ладони Шейми обхватывали его лицо, как он наклонялся к нему - все эта дурацкая разница в росте - как расцветали поцелуем его губы…
- Свое ателье? - он переспрашивает с некоторым опозданием, потому что голос Шейми выдергивает его из прошлого. Он как будто двоится на секунду у него в сознании - его Шейми из прошлого, и взрослый и такой чужой Шеймус на подиуме. - Когда наберусь опыта. Пока… я не чувствую себя достаточно подкованным, - лента переходит на плечи, и Дей обходит его кругом, что записать следующие данные. - Я знаю, что у меня хватит таланта, но мне нужно научиться переносить мои идеи из головы на бумагу. Ты же знаешь, для меня важен не золотой блеск монет, а понимание. И я должен быть уверен, что сделаю все идеально.
Он улыбается, хотя Шейми и не видит, когда слышит его слова. Потому что Шейми не стал бы размениваться на бессмысленную вежливость. И как бы далеко они не были друг от друга, его оценка все равно важно для него. Потому что кто, как не Шейми, заставил его поверить в самого себя по-настоящему в первый раз.
Лента проходит по рукам, и Дей записывает данные. Так было уже сотню раз в его работе, и если позволить рукам и глазам делать свою работу, можно даже представить, что это всего лишь еще одна работа.
Пока он не слышит следующие слова. Повинуясь дрогнувшей руке, в которой кроме палочки зажат еще и пергамент, лента почти падает на пол, но Дей в последний момент успевает его перехватить. Она поднимается в груди, и Дей вынужден снова обойти Шейми, чтобы записать результаты теперь еще и для передней части пиджака.
- Свадьба, значит, - Дей не поднимает глаза от пергамента. Поэтому он не сказал ему сразу? Неужели подумал, что он откажется в таком случае? Какая глупость.
Несколько секунд ему кажется, что не сможет вдохнуть больше никогда - воздух кажется таким плотным и тяжелым.
Он никогда не думал, что Шейми может жениться. Конечно, частично потому, что не мог себе представить, что кто-то сможет заставить его полюбить себя, даже если он не смог. Настолько полюбить, что Шеймус останется с кем-то настолько долго.
Но еще и потому, что сам Шеймус был слишком… другим, слишком выдающимся. Он не вписывался в традиционные рамки скучного будущего, где нужно было обязательно делать карьеру на скучной работе, жениться до тридцать лет и, конечно, непременно завести детей. Шейми - муж? Шейми - отец?
Это звучало настолько абсурдно, даже для магического мира, где были возможны любые чудеса, что просто не укладывалось в голове.
Шейми должен был либо получить весь мир, либо закончить жизнь в забвении, слишком выходящий за привычные рамки, он не мог вписаться в банальные координаты и стать обывателем.
И тем не менее, это происходило.
- И кто же… счастливица? - и хотя внутри у него настоящий ураган, он все так же монотонно записывает цифры в столбец, опускается на корточки для последних измерений для брюк.
Он ведь знает, так давно знает, что они не будут вместе. Он сто раз пережил эту боль, он принял ее, он пропустил ее через себя электрическим током, что так любят магглы.
Но, кажется, до этого момента, где-то в самой глубине его разума все-таки сидела тень надежды.
Что ж, надежда всегда была глупым чувством. Вместо облегчения она лишь растягивала неизбежное.
Дей заставил себя улыбнуться, поднимаясь и выпрямляясь. Каким же сюром ему казалось вести обычный смолл-ток, когда его мир рушился в очередной раз. Но он ведь должен сделать все идеально.
- А чем ты теперь занимаешься, расскажешь? Ты, кажется, хотел заняться правом? - лента в последний раз обвивает талию Шейми, и Дей делает последнюю пометку, прежде чем позволяет ленте вернуться на комод. - Все, я закончил. Надеюсь, ты не замерз, - для него так естественно переживать за него. Интересоваться его жизнью. И вновь горькое осознание того, что частью ее он быть уже не сможет. - Можешь… одеваться.
Кажется, ему удалось это сказать даже без сожаления.
Кажется, он даже снова может дышать.
Кажется.
Отредактировано Damon Spruce (2020-04-25 23:58:21)
Иронично наблюдать, как взгляд Деймона последним патроном разрывается шрапнелью в груди, ускоряя лихорадочное бедствие в рёбрах, смазанное ледяным спокойствием. Это война, в которой нет победителей. Из которой не выйти живьём. Но скучно и бездарно в этом мире - в мире без тебя - быть живым… И если вдруг, Деймон, ты вновь захочешь проиграть предательству чувств, то намекай, мы все повторим.
Иронично наблюдать дыхание постмортема их несостоявшегося счастья на двоих. Шеймус не верил во все эти сингулярности, понятные кому угодно, кроме него. Что есть счастье, если его нельзя коснуться? Выбор каких-то гормонов? Или перманентная… постоянная души? Как его определить, засечь, вычислить и вырвать из пасти темноты. Как это счастье привязать к себе и никогда не отпускать? Если у счастья имя? У персонального счастья Шеймуса было имя, но это счастья как-то скромно говорили о том, что оно ещё не достаточно подкованно, чтобы быть чьим-то счастьем. Да, Деймон? Подкованное счастье. Звучит вульгарно. И это точно не о тебе.
Иронично наблюдать, как взгляд обжигает - неосознанно - будто Шейми облили тёплой грустью сожаления. И взгляд Деймона несёт боль. Но не ту эгоистичную боль. Нет. Эта боль не ради того, чтобы кого-то толкнуть в муки. Нет, она ради того, чтобы ощутить ее самому. Чтобы вновь коснуться того, что больше не принадлежит тебе, чтобы вновь коснуться, осознать отсутствие, ощутить бестелесность губами и вспомнить, как это больно, как это нестерпимо больно оставаться один на один со своими надеждами. Надеждами, желаниями, мечтами, которые на кончиках пальцев дышали любовью и кровью, а теперь просто расплавились под кислотным дыханием реальности. Под ее кислотным взглядом, где они, кажется, должны быть вместе, но быть не должны.
Да, Дей?
На подиуме Шейми в равнодушии ощутил уединение кожей, пока тонкая лента обнимала его шею, пока обнимала прохладными линиями, а должен был Деймон, выводя невидимые узоры тёплыми пальцами, отмеряя разбег пульса под синей линией. Но это была всего лишь синтетическая лента с сантиметрами, а не пальцы Дея, полные желания. Поэтому сердце в стылом равнодушии предпочло умереть, а не расцветать красными лепестками по венам. Пока Шейми не опускает взгляд к Дею, который тянется к нему, чтобы рассмотреть цифры на шее. Эта разница в возрасте всегда заставляла его беспомощно приподниматься, словно беря аванс у невозможности стать выше, пока Шеймус не решит в снисходительности наклониться к нему, чтобы на миг отразиться звездами где-то на дне глаз. И каждый подобный жест приводил лишь к одному логичному финалу - к поцелую. А сейчас лишь дыханием по коже, скользя по прохладному алебастру груди. Дыханием прошивая и пришивая желание, которое Шейм забил насмерть разводным ключом. Он был жесток. А если дело касалось дисциплины, то даже к себе.
А рядом с Деймоном либо абсолютный контроль, либо абсолютное его отсутствие.
Но Дей и отличался от всех тем, что с ним не нужно было натягивать скальп оригами бумажных ужимок. Для других этот безопасный обман служил смирительной рубашкой для кровожадных страхов, которые гнойными улыбками расцветали на сердце, цвели и дизентерийно сочились горечью, стоило Шеймус, стянуть защитные покровы вежливости с лица. Они почему-то боялись, мысленно облизывая сладкую скорлупу драже валидола. А Деймон просто тянулся на цыпочках, словно не боясь быть съеденным. Тянулся и целовал. Потому что Шейми страшный лишь тогда, когда его боишься.
Лента скользит по плечам, потому что между ними снова стало больше пространства. Такого не нужного и пустого. Будто Шеймус выбросило в открытый космос, когда дыхание Деймона перестало к нему прикасаться. Это был последний рубеж связи с гравитацией земли. Теперь только глухой полёт в бесконечность, к млечному пути, где нет ничего тёплого, кроме ревущего ядерного синтеза. Где нет тебя. И ты это знаешь.
Лентой по плечам. Взглядом по бездушию и словами по дальнему свету мертвых звёзд.
Деймон переспрашивает, но Шейми молчит. Он знает сто и один приём, как растянуть время, чтобы подумать. Переспросить - один из них, а он не любит подыгрывать. И не станет поощрять керрилизм, если только между вопросами, дыхание Деймона не будет его касаться. Но оно далеко. И Шейми прикрывает глаза, вслушиваясь в тишину, в тишину на изнанке сердца. А после снова в монолог Дея.
У него приятный голос, как и всегда. Только теперь в него вплелась суета, сколопендрой пробежалась по нотам, которые выдают его беспокойство. Возможно, эта сколопендра пробежалась по ленте, а после прогрызла рану между ребер, забралась в сердце и там свила гнезда. Потому что от чего-то было больно. Саднило.
Хм… так странно. Странно, что малыш Деймон ещё не понял, что талант из него переливается через край. И если бы ему захотелось, он бы потушил солнце. Потому что ему не важен этот золотой блеск, этот фаянсовый эгоизм. Он просто хочет, чтобы люди увидели. Но для того, чтобы это случилось, им нужно показать…
Лента скользит по рукам. Все также прохладно. Все также бездушно… Срывается вниз. И поднимается к груди. Будто подбитая птица. И Шейми непонятна эта реакция, непонятно, почему Деймон на миг потерял контроль. А потому он проводит кончиками пальцев по ленте, словно сможет смазать с нее улики и разглядеть у себя на пальцах. Ничего. Видимо, все куда глубже, чем на поверхности лаконичных единиц.
Что-то личное, что Шейм перестал понимать, потому что однажды их пальцы перестали переплетаться, а взгляды - пересекаться. Потому что все кончается, как обучение в Хогвартсе.
И сново это уточнение, в ответ на которое Шейм выдаёт безразличное молчание, пока Деймон, роняя взгляд в пергамент, пережёвывает какие-то свои мысли. Шейми бы мог, лезвиями вкрадчивых слов вытянуть из него правду. Не обязательно словами. Хватило бы взгляда, жеста. Несмотря на то, что они долго не виделись, Шейм все еще видит Дея. По-настоящему. Словно смотрит на него обнаженного, распахнутого. Во всех смыслах.
- Дальняя родственница, - лаконично отзывается Шеймус. Со скептическим неудовольствием поведя бровями. Будто свадьба могла сделать людей счастливыми. Это формальность, банальное удовлетворение капризов. Официально повязаны, будто искренних чувств не хватает, чтобы быть вместе. А если не хватает, то ради чего все это? Так что, когда матери пришло приглашение, в котором, конечно, приглашали и его - очередная формальность - Шейм не отказался лишь из уважения. Не потому что правда уважал, а потому что знал, что изображать целостность семейной идиллии - это правильно. Каждый знал об этой удобной лжи, об этой имитации, но никто не решался прервать этот гнусный уроборос. А Шейм не собирался становится тем мессией, который выйдет вперед и скажет, господи, да всем насрать.
Лента, блуждая по телу, замирает, обхватив торс. Шейм бы мог пошутить про девяносто-шестьдесят-девяносто, но это была женская классика, о мужских параметрах почему-то нигде не упоминалось.
Деймон интересуется, чем занимается Шейми. Ожидаемая любезность. Это все равно, что на «привет, как дела?» отвечать «хорошо, как ты?». Не то, чтобы Шеймус не верит в искренний интерес Дея, но обсуждать свою работу полуголым, медленно покрываясь холодом, ему не хотелось. Одна мысль об этом утомляла, как утомляет осознание того, что все закончилось, даже не начавшись, и пора одеваться.
Пока Деймон не обратил внимание,беспокоясь о комфорте, ему даже в голову не пришло ощутить россыпь мурашек. Да, стало прохладно и только сейчас он это заметил, в молчаливой задумчивостям спускаясь на пол. Странно осознавать, что теперь он ненадолго стал для Деймона пустым манекеном, для которого нужно сшить безупречную оболочку. Шейм задумался о том, сколько людей теперь разденется перед Деем. Ему не хотелось быть одним из, и укол ревности - сначала непонятный - врезался под рёбра.
- Спасибо, Дей, - одеваясь, Шейм ощутил, что одежда все-таки уместна. Как уместна стылая улыбка продавца, как уместен тесак в мертвой свинине. Ему ещё никогда прежде не было прохладно, если рядом с ним был он. А теперь мурашки пробежали не от взгляда, а от его отсутствия. - Через три дня, - застегивая последнюю пуговицу, уточнил он, пока во взгляде по-врубелевски плесневело равнодушие.
***
Желток зимнего солнца лопнул и разлился загнивающей болезнью по небу. Зимнее солнце только делает вид, что тёплое. На самом деле его нет. Даже от искусственной желтой лампочка больше тепла, чем от зимней звезды. Да, Деймон?
Шейми был зол, но, конечно, его злость послушно молчала на плотно сжатых губах, потому что, как и все, боялась его ослушаться. Рабочий нюанс. Шейм не любит ошибки. Себе не позволяет и от других ожидает соответствующего уровня. Но…
Примерка костюма должна отвлечь его от угрюмых размышлений. И если бы Шейми мог, он бы вытащил у своего коллеги серое вещество из черепа и покопался бы там, ища причину забывчивости. Конечно же, проблема в передаче импульсов. Тогда может просто разряды электричества стимулируют движение магистралей?
Снова звон золотого колокольчика. Он врезался в память, как синоним неожиданности, сменяющейся назойливой болью памяти. Звон колокольчика - и Шейм, примеряет одну из своих улыбок, ту самую, фальшь в которой узнает лишь тот, у кого он украл эту улыбку. Она, словно белоснежные лапки Апофис, прокралась на его лицо и механически зафиксировалась.
- Добрый день, - вполне себе радушно, вполне себе равнодушно. Просто вежливо. И снова Дей. Взгляд теплеет, пока мысль не вонзается в сознание. Снова он, но снова не его. Снова будет этот надрыв незаживающих ран. Шейми думал, что все это естественно и не страшно. Будто все это нормально, когда люди получают друг от друга что-то, выпивая до дна, а после оставляют. У них все было вкусно, заполняя норму его персональной сытости. Но, смотря на Деймона, Шейми с неудовольствием понимал, что это не коктейль - это наркотик. И его взгляд - очередной приход. Странное сравнение для него, но эта мысль токсична, и вся эта ситуация отравляет его. Словно последняя доза крокодила.
Они стали с друг другом слишком вежливыми. И это соскребает в горле остатки самообладания. Шейм не думал, что человек - точнее его отношение - может изменять градус настроения. Но, черт возьми, гребенный Деймон! Ты смог. Ты смог, поздравляю. Надеюсь, ты счастлив, потому что ты вырвал сердце у парадоксально бессердечного и откусил кусок. Самый сладкий. А остальное воткнул в сломанные ребра. И надеешься, что все это сойдёт тебе с рук? Твои улыбки невинны, но для меня - аморальны. И я тону в желании и в ревности, даже не зная прежде, что все это может родиться там, где нет почвы чувств. Но ты ее создал. Сжал в кулаке горсть могильной земли и бросил в грудную клетку. Теперь там есть почва. Старая, промёрзшая, сквозящая бесплодием. Там ничего не вырастет. Ничего, кроме пустоты. Я пожну ее, прожирая. И это будет пластырь на ошмёток мышц в груди. Бутафория мнимых ударов, ставших фантомными. Потому что все забрал ты. Каждый звук, каждый импульс. И я сижу в тишине. В тишине, Дей. И это мой персональный вакуум наказания.
Если счастья нет, если люди должны его подковывать, если нужны эти глупые брачные кольца, как клеймо. Если все это демонстрация и на самом деле лишь имитация того, что в природе не имеет своего места. Если все это так, то скажи, что же ты такое, Дей, как не счастье, вырванное у меня из груди? Если счастья нет Дей, то я отказываюсь существовать в этом мире. Потому что, если нет счастья, значит ты - мираж!..
Сначала Деймон думает, что ему кажется. С кем не бывало ощущения, что кто-то смотрит тебе вслед? Чужой взгляд назойливой мухой ползает где-то между лопаток, но когда оглянешься - никого.
Мало ли кто может смотреть, Дей предпочитает смотреть в глаза, но многих это смущает или пугает, люди ерзают, извиваются мысленно, как будто бояться, что он рассмотрит что-то, что знать не положено. Кроме Шеймуса, конечно. И правда в том, что кроме как в него, ему уже никуда и не нужно заглядывать. Поэтому он послушно отводит взгляд, фокусируется на переносице или губах. Ему нужно, чтобы людям с ним было комфортно, чтобы они могли расслабиться и открыться ему сами. Люди, вроде как, существа сложные, но желания и устремления обычно на самом верху, немного заинтересованности - и можешь собирать сливки.
Ему долго кажется, что он все выдумывает, хотя на интуицию он раньше не жаловался. Но ведь… Зачем кому-то постоянно на него смотреть?
Он чувствует взгляд в спину, когда идет вечером, после закрытия ателье, к выходу из Косого переулка - в последнее время он полюбил огни вечернего, маггловского Лондона, - когда в обеденный перерыв бежит до ближайшего паба под противным январским дождем, когда переодевает манекенов в витрине. Взгляд тяжелый, изучающий, Дей почти чувствует себя бабочкой, нанизанной на булавку этого взгляда. Но он снова и снова оглядывается - и никого не замечает. И вновь выбрасывает мысль из головы. Ведь зачем кому-то следить за ним? Он же просто… Дей.
И все-таки что-то происходит.
Ему и раньше иногда казалось что-то такое… Что-то улавливалось краем глаза, краем сознания, но он не успевал даже ухватить это, прежде чем другие, более реальные проблемы, брали верх. А после встречи с Шейми избавиться от этого ощущения было все сложнее.
Потому что Дею бы очень хотелось, чтобы он снова на него смотрел. Хотя бы так.
Но весь вечер и ночь потом после их случайной встречи он не может выбросить из головы его пустой взгляд и протыкающий насквозь лед в его голосе. Дей знает, что давно нужно было смириться, давно перестать себя мучить, но каждое равнодушное слово будто новый дротик в его сердце.
Ну что, Шейми, выбил “бычий глаз”?
Он впервые за все время опаздывает на работу после бессонной ночи. В голове - мысленный календарь. Через три дня. Он придется снова через три дня.
От этой мысли одновременно хорошо и очень больно. Потому что через три дня, он, скорее всего, придет в последний раз. А потом - когда-то - свадьба.
У него все еще не укладывается это в голове, он как трехлетка, с упорством пытается запихнуть звездочку в отделение для кружочков, но не может Шейми жениться, не в этом мире, не в этой вселенной, да еще и на дальней родственнице.
Это настолько абсурдно, что, кажется, может быть правдой. Если это для чего-то нужно… Если у Шейми есть какая-то цель - Дей отлично себе представляет на что он может пойти, чтобы ее получить. И какая-то свадьба на фоне этого может показаться просто незначительной мелочью.
Пусть для него самого это и был локальный конец света. Но сколько таких уже случилось за это время?..
Он раз за разом перекатывает эти мысли в голове, гоняет их по кругу, пока руки привычно делают свою работу. Кроме костюма Шейми ему нужно только закончить золотистый плащ - модель не его, ему мадам Малкин оставила доделать последние детали, - и он уже, совсем не боясь испортить ткань, как в первые месяцы рабы, приступает с раскройке.
Он так увлекается, что работает почти до ночи и в итоге уходит последний, закрывая ателье. На двери он находит кусок пергамента с криво, явно в спешке написанными словами: “Я скучаю”. Красными чернилами.
Его сердце сначала сжимается от странного ужаса, а затем также резко разжимается. Локальная реанимация для его разума. Он не сомневается, что записка предназначена ему. И красный… Не слишком ли много мелочей для совпадения?
Но Шейми, пишущий записки? Дей даже почерк его не знает, не видел ни разу, как-то не обменивались они письмами после школы. Сжав на несколько секунд этот кусок в руке, он сжигает его заклинание и выкидывает пепел. Хватит травить себя.
Ему опять вполне удается убедить себя, что это какая-то глупость. Глупая шутка.
***
Утром на четвертый день, тот самый день, переступая через порог, он запинается о кружку. Она распадается на два почти идеальных черепка, а пол под его ногами расцветает густо-багряным. От неожиданности Деймон вскрикивает и делает шаг назад. Он не боится крови, никогда не боялся, но это так неожиданно, странно, и по шее у него ползут мурашки. Особенно, когда он понимает, что это его кружка с работы.
Два заклинания убирают все следы, и он все-таки идет до ближайшего переулка, что аппарировать на работу. Сегодня - никаких прогулок. Он до ужаса боится увидеть, что и с ателье что-то случилось… Разум рисует распрострешиеся тела, безжизненные глаза и реки, океаны крови.
Но с мадам Малкин и второй продавщицей, Джойс, все в порядке. И даже чашка его стоит в подсобке там, где и всегда.
В этот момент ему начинает казаться, что он на самом деле начинается сходить с ума. Он ничего больше не понимает, записки, взгляды, сладости, а теперь - это. Связано ли все это? Связано ли все это с Шейми?
Он понимает, что на несколько минут даже забыл о том, что именно сегодня Шейми придет на примерку. Ему не хочется доставать его глупыми вопросами, не хочется вновь давать себе надежду, чтобы затем выдирать ее ростки из живого тела.
Потому что, если ему не кажется, если его уставший мозг и влюбленные глаза не показывают то, что ему хотелось видеть… То это переворачивало бы все с ног на голову. Потому Шейми был каким угодно, но только не нормальным. Сама концепция нормальности исчезла вокруг него, поэтому это все могло бы быть… квестом. Попытками сказать что-то ему. Флиртом?..
Или же ему нужно было просто выспаться.
Шейми вновь появляется почти бесшумно, но Дей поднимает голову от прилавка, прежде чем колокольчик звенит. И против воли улыбается.
Потому что Шейми так рядом.
Потому что Шейми смотрит прямо на него.
Потому что взгляд Шейми теплеет, всего на несколько секунд, но Дей успевает уловить.
И вся все его уверенность, весь его план тает, как утренний туман над Темзой.
- Привет, Шейми. Пойдем сразу в примерочную, там все уже готово, - наверное, он выглядит уставшим, он и чувствует себя выжатым как лимон, но благодаря этому он хотя бы не думает, не отдирает образовавшуюся коросту на ране от знания о его свадьбе.
Костюм висит на плечиках - почти готов, только обработать швы, когда Дей будет уверен, что все пропорции верны.
Он ждет, пока Шейми вновь выйдет из-за шторы, машинально поглаживая ткань костюма. Хоть так его пальцы коснуться его кожи, через его работу, хоть какая-то его часть будет с Шейми. Пусть даже и на свадьбе.
- Я помогу тебе, хорошо? И, осторожно, там внутри еще остались булавки, - на секунду Дею даже становится интересно, пойдет ли у него кровь, если булавка все-таки заденет его кожу? Он бы не сильно удивился, если нет.
Иногда ему самому становилось интересно, были ли границы у его помешательства на этом человеке.
Но проверять ему не хочется.
- Шейми, я… - он наклоняется совсем близко к его талии, отмечая правильное положение для пуговицы на брюках. Почему-то, не смотря ему в глаза, заговорить об этом оказалось проще, почти импульс, которому он не стал противиться. - Ты же знаешь, что не смотря на то, что мы столько лет не виделись, ты все еще можешь сказать мне все прямо, да? - закончив с брюками, он подает ему пиджак. - И я не понимаю, что происходит, но это все напрягает меня и путает мои мысли. Можно обойтись и без этого.
Он немного нервно облизывает губы и опускается на колени, загибая ткань на рукаве.
Сердце бьется как безумное, он слышит его в ушах, но боятся уже поздно. Следующего момента может никогда не представиться.
Мысль об этом заставляет его сглотнуть.
Если первые четыре года не_вместе не помогли, то сколько было шансов, что остаток жизни поможет его забыть?
Дей знал ответ.
Взгляд путается в его светлых волосах, а желание коснутся путается в рациональных доводах сохранения даже не дистанции - расстояния. Которое негласно улыбалось между ними. Красиво, но пусто. И эта пустота и одновременно заполняла все между ними, и одновременно была ничем. Какая-то сульфидная боль на задворках сердечных переживаний.
И вот что странно. Вокруг было много людей. И у многих были такие светлые пряди. Но касаться хотелось только этих. Хотелось вплести в них пальцы, словно в каком-то безумном стремлении обрести непостижимую диффузию тел хотя бы на миг, становясь чуть ближе и не такими чужими.
Много людей. С такими же светлыми волосами. И любой, мельком взглянувший на Деймона, скажет, что он ничем не отличается от всех. От всех тех, кто может и красив, но для Шейми пуст. Ведь это он не о них думает, не о них чувствует. Не они принимали его таким, какой он есть. Не они не задавали вопросов, а просто целовали, вплетая тёплые пальцы в кровавые ладони. Не они стали настоящими, сбрасывая стеклянный купол, под которым, словно тепличная роза, просто нравились всем. Не они сейчас делали для него этот костюм. Не они будоражили его сознание, обливая раскаленным дыханием чувств. Только рядом с ним Шейм ощущал, что температура его сердца выше абсолютного нуля. Рядом с ним случалась катастрофа, ледники таяли под касанием глобального потепления в рёбрах. Это все ты, Деймон. Катастрофа.
Катастрофа, когда твои пальцы вот так скользят по костюму, а не под ним. Катастрофа, когда в рёбрах кромешным шёпотом скалится желание, желание мрачное. Желание собственности, как можно решить в начале. Но желание это куда глубже. Это не эгоистичное желание обладать. Это желание отыскать не то, что можно забрать, а то, что можно дать. Что можно подарить тебе, Дей. Это желание не только обладать, но и принадлежать. Такое эфемерное, неизведанное, прошивающее душу улыбкой сладкого томления. Будто бы, чем дольше терпишь, тем больше получишь. На самом деле формула проще. Чем меньше терпишь, тем быстрее получаешь. Тебя, Деймон. Нас.
Шейми прикрывает глаза, впитывая имитацию, рисуя мир, который никогда не существовал, который обязан был родиться, пока выкидышем не случилось гребанное Рождество. Пока все не посыпалось серпантином, пока все не посыпалось золотыми монетами фольги, пока все не вспыхнуло бенгальским огоньком. Так все и было. Бенгальский огонек зажгли его синие глаза, а после он сгорел так быстро. И ничего не осталось, кроме обугленного каркаса выжженной истории, ослепляющих фосфенов сломанных надежд и тех самых ожогов от искр, которые Шейми может до сих пор ощутить на пальцах фантомными поцелуями… Фантомными. Может даже придуманными. Теперь ему казалось, что все это если и было. То не с ним. Не с ними. С кем-то другим. А эти синие глаза - просто высота полуденной глубины. И он потерялся в ней в прошлой жизни и все никак не вдохнёт, пропуская удар сердца. И ещё один.
Шейм всегда был честен не только перед миром, который погружал в безумия откровения, но и перед собой. А потому все то, для чего Деймон послужил катализатором, однажды ввело в сладкое забвение, которому он поддался, желая изучить, препарировать безжалостно собственную душу, разложить сердце на составляющие, чтобы в каждом кусочке увидеть Деймона: в кровавых слезах, где каждый удар шептал его имя; его имя в интимной подробности, его имя, вплетая в себя так, чтобы отделить было невозможно; только летально.
Он был честен перед собой, по какой-то сентиментальной привычке ища его взглядом, но не находя; по какой-то наивной привычке полагая, что если позвать, то он отзовётся и придёт на звук голоса.
Шейм рационально понимал, что все это - какие-то капризные прихоти человеческой нужды о ком-то заботится, кем-то обладать. Или принадлежать кому-то. И Шейм понимал, что без этого вполне можно обойтись, когда есть цели куда выше, чем просто быть любимым, забиваясь в мещанский мирок гормонов. Он понимал, что все это не обязательно. Что все это может пройти. Как начинаются и проходят дожди. Как начинается и заканчивается лето. Как идёт, а после останавливается кровь. Как бьется сердце, а после перестаёт. Без всего этого можно обойтись. Потому что оно не составляет дыхание. Потому что не это движущая сила. Да, без всего это вполне жить. А вот без Деймона - нет.
У души нет нервных окончаний. Но она парадоксально болит сильнее всего.
Внутри булавки. Словно Шейми нежно пытались толкнуть в объятия железной девы. Его персональной, иглы внутри которой знают все его болевые точки. А их не так много. Как оказалось - одна. И это он сейчас царапает кожу под пиджаком. Но это не больно. Больнее, когда его нет рядом. И это даже не боль, а пытка. Будто расстояние - садист, который улыбается шире и растягивает это безумие.
Или это все ты? Красным пишешь историю на белой коже. Будто стараясь заполнить пробелы, которые уже кровавым следом въелись в историю. И их не отмыть. Не заполнить. И не забыть.
И что ты будешь с этим делать?
Только сейчас Шейми замечает, что молчит. Будто все уже сказано, но на самом деле - ничего. В его молчании слова застряли кругами на поле, в его молчании утраченная письменность Атлантиды. И ему бы сказать все то, о чем он молчит, но о чем кричит сердце, разрываясь искренной яростью перед упрямо немотой. Почему бы не сказать? Но Шейми не знает, какие слова будут правильными. Есть ли они вообще? Существуют? Или его молчание скажет все за него? Ведь… если бы Деймон захотел, он бы увидел. Находит лишь тот, кто знает, где искать.
Деймон склоняется ниже, очередной штрих для костюма, но и ещё одна пуля в сердце самообладания. Оно уже истекает кровью. И должно быть скоро сдохнет.
Шеймус поднимает взгляд. Уже не зелёный, а словно выцвевший. Будто кто-то мазнул акварелью и стёр все оттенки, оставляя стылую промокшую каплю радужки. Холодную как след змеиного языка.
Взгляд стекленеет, будто сам Шейм не человек, а всего лишь искусственная имитация живого. Чувств, желаний, стремлений. Он не замечал, но рядом с Деймоном находиться все тяжелее. Не потому что его присутствие отравляет. А потому что отправляет отсутствие. И если долго его не видеть, если не думать, если не тянуться в неосознанном жесте к его волосам, задевая пряди лишь кончиками пальцев, пока он оставляет какие-то пометки на штанах, то вполне можно дышать, то вполне не больно. Больно. Это именно то слово, которое Шейми искал. И с которым был знаком лишь в теории. Другим делал больно, но ему - никогда. И вот Деймон. Синоним боли, спрятанный в его недосягаемости. В его отсутствии, которое беспокойством прожигает до агонии.
Хуже всего, что Шеймус понимал, что не драматизирует. Все так и было. Усугублялось и в любой момент могло вызвать рецидив.
Деймон опускается на колени, и Шейми роняет взгляд к нему в ладони. Вопросительно склоняет голову к плечу, пытаясь угадать, а к нему ли обращались?
И его слова - это то, что ранит глубже, чем корни деревьев уходят под землю. Его слова это - яма в земле. И Шейм думает, что в первый и последний раз позволил себе быть наивным. Что пора толкнуть все то, что так бездушно называют чувствами. Толкнуть в яму, которую только что вырыл для него Деймон. Какая ужасная агония. Будто дышать стекловатой, курить сигарету, табак которой пропитан серной кислотой. Это больно. Правда больно. И если бы душа могла кровоточить, если бы она была, то Шеймус захлебнулся бы алым. Захлебнулся, потому что боль терновником проросла из сердца, растерзав острыми шипами полуулыбку на лице. Остались лишь улики после ее гибели.
Его слова поразительно прямолинейны. Беспощадные. Должно быть Шейми однажды сам его этому научил. Вырастил свою смерть и вручил ей нож. Потому что, если вдруг убиваешь убийцу, то вынужден занять его место.
Внутри все остыло. И Шейм решил, что стал мертвее. Безразличнее, бесцветнее.
Он не привык, что не касается, того к чему тянется. Но Дей не был просто желанием в глазах Шеймуса. Он был человеком, с котором бы ему - неожиданно - хотелось посыпаться все те рассветы, что ему отмерены вплоть до заката. До последнего . До самого алого.
Но как же больно… все потому, что Шейм не мог представить, что так произойдёт. Могло случиться, что угодно. Второе пришествие, ядерная война, поцелуй. Но только не «можно обойтись и без этого». Шейми не понимал, как ему теперь обойтись без этого. Без своих чувств. Ведь избавиться от них, значит вырвать кусок себя, отправляя на Марс, надеясь, что в пути им не хватит воздуха и они умрут от гипоксии. А если нет. Что ж для разбитых сердец будет целая красная планета.
Можно обойтись и без этого.
Только если ты хочешь обходиться без этого. Потому что я точно не смогу.
- Я понимаю, - спокойно отзывается Шейми, захлебнувшись в ужасе. Он понимает. Между ними всегда это было. Принятие. Чтоб не случилось, но они просто доверяли выбору друг друга. Почему бы не довериться Деймону снова. Потому что, если подумать, он единственный. Да, просто единственный. Без каких-либо прилагающихся. И он был не тем, кто хотел быть особенным рядом с Шейми. Дей просто хотел быть с таким Шейми, которым он всегда и был. А теперь можно обойтись и без этого.
Шейми хотел было улыбнуться. Но не смог. Оказалось он не способен на подобное лицемерие. Оказалось, что дыхание вдруг украли из груди. И он остался в тишине, где не слышно сердца.
Всего лишь вспышка, которая затянулась. Вспышка боли, которая вцепилась в его сознание. И он ждёт, когда она оставит его в покое, когда затихнет, перестав надрывно выть на расколотую Луну. А она все кричит, сжимая стальным удушьем горло. Шейми не сопротивляется. Так будет только больнее. Лучше принять. Как принимаешь диагноз. Между ними отметилось время смерти. Потому что этим чувствам не нужны аппараты поддержание искусственной жизни. Можно обойтись и без этого.
Ты прав, Деймон. Ты во многом прав. И видишь жизнь, пожалуй, яснее, чем я. Потому что сейчас мои глаза, мой рот вырезали. И я примерил маску постмортема чувств, ощущая кончиками пальцев кровь, ощущая губами дыхание.
У тебя есть хозяин? Я знаю своего. И я следовал за ним, не потому что мне так велели, а потому что я услышал собственное сердце. Но мое сердце не услышало твоего. И я, очевидно обманулся, но не ошибся.
Оно шептало твоё имя. Может поэтому я пощадил тебя. И не сожрал.
Мы приходим в этот мир в одиночестве, чтобы покориться. Я хотел сдаться своим чувствам. И я это сделал. Мои глаза - суть окна души; моя кровавая маска - дверь для тебя. И в тот миг, когда ты повернул ручку, я сделал вдох.
Все это грустно. Нет гнева, нет страха. Лишь холодная пустота, вдруг поселившаяся в темноте. Тут космос, в котором никогда не зародится жизнь. Этот космос без звезды и планет, без туманностей и квазаров. Тут нет света. Лишь глубина без дна, сплошная недосягаемая сила отталкивания. Она оттолкнула и уносит все дальше. Это водоворот принятия. Жестокая истина, проглатывающая целиком. И я бы вспенил плавниками волны крайнего космоса, прожёг жабры едкой солью... Но ведь можно обойтись и без этого.
Отредактировано Sheamus Parkinson (2020-05-03 21:00:37)
14.02.2025
Деймон любит свадьбы. Этот день, когда серая реальность замирает и пристыженно отходит в сторону, потому что на свадьбах нет места нейтральным тонам. Все должно быть ярко, через край, так, чтобы получилось вырваться из рутины и навсегда оставить этот день негативом в мозгу. Ведь свадьба должна быть один раз в жизни.
Ну, по крайней мере, в теории.
Деймон любит свадьбы. Свадебные платья - всегда самая дорогая строчка в прейскуранте ателье. Тысячи фасонов, всевозможные оттенки белого - все это, чтобы подарить невесте немного мечты. У него ведь есть всего один день, чтобы думать, что это все - для нее и про нее, что она вступает прямо в сказку, и двенадцать никогда не пробьет.
Ведь в планы никто не включает изменяющего мужа, не способного держать свои кулаки подальше от лица жены.
Деймон любит свадьбы. Все вокруг улыбаются и смеются, фальшивые драгоценности в кольцах и серьгах сверкают почти так же, как фальшивые улыбки. Женщины прячут под шикарными платьями утягивающие корсеты, втискивают стопы в слишком узкие туфли, так же, как пытаются втиснуть “радость за молодоженов” в истертые души.
Как-никак, все должны быть счастливы.
Деймон любит свадьбы. По крайней мере эту, это ведь свадьба Дилайлы. А он любит свою сестру и, честно говоря, это первое хорошее событие в их семье за много лет. С тех пор, как Дэриэл исчез, кажется, он первый раз видит их маму улыбающейся. И он ведь так много вложил эту свадьбу. У его сестры - волшебное платье слоновой кости из греческого кружева, костюм жениха - тоже дело его рук, мама, Диана - у каждого сегодня на теле его маленькое чудо, они сияют, и он сияет вместе с ними.
Во всяком случае, внешне. А кому тут есть дело до того, что у него внутри.
Дей ненавидит свадьбы. Чувство ненависти для него совсем новое, оно совсем не так давно поселилось в его душе. Конечно, он пытался ненавидеть и раньше. Тогда, в школе, под висящими омелами и тысячей золотых свечей под сводами Хогвартса, когда ему казалось, что жизнь закончилась, что теперь каждой его мысли, каждому вздоху уготовано оканчиваться болью. В семнадцать лет излишняя драматичность была простительна и даже вполне ожидаема, но он ничего не преувеличивал. Впервые он позволил себе допустить внутрь чувства, позволил этой отраве любви растечься по венам и капилляром, отравляя его сердце. Только сначала он не понял, что это была отрава, по каким-то непонятным причинам (ну не милосердие же это было), Шейми сначала позволил ему насладиться анестезией, подвел к его лицу маску и впрыснул дурманящий газ. Только вот почти два месяца экстаза заканчились такой пощечиной в лицо, что отрезветь пришлось мгновенно. И тогда же Дей захотел почувствовать и это. Ненависть. Позволить ей заполнить все то, что раньше было заполнено страстью, нежностью, восхищением. Он страстно хотел, чтобы от звука его голоса он теперь морщился, чтобы знакомый высокий силуэт вызывал отвращение, а взгляд не отзывался такой саднящей болью внутри.
Но у него ничего не вышло, конечно, глупое тело никак не хотело признавать эту ненужную любовь вражеским вирусом и вырабатывать к ней антитела, хотя она, казалось, убивала его каждый день. Тогда Дей решил просто забыть. Он мастерски научился избегать Шейми и своего бывшего друга, как раньше он умел быть заметным и привлекать к себе все взгляды, он мастерски научился не смотреть и не замечать. И самому быть незаметными. Потому что хуже жалостливого и полного превосходства взгляда Стива было только полное равнодушие в глазах Шейми. Как будто кто-то наложил Обливейт, и не было между ними ни едва заметных улыбок в уголках глаз, ни переплетенных пальцев, ни горячего “Рори” на ухо… Он обещал себе, что это не загонит его обратно в его комфортную скорлупу, она уже давно стала ему слишком мала. Но и рыдать посреди Большого Зала, каждый раз замечая их вместе, в его планы не входило. Он дал себе фору в полгода, сцепил зубы и пережил их, убеждая себя, что у всего должно быть окончание.
Но так и не смог начать ненавидеть. Только не его.
А вот со свадьбой получилось куда проще.
Он, к счастью, занят большую часть дня - поправляет жемчужные шпильки в темных локонах Дилы, достает для мамы водостойкую тушь, а затем и сам едва не плачет, подводя ее к арке, где уже ждет ведьма из министерства, проводящая обряд. Это так красиво, так волшебно, что он забывает про все, прячет в бездонный сундук свои воспоминания на несколько часов, чтобы радоваться за сестру. Он не видит тогда толком ничего, кроме счастья в ее глазах, и без всякого маховика переносился в детство, когда все было так легко и просто. Она всегда смотрела так, разворачивая подарки на Рождество. Дей надеется, что этот подарок ее не разочарует.
О, он-то знает кое-что о разочарованиях. Он разочарован в себе - все эти годы борьбы с собой идут насмарку, стоит только снова встретить Шейми. Он разочарован в нем - его ледяное “я понимаю” не приводит ни к чему. С каждым днем Дей все больше увязает в этой странной игре, только правила, кажется, меняются каждый день. Заколдованные кровавые ошметки в сковородке вместо завтрака, червивые розы в картонной коробке, все более пугающие записки… И взгляды. Постоянные взгляды. Дею кажется, что он чувствует его даже сейчас. Или это потому, что он не может перестать думать об этой чертовой свадьбе.
Не той, что происходит сейчас. А о той, которая была или будет, о той, где в центре внимания будет Шейми в его костюме. Потому что кем бы не была его невеста, он не мог себе представить кого-то, что сможет затмить Шейми. Если тот сам этого не захочет, конечно.
И, понятно, что рано или поздно он приходит к мысли. К мысли ненужной, жалящей, томящей и изводящей его. Что это могла быть их свадьба. Он не мечтает никогда о таком, не представляет, какие бы костюмы сделал, не задумывается над оформлением и не примеряет мысленно двойную фамилию. Он больше не влюбленный подросток, да и тогда, даже когда он решился был непростительно собой, мысли о свадьбы не приходят ему в голову. Но, почему-то, когда ты окружен другими людьми, одиночество делается еще невыносимее. И он не может перестать думать об этом. Ему не нужны кольца и громкие клятвы, не нужны подарки и лживые пожелания счастья. Ему нужно только, что он не может никогда получить. Кто.
Шейми.
”Шейми?”
В первую секунду ему кажется, что в нем говорит шампанское. Он столько думал о нем сегодня - всегда, - что мозг сам создает ему идеальную картинку, выдает нужный результат без всяких чар иллюзий.
Но Шейми, кажется, не в курсе, что он чья-то там иллюзия, и живет вполне себе собственной жизнью. С кем-то разговаривает, чему-то в ответ изображает улыбку. И Дей замирает на несколько секунд, в очередной раз насаженный на свою несчастную любовь.
А затем приходит гнев. Дей чувствует, как он разгорается в глубине солнечного сплетения, как поднимается все выше, проступает алыми пятнами так, где кожа тоньше всего - на скулах и шее.
Потому что как бы он его не любил, он не хочет и не может больше позволять ему творить это все с собой. Он никогда не был одной из кукол Шейми, одной из его игрушек, призванных потешить эго, а затем быть убранными в сундук. Ему нужно было все или ничего, но дергаться в такт движения его паучьих пальцев он больше не собирался.
А, значит, пора положить этому конец.
Заметив, что Шейми направился к лестнице в сад, Дей бросается за ним следом, по дороге опрокинув пару бокалов рукавом. Но ему так плевать, что он даже не пытается извиниться, проталкиваясь между стоящими, сидящими, танцующими людьми.
Он нагоняет его уже на лестнице, перепрыгивает через ступеньки, едва не соскальзывая вниз, но все-таки хватает его за плечо, дергая на себя.
- Какого Мерлина ты забыл тут, Шейми? - он выдыхает прерывисто, пытаясь успокоить бешенно бьющееся сердце, но выходит у него из рук вон плохо. Он говорит так быстро, как только может. - Я не знаю, я не понимаю, зачем ты это делаешь со мной, зачем эти мерзкие подарки, зачем угрозы. Если ты пришел насмехаться надо мной в очередной раз, то мог бы выбрать другой момент, потому что я, кажется, впервые за три года снова мог почувствовать себя счастливым. Но тебе, конечно же, нужно было появиться и вырвать это из меня, да? Показать, что я все еще на твоем крючке? Иди ты в задницу к книззлу, Шейми, и просто оставь меня в покое!
Отредактировано Damon Spruce (2020-05-04 00:31:30)
Он ощутил этот взгляд на себе в перерывах между лицемерными улыбками, которые застыли цементом на его бледном фарфоре губ. В перерыве между открытой фальшью, словно сияние мертвых звёзд нараспашку. В перерыве между тем, как засыпает город и просыпается мечта в открытой ране ищущего взгляда.
Шеймус ощущал взгляд - он щелочью въелся под кожу. И пока другие желали внимания, заворачиваясь в ткани роскошных нарядов, Шейм впервые хотел сбросить с себя покровы, чтобы стать невидимкой. Научиться не отражать свет, а пропускать сквозь. Будто он льдинка, будто он австрийский хрусталь. Или целлофановый пакет.
Шейм ощущал взгляд. Это потому что он опоздал. Это потому что он в безупречном костюме. Это потому что он не скрывает, что находиться здесь - не его желание. Что нахождение здесь продиктовано чёрным по белому в вычурном приглашении. Это потому что работа куда важнее обмана, но мать иногда бывает убедительнее, чем желание тратить нервы на игнорирование. Иногда это просто нужно сделать. Считать долгом. Потому что иначе получается совсем глупо. Получается самоистязание ненужное и удручающее.
Шейми ощущал этот взгляд, и он, словно мертвое море, выталкивал его на поверхность, обнажая пурпур раскаленного сердца. Оно оплавилось под рёбрами, растеклось мертвыми щупальцами по костяной клетке. Это была трагедия беззвучно застывшая на его лице. Словно тот день примерки костюма был сценкой из немого кино. Воском таяли в ледяной темноте тишина и разбитая попытка на улыбку.
Это были ты и я. И все это было ошибкой.
Навязчивое чувство не покидает. Оно, как зараза, выедает в самообладание скважиной раздражения. Но Шейм не поднимает взгляд, не переводит: делает вид, словно не замечает, как с него соскабливают костюм; иначе придется снова притворяться, что ему интересно.
Лучше уйти, пока чужое инертное счастье не зациклилось перед глазами. Счастье. И оно будто символ этого дня. Будто пронзило благословением все вокруг. Будто каждый должен его принять и улыбнуться.
Шейми не верит в счастье. Он захотело от него избавиться. Наверное… счастье - ложь. Его нет. Это название, которые люди дали вполне абстрактной идеи. Фантасмагорической мечте космической туманности.
И Шейми ей не верит.
Счастье потерялось в изумрудном рассвете на западе.
Шейми сложил руки в карманы. Носить этот костюм на себе - было какой-то изысканной пыткой, которую он невольно сам организовал для себя. Потому что этот костюм сделал Деймон. И мысль об этом въелось в его душу, и она умерла, становясь мертвой, как Луна.
Речь шла о жертве чувств. О той груди костей, которую рациональности тяжело облепить мясом.
Шеймус вообще не должен чувствовать. Это какой-то сбой. Просто Дей неземной, поэтому физика Шейми не подчинила его банальным законам. Он оказался вне ее, будто переполнил чашу без дна.
Деймон…
Шейм слышит, как осколки срываются с его персонального Монмартра, и мечты сползают в гнилую яму. Каждый осколок, срывающейся с вершины, - это погибшее начинание, каждый торжественный звон - это стон, идущий из окопов обреченных чувств.
Потому что мысли о нем отныне табу. Потому что прежде ничто не причиняло боль. А теперь он ее выпил, и она обожгла язык и горло, ошпарила сердце, и оставила в душе отверстие размером с безнадежное «я люблю тебя».
Потому что Шейм не хочет вспомнить тот в миг, в котором Земля перестаёт вращаться.
Они не смотрят друг другу в глаза. От этого ещё тяжелее. Будто бы от него отмахнулись, бросая жалкое «можно обойтись и без этого» куда-то под ноги. Будто разговоры - затруднительны между ними, будто взгляды станут цепной реакцией непредвиденных последствий.
Земля перестаёт вращаться. Да. И даже время останавливается. После этих слов оно больше ни к чему. Хоть вырви стрелки на каждом проклятом циферблате. С начала вселенной, как только время начало свое движение, все шло к этому. Чтобы разбить сердце бессердечному. Иронично.
Земля перестаёт вращаться. Причинная зависимость распадается. И Шейми теряется где-то между пятым и шестым измерением, между пятым и шестым ребром, с удивлением обнаруживая вместо сердца рану.
Он никому об этом не скажет. Даже себе. Ему не к лицу все эти слабости, все эти глупые страдания. Ему идёт идеальный костюм Деймона, потому что Шейми идеальный. На этом все.
Он опускает ладонь на деревянные перила. И ещё вопрос, что прохладнее: перила, ладонь или взгляд.
Шейми смотрит перед собой, считая ступеньки до выхода в сад. Раз, два, десять… можно бесконечно спускаться, падая в зелёные объятия, пока его взгляд бесконечно выцветал.
Шейми сегодня опоздал из-за работы. Потому что там некогда думать о личном. Некогда вспоминать, что сердце разбито.
Он не злился. Хотя, если подумать, Шейми никогда не испытывал эмоций по-настоящему. Ему доставались лишь обрывки. Потому что он был не способен на что-то полное. Его это не разочаровало. И если думать рационально, как Шеймус привык, должно быть так и правда будет лучше. Ему бы не хотелось заставлять Дея довольствоваться полувкусом, полуцветом, полужизнью. Лед подтает, и они утонут. Пусть лучше быть, но раздельно.
Шейм, наверное, впервые думал о ком-то, ставя выше себя, выше желаний. Для него это было странно, исключительно, но об этом он не думал. Потому что любить Деймона - будто само собой разумеющееся. Будто иначе и быть не может.
Он не успевает заметить, как пальцы сжимают его плечо. Не фиксирует момент до и после, погружаясь в ловушку почти добровольно. И лишь равнодушно обращает взгляд через плечо, замирая, будто давая шанс оправдать произошедшее. Но вместо этого ощущает, как внутри все обрывается. Хотя до этого казалось, что и так все сорвано, оторвано и выброшено в разлом. Но нет. Это какой-то рецидив. Или то была репетиция, а это тот самый дебют настоящей боли.
Шейми смотрит на Дея. И ему кажется, что кишки его любви вываливаются наружу с какой-то дикой стремительностью, будто один лишь взгляд этих невыносимо голубых глаз вспорол брюхо. Кишки выпали. И их неожиданное выпадение оставляет Шейма лицом к лицу с абсолютом его бесконечной агонии.
Сначала ему и в голову не приходит, что здесь делает Деймон. Почему он пьян и так быстро щебечет. Шеймус думает лишь о том, что ещё никогда не видел его таким злым. Он запыхался. И должно быть задыхается в пульсе. Он так быстро бежал, так упорно расталкивал напудренных гостей, почти упал на лестнице и все это ради того, чтобы… послать? Это было действительно так важно для него? Необходимо, как дышать? Может и так, но его слова выжигали в легких Шейми последний воздух. И теперь дышать не мог он.
Черт, это правда было невыносимо. Теперь он понимал. На себе проверил, как больно могут ранить правильные слова. Подобранное с изысканной точностью. Это было не лезвие. Нет. Тупой и грязный нож. От него не порезы - рваные раны. И они не заживут, воспаленными шрамами оставаясь на обратной стороне улыбки.
Деймон был зол. И что хуже всего - на Шейми.
Шейм не пытался переварить слова Деймона. Он знал, что этот яд его организм не усвоит. И его просто стошнит, если он не сдохнет раньше от передоза.
Ему вдруг показалось, что все это не с ним. Что он в вакууме и ничего не слышит. И лишь тоскливый стон грусти медленно различался минорными каплями по венам. Ему правда было грустно. Грустно и больно. И смесь эта служила эвтаназией. Дешёвой и жестокой, которая медленным ядом расползается по телу, забыв ввести в сон, вводя лишь в паралич и неспособность оповестить целый мир об этой ужасной ошибки.
Не смотрите на то, что я не кричу и не дёргаюсь. Это не значит, что мне не больно.
Шейми отворачивается, ощущая себя грязным и разбитым в этом отвратительном чистом и безупречном вечере. Будто он токсичное пятно торжества. И - ещё одно слово - он устроит жертвоприношение своей боли, если это продолжится. Если будет так же невыносимо, так же нестерпимо. Он просто разобьёт хрупкий бокал, прохладная ножка которого оближет пальцы, и воткнет кому-нибудь в лицо. Кровь оближет стекло, оближет пальцы, пропитает антрацит пиджака. И все равно легче не станет. Не станет легче от всеобщей паники, не станет легче от криков, от стонов, взлетающих к нету цвета глаз Деймона. Не станет легче, потому что злость Дея тяжелее млечного пути.
Шейми смотрит куда-то в сад. Там невесомо шепчет ветер в кронах. Это волшебный сад. Там вечная весна. И Шейм тоскующе смотрит в неё, будто она обрастает черным. Будто гниль и смерть поражают не его душу, а этот вечно цветущий сад.
Впервые в жизни он был сломан, впервые в жизни Деймон был с ним одного роста, впервые в жизни Дей был зол, впервые в жизни Шейми искренне хотел, чтобы Деймон замолчал. И впервые в жизни… ничего не мог с этим поделать.
Голос треснул. И Шеймус даже не пытался в этом убедиться. Он ощущал заранее эту охрипшую беспомощность, вновь переводя взгляд к Дею. Ему было нечего сказать. Будто был готов принять любое обвинение, если все это закончится. Потому что даже тогда, Шейм ощущал, что не испытывает ничего, кроме любви. К сожалению, она почему-то дышала. Ей было все равно, что сам Шеймус уже не существует.
Он склонил голову к плечу, там где пальцы сжимали пиджак. Склонил, прижимаясь щекой к тыльной стороне ладони. Но стало лишь страшнее.
Загляни в мою любовь. Какая глубина и чистота блестит звёздами. В мгновения вблизи с тобой я теряю разум. Таю, будто снег в ладонях.
В сердце невозможно вместить столько любви. Этот прилив я не смогу запереть или затаить. Он душит изнутри, хватает сердце и сжимает. И я доверился этим предательским ударам в ребра, будто кроме любви в мире ничего не существует. Все погасло.
За это я могу винить лишь тебя. За свою слепоту, за эту кромешную темноту. И голос не подарит всепрощение, не воскресит мою душу. И строк твоего имени на сердце не смоет ни дождь, ни слёзы, ни ластик, ни наждачка, Деймон.
Конечно, Дей тысячу раз представлял их встречу после школы. Хоть он и откладывал все воспоминания как можно глубже, обещал себе не думать и не помнить, они оставили слишком яркие отметины на нем, чтобы забыть. И дело было не только в татуировке на запястье, чертой проходящей по его веной, будто разметка для ножа. Ее можно было спрятать под одеждой или браслетом, свести, в конце концов. А вот звук его голоса из головы было никак не вывести, не перекрыть ничем ощущение его пальцев на коже. Шейми слишком сильно отпечатался на изнанке его жизней, чтобы два месяца с ним можно было просто стянуть и выбросить, как ненужный свитер.
Поэтому иногда он представлял себе, как они встретятся. Им будет лет по двадцать, Дей будет уже известным и популярным модельером, и все звезды магмира будут носить вещи с лейблом “DS”. Он и сам будет выглядеть прекрасно - в тот день у него волосы будут особенно хорошо лежать, цвет лица будет идеальным и все в таком духе.
И Шейми, конечно, хватит одного взгляда, чтобы понять, какую ошибку он сделал. Потому что и в шестнадцать лет Деймон понимал, что все, что было с ним тогда - оно самое настоящее. Не нужно было никаких сопливых песен, не нужны были громкие слова и пафосные жесты. Дей не думал ни о каких свадьбах и планах. Просто его сердце начинало биться, как в первый раз, когда Шейми вытаскивал его из соленых вод его страхов и поцелуем вдыхал жизнь. И еще тогда он знал, что это бывает только один раз, что притворства и попытки проложить раны в душы ватой и сделать вид, что так и было, ни к чему не приведут. А значит, не стоит и пытаться. Но вот избавиться от надежды, что Шейми смог почувствовать хотя бы одну десятую того, что бушевало в нем - этого он сделать не мог. Хоть и осознавал всю наивность, он слишком привык полагаться на свою интуицию по отношению к людям. И она говорила ему, что он не ошибался, не выдавал желаемое за действительное. Но факты были безжалостны. Дей никогда не любил факты.
Но, когда они все же встретились… ничего не произошло. Никакой молнии, фейерверка, никаких признаний и открытий. Только его вечная тоскливая любовь в глазах и пустота в ответ.
И все же, все же Дей предпочитает это пустым мечтам, предпочитает известную, давно сроднившуюся с ним боль, бесконечным “а если…”. Но все то безумие, в которое превратилась его жизнь в последнее время (из-за Шейми, как он думает), оно не дает идти дальше, не дает войти в русло той жизни, где у них никогда не будет никакого “мы”. И в то же время пугает, конечно, но для Дея это второстепенно. Потому что все, чего он боялся сильнее всего, уже случилось.
Именно это злит его больше всего, понимает он в середине своей речи. Не то, что Шейми не отвечает ему, не то, что выбрал когда-то не его. Он перемолол это в себе уже тысячу раз, незачем поднимать в тысяча первый. Но эта удавка на его шее сводит с ума. Он не один из его верных псов, добровольно надевших ошейник, а теперь марширующих к печи. Никогда и не был, хотя вся его верность была для него. Но Дей никогда не был согласен на жалкие подачки, не принимал правила игры в холодно-горячо. Он не хотел быть его, он хотел быть с ним. Рядом. Наравне. Хотя на шестом курсе это показалось бы кощунством, сейчас разгадал главный секрет, хотел ли Шейми раскрывать его или нет. И он не нуждался в его взглядах сверху вниз и его одобрении. Потому что он сам тоже был целой вселенной.
Только его близость запускала термоядерный взрыв внутри.
Дей замолкает, когда недостаток кислорода обжигает легкие, Дей смотрит прямо на него, даже когда Шейми отводит взгляд.
Он ожидает чего угодно, но в первую очередь, конечно, безразличие. Это ведь его любимая реакция на все, что делает Дей, да? Он помнит его безразличный взгляд, когда из его рук выскальзывала кружка - так и не отданный подарок для отца - и падала у его ног, хотя разбивался тогда, конечно, совсем не фарфор. И ту же пустоты в ответ его тихому голосу (в семнадцать лет орать на Шейми в голову ему не пришло).
Он ожидает злость. Потому что никто не позволяет себе так с ним обращаться, и уж точно не Дей. Он ожидает ледяной ярости в голосе, которая обжигает сильнее любой плети. Шейми идеально умеет причинять боль.
Он ожидает ответа, отдачи, толчка. Что-то, что поможет отпустить его плечо, сделать шаг назад, освободиться. Разорваться уже все иллюзорные нити между ними.
Шейми плевать на чужие ожидания, Шейми не говорит ничего. Но его взгляд говорит и, пожалуй, даже слишком много. Дей уверен, что ему это снова кажется, ведь ни одна мышцы на его лице не поддается, ни малейшего движения, готового кинуть ему в руки подсказку. Просто в черных зрачках, затопивших радужку, почти не отражаются золотые огни из окон за их спиной. Потому что Шейми больно.
Этого не может быть, но каким-то неведомым образом это все-таки происходит прямо сейчас, в эту отчаянно-длинную секунду, которая нужна Дею для того, чтобы втянуть в себя воздух.
А Шейми - для того, чтобы коснуться его ладони щекой.
И Дей понимает, что голова у него кружится совсем не от алкоголя.
- А ведь, честно говоря, я больше всего зол на самого себя. Я никогда не смогу уйти сам, отвернуться первым, - голос Дея звучит хоть и быстро, но теперь почти спокойно, почти неслышно, почти нормально, как будто из него резким ударом выбили всю его злость. Потому что его затапливает такой нежностью к этому невозможному, но, все же, человеку, стоящему перед ним, что выбора не остается. - Потому что что бы ты ни сделал, что бы ты ни сказал, как бы далеко ты ни был - он отпускает его плечо и мягко проводит костяшкой указательного пальца по резкой скуле, - я никогда не смогу перестать любить тебя. Мы ведь сами выбираем, быть счастливыми или несчастными, позволять обидам завладеть собой или отпустить их. И даже если я выбрал не_счастье, - уголки его губ чуть дрогнули, - я сделал то, что хотел, помнишь? И сделаю так снова.
Он думает, что это прощание. То самое closure, которого Шейми лишил его в прошлый раз. Это ведь так правильно - закончить круг тем, с чего все началось, снова сделать свой метафорический шаг в пропасть, потянувшись вперед. И снова ощутить, как он ему не ответит.
От первого взгляда до первого поцелуя тогда прошло меньше месяца.
До последнего, кажется, прошла вечность, но даже она остается позади, когда рука Дея касается затылка Шейми, а губы накрывают его, стирая года между ними.
Даже если в последний раз.
Отредактировано Damon Spruce (2020-05-19 20:24:02)
Странно. Действительно странно, но единственное, что заставило вздрогнуть мифические струны мироздания в целой вселенной под названием Шеймус - признание Деймона. Но не о любви - о том, что он сам согласился быть несчастным, сам выбрал несчастье и теперь не может его бросить, не может оставить, не может попрощаться. Первым.
И это несчастье - его персональный ящик Пандоры - Шеймус.
Время замедляется. Будто у откровения есть ключи от тех единиц измерения, которыми невозможно управлять. Или отмычка. Например, от сердца бессердечного. Оно рождается в пустоте. Как невозможно много лет назад проснулась вселенная. Возможно, это тоже чьё-то сердце. Возможно, это тоже чья-то любовь. И чьи-то правильные слова дали жизнь звёздам и планетам, лунам и солнцам. И им - Дею и Шейми. Но этого никто не узнаёт.
Пока все эти чувства, прячущиеся на изнанке глаз, причиняют слишком много боли и губят непростительно много вселенных, ударяя лазурью прибоя поддых. И каждый из них был ранен надеждой. Каждый вздрогнул, когда солипсизм ужалил острым поцелуем душу.
Странно. И это слово правда подходит. Потому что Шеймус никогда не было дела до того, что чувствуют другие. Он сам едва ли ощущал, плавая астронавтом в невесомости пустоты. Дрейфуя по пресной толщи вакуума, где нет биения сердца, а потому и ряби нет. Нет улыбки, нет страха, нет боли.
Он никогда не пытался дышать одним воздухом на двоих, не примерял чужие чувства, облачаясь сочувствием. Для него это также странно, как снег в пустыне. Но вот в Атакаме расцвело море цветов. Парадокс. И он вскружил голову острее утопии психотропных. Острее ножа, острее боли, острее правды. Потому что осознание и есть нож, и есть боль и правда тоже. Это откровение библейского красоты, сокровище Нибелунгов на дне Рейн. И это единственное, чего стоит бояться.
Потому что это ломает. Ломает будто бы саму спираль дезоксирибонуклеиновой кислоты.
Это болезнь. Понимание, принятие. Это чёртова эмпатия. Рудимент для хищника. И вот Шейм будто обезоружен: ему вырвали когти в порфирородных ошмётках, ему прошили пасть колючей проволокой. И все, что остается, скулить в пустоту.
Он не всегда был таким. Но таким, как сейчас, не будет уже никогда. И зима слепит бессилием перед шигеллой сладкой правды, которая впервые и убивает, и исцеляет.
Ещё один парадокс. Но в этом весь Дей. В этом весь Шейм. И все, что между ними, - даже если абсолютно ничего, - это парадокс.
Потому что они противоречат здравому смыслу. Потому что все, что они составляют - это больное, это бессмысленное, но понятное лишь им двоим. Понятное либо порознь, либо вместе.
Но понятное.
И даже так они умудряются быть близко, но далеко. Очередной парадокс. Очередная загадка точки немо.
Они никогда не были Бермудским треугольником. Потому что - по-настоящему - третьему там никогда не было места. Ему бы не хватило глотка воздуха. И он бы задохнулся. Просто Шейм и Дей жадные друг до друга. И это тоже болезнь, от которой ещё не придумано лекарство.
Шеймус смотрит на Деймона. Просто больше некуда смотреть. Будто во вселенной не осталось мест, куда можно было спрятать взгляд. Все здесь. Звёздными искрами сгустилось в невозможно голубых глазах. Такого цвета не было даже у неба, не было даже у моря. Такой цвет был только у Деймона. И на кончиках его ресниц плясали демоны, выжигая следами пламя.
Это странно. Потому что Шейми хотел быть для Дея, но не хотел быть его несчастьем. Его персональной болью, его ненавистью, его бессонницей, его шепотом в темноте. И одновременно хотел. Потому что быть частью Дея - значит и самому принять его часть в свою жизнь. Тогда она обретала некий смысл, а не просто марафон он старта к финишу, от рождения до смерти. Казалось, что Деймон - это был тот самый случайный взгляд, обращенный к небу. Ведь, когда живешь в плотном графике большого города, иногда забываешь, что потолок - не экстремума мира. Иногда останавливаешься и смотришь. Сквозь провода, сквозь птиц и смог урбана. Прямо в небо, прямо в космос. И с ужасом осознаешь собственную незначительность и значимость одновременно. Будто атом - вселенная, а вселенная - атом. И рекурсия поёт в сердце, а ты застреваешь в плазме измерений. Все это ты, Дей. И атом, и вселенная, и запредельная высота. Хоть сейчас мы и наравне.
Шейм все ещё чувствует злость Дея. Чувствует его несчастье. И нечем прижечь кровоточащую рану. Ему кажется, будто он лишь все усугубит. Причинит больше боли, но иначе не умеет. А потому щеке так тепло, потому в сердце разливается что-то вязкое. Что-то, что обещает сделать сны цветными, а утро - солнечным. Что обещает вырвать из плоти жизни все проблемы. Это странное чувство. И парадоксальное. Потому что Шейми знает. Конечно знает, что это невозможно.
И даже сейчас не верит этим касаниям о скулы.
Не верит, потому что очень хочется верить. А это самый первый признак того, что нужно бежать. Что то, что разворачивается - кипящая лава. Последний день Помпеи в мягком прикосновении. Но все это обманчиво. Обманчива вкрадчивая тишина между ними. Будто ярость схлопнулась, сжалась. Но Шейм знает, что это прелюдом перед взрывом. И отчасти он готов. Но лишь от части. На сотую долю процента. Потому что единственный, с кем, кажется, не работают расчеты, стоит перед ним. Удивительно высокий, потому что ступеньки созданы чтобы по ним поднимались. А Шеймус опускается. Потому сейчас он готов сдаться. Всему, что угодно.
Особенно этой глубине.
Деймон говорит. И это все кажется лишь миражом. Будто, если моргнуть, то он просто ударит Шейми по лицу, а не будет говорить о том, что примет его любым, о том, что пойдёт на что угодно, куда угодно, о том, что не оставит. О том, что не изменит ни своим чувствам, ни своим убеждениям. О том, что полюбил монстра. О том, что этот монстр живёт теперь в нем. И что сам Деймон стал монстром. Не из-под кровати, не в чёрной воде, не в густой темноте. Монстром собственных чувств. А это самые страшные чудовища.
Дей говорит. Будто размахнулся и всадил тесак в рёбра. И эта смерть всего лишь освобождение от уз самообмана.
Как он был неправ. Как они были неправы. И как много времени было нужно, чтобы прийти к этому суициду недопонимания. Ведь инстинкт самосохранения глупости всегда самый сильный. Самый первобытный, когда дело касается протянутой руки.
О… эта глупая свадьба. О… этот фейерверк незначительных событий, который растворится через мгновение. Никто не знает, что единственное яркое событие пламенеет здесь. Прямо на вычурной лестнице цвета слоновой кости, ведущей в сад земных наслаждений, к вечному цветению, к вечной весне. И они застряли на пути. Вот только к чему?..
Дей делает то, что хочет: он любит Шейми. И на это ему хватило смелости. Навсегда и вопреки.
Потому что, если не он, то кто усмирит монстра, погладив ядовитые иглы, умерив голод?
Кто, если не Дей, способен принять любые болезни, любые парадоксы? Кто, если не Деймон и есть болезнь, и есть парадокс.
И если не быть рядом с ним хотя ты в мыслях, то стоит ли быть вообще? Ведь жизнь - это не точки координат. Жизнь - это не трёхмерное пространство. Жизнь - это даже не цифры. Ее не посчитать, не измерить.
За это ее и любят. Она не ликвидна.
Шеймус впитывает губами дыхание Дея за секунду до его самого обнаженного желания. За секунду до, как все перестало быть прежним. И эта секунду, вырванная из бесконечности, обрела смысл, понятный только для них. Для остальных людей этого вечера она смешалась в невнятной диффузии. Как сахар в чае. Но для Шейми эта секунду стала обратным временем смерти.
И в груди взвыло, уданилрсь о рёбра, ощутимо, словно толкая ближе к тому, кого любишь.
Любить. Это странно. Это болезнь. Но это есть.
Ему бы хотелось думать, что все это ловушка его ловушка. Капкан, пережёвывающий кости. Но кажется в этом танго смерти они погибают дуэтом. Это то, что невозможно было просчитать с самого начала. Это то, что не поддаётся уговорам и не берет взятку. Это чувства. И они самые честные. Они сомкнули пасть и вращаются, словно крокодил, освежевывая, оставляя один на один с неприкрытой правдой. А правда в том, что любовь, если ее не сожрать, сожрет тебя.
И это была бы самая глупая смерть. Глупее, чем подавиться мухой.
И это очередной шаг. Даже не в пропасть. Он давно в ней. Это очередной шаг куда-то вперёд, потому что лишь там есть выход.
Лишь там есть Деймон, его слова, которые въедаются глубже татуировки на запястье. Лишь там есть этот поцелуй, током пробегающий даже не по коже, а мурашками по эфиру души. Так высоко не летают птицы, не сияют звезды.
Но ведь чувствам так легко выйти за пределы ионосферы.
Шейми поднимает руки, колеблясь, будто застыв в треморе сомнений. Он хочет обнять Дея, но что если он просто растворится? Станет ветром? Станет насмешкой?
Все это так глупо. К чему все это, когда руки сами тянуться, а пальцы сжимают пиджак? Лишний и такой инородный.
На губах раны - под рёбрами стоны лихорадки. И чувства искусством вгрызаются под ключицы, обрисовывая кляксами синяки. В сталагмитах грудной клетки костная капля под связками мышц обольётся красным. Обольётся, пока мимикрия боли ворошит плоть, вонзая иглы, чтобы свить там гнездо, как и всякая змея.
Пригрей ее, слышишь, припаяй к сердцу нитями живого металла - ртуть тоже металл, и она дышит отравой.
Пока хватает литавровой смелости, растворяй в легких. И кашляй, кашляй мной, словно никотиновыми смолами, задыхайся мной, словно я сожрал весь воздух и ничего не оставил в этом серебряном вечере.
Болей, страдай. Потому что я твоё инертное несчастье, падающее в статичный рассвет. Обними свой приступить любви. Поцелуй свою смерть на лезвии ножа.
Дей не думает ни секунды, потому что в этот раз ему нечего терять. Он уже проиграл, его карты не сыграли, его кости показали два нуля. Нет больше никакого смысла откладывать то, что не идет из его головы все эти недели.
Дей не думает ни секунды, потому что даже если бы от этого зависела его жизнь, он уже не смог бы остановиться. Он так долго брел по пустыне, и это было нормально, это было привычно, но сейчас первые капли воды упали на губы взглядом, касанием Шейми, и никакой силы воли не хватит, чтобы остановить его от желания напиться.
Обычно, конечно, Дей не такой. Он никогда не нарушит чужих границ так бесцеремонно, не сделает ничего, не получив согласия. А тут, как он думает, согласия не может быть никакого. Но это Шейми, который позволил ему когда-то сделать то, что хотелось, и Дей делает вид, что это разрешение было пожизненным, хотя, пожизненным там было только заключение в эту тюрьму чувств.
Впрочем, он ведь сам шагнул в камеру и отдал ключи, и вины Шейми в этом нет.
В темном коридоре Хогвартса, утопив пальцы в кровавом безумии его рук, он надеялся, хоть и боялся в это поверить. Надеялся на ответ, на взаимность, на будущее.
Сейчас он не ждал ничего, заперев последние проблески надежды так глубоко, как только мог, чтобы ничего не отобразилось случайно в глубине глаз. Потому что они были, а не могли быть.
Этот поцелуй - последний вдох перед смертью, последнее желание приговоренного к смерти. Не физической, конечно, хотя, кто знает, к чему приведут все эти отвратительные подарки. Да и умереть от рук Шейми… В этом было что-то красивое и завершающее. Как бы пафосно это не звучало, его жизнь и так была в руках Шейми, хотел он того или нет, с тех пор, как их губы впервые соприкоснулись. Слишком сильная синергия, его эмерджентность поражала, пожалуй, не только его.
Но все же он больше думает о смерти ментальной. Об окончательном белом флаге перед его будущим, в котором уже не будет Шейми. Они столкнулись сейчас в третий раз, если допустить все-таки мысль, что это, все же, какая-то нелепая случайность, и по всем законам сказок больше шансов на “мы” им не дадут.
Дей верит, что сможет удержать лицо, когда несколько отпущенных ему секунд закончатся. Он улыбнется, пусть и немного грустно, извинится, потому что гнев выйдет с последним его дыханием в чужие губы, и вернеться в ресторан, потому что жизнь продолжится, и ему надо будет вспомнить, что сегодня мир вращается вокруг его сестры, а он устроил уже достаточно сцен для одного дня.
Он продумывает пути отступления, когда в очередной раз проиграет, сходив белыми, но и это не может заставить его остановиться. Разве что только еще больше толкает вперед.
И снова как будто каждая клетка его тела взрывается бомбардой. Он не смог бы объяснить, что такого особенного было в простом касании губ, но слова были и не нужны. Внутри него, где-то на уровне солнечного сплетения, небольшой шарик разливался теплом, задевая, кажется, каждый миллиметр его тела.
Он так сосредоточен на своих чувствах, что в первую миллисекунду не понимает, что происходит, не осознает, что губы Шейми совсем не так холодны и безжизненны, как ему кажется, что тяжелые руки опускаются на плечи, не давая отстраниться (как будто он бы смог).
Несколько секунд оборачиваются бесконечностью, и Деймон просто отпускает себя, отметая все искусственные границы. Он целует его как в первый раз, и как в последний, потому что по-другому с Шейми просто не умеет, он вкладывает с движения губ весь тот ураган, что никогда, кажется, не утихнет за решеткой его ребер.
И только когда осознание накрывает его с головой, он замирает на секунду, приоткрывая глаза.
Если это какая-то очередная игра, он не знает, чем расплатиться за проигрыш, Шейми просто нечего у него забирать.
Дей не знает ни одного маггловского бога, но готов молиться всем им сразу, чтобы это было на самом деле. Хотя, откровенно говоря, для него существует только один бог.
Тот самый, что сжимает пальцами его пиджак.
И, конечно, Дей верит ему, в очередной раз, потому что если не ему, то кому, потому что если это не правда, то зачем она вообще нужна?
Он как будто забывает все, что было до, виртуозным эванеско вытягивает все ошибки из истории своей жизни, потому что теперь все становится, как нужно.
Дей подается вперед, прижимаясь к нему уже всем телом, потому что губ неожиданно становится слишком мало. Его пальцы скользят по шее, по волосам на затылке, касаются почти не уверенно, хотя, конечно, Дей отлично помнит, как это все ощущается. Просто растягивает время, как сливочную тянучку, чтобы касаться снова и снова, потому что мир вокруг превращается в калейдоскоп, а в крови, кажется, течет чистое шампанское.
- Шейми, - Дей шепчет в его губы, почти не отрываясь от поцелуя, просто чтобы проверить, что это - не один из его навязчивых снов. Но голос звучит слишком реально, и сердце бьется бешено где-то в горле, так что все происходящее слишком похоже на правду. - Я не могу тебя отпустить, - в его словах сразу все: признание поражения, и предупреждение, и очередное признание. Но больше всего в нем правды, потому что он правда не может.
И обнимая его за шею, Дей зажмуривается и аппарирует их к себе домой.
Отредактировано Damon Spruce (2020-10-06 00:49:21)
Это была апология. Апология красоты в экстремуме вожделения. Сердце Шейми замирало в такт его дыханию, пока он тонул в объятиях своих необъяснимых желаний, в наркозе неимоверных слабостей, которые парадоксально вселяли в него силу. Вселяли или вживляли хирургическими методами, в законности которых любой бы усомнился. Потому что та химия между ними, что вила спирали точно днк, была чем-то за гранью пониманию. Сам Деймон был за гранью. Вне вселенной. Вселенной понятной и простой.
Потому что он то кричал и ненавидел, то молча воспринимал Шейми, как предмет мебели, а теперь делился чувствами так, что Шейм готов был требовать спасательный круг, чтобы не захлебнуться. И что самое главное, только Деймон заставлял его ощущать. Ощущать, как в груди, в пустоте вакуума взрывается звезда. И ещё одна. В палитре таких чувств, о которых он не подозревал, насмешливо воспринимая как мифические. Ведь сам он эмоционально был монолитным бесстрастием, но что-то сточило этот образ, как цветы корнями вспарывают горы.
Это пугало. И пока Шеймус вновь не смог коснуться Дея, ему со злостью хотелось вырвать из себя остатки - останки - человечности и бросить их гиенам, скалившимся из темноты холодного безумия. Ведь его внутренний мир - это бесконечная холодная космическая пустыня. Неимоверно пустая, непреодолимого темная. С чёрным небом без звёзд и обсидианом песка. Или это хрусталики невидящих глаз. Его мир отлит из слюды костей, прошит канатами убеждений. Его мир чумной слон на длинных ногах, сошедший с извилин Дали. И он дрейфует по пескам без поводыря. Он зол, потому что хочет вырвать остатки человечности… или потому что ощущает инородность того, что прежде было вне его? Что прежде билось о силовое поле его непреодолимого хладнокровия. Да, он зол не потому что не может вырвать то, что осталось, а потому что всего этого прежде не было, но вот оно паразитировало его сердце. Обвило, просочилось, стало частью. И Шеймус не умеет этому противостоять. Оно стало частью его - как бороться с собой?
Чуть ниже вечноцветущий сад. И Шейм кончиками пальцев ощущает фотосинтез, рождённый их поцелуем. Кислород вытекает прямо из его губ, из губ Деймона. И теперь Шеймусу кажется, что прежде он не дышал. Будто все это время кто-то пытался придушить его. Должно быть это расстояние. Расстояние не километров, а чувств. Ведь до этого самого момента между ними была не пропасть, нет, это был временной разлом. Что-то исказило пространство их понимания, и им никак не удавалось коснуться друг друга.
У него не хватает времени, чтобы все осознать, сатирической улыбкой заглядывая самому себе в глаза. Ему не хватает времени на осознание того, что они заблудились, в инерционном заблуждении, где жизнь статически застряла там, где они должны быть вместе, но почему-то не были. Ему бы все это осознать, посмеяться над собой, как прежде этого не делал, и обнять Дея, сказав о чем-то очень важном, как прежде этого не делал. Но он ошеломлен, словно его подстрелили в самое сердце, будто у него всего пара минут, и он решает подарить их поцелую.
В нем колеблются облегчения и тревога, разевающая пасть. Где одно сменяет другое только потому, что Шейм теперь не может осознать себя, принять. Пока Деймон вновь не поцеловал его первым, все было иначе, пусть все ещё туманно. Но теперь… что-то будто ломало ему кости нежным касанием. Это казалось невозможным, но шёпот освежевала, сдирая кривые придатки мысли.
Когда Деймон рядом, боятся нужно лишь того, что однажды он уйдёт. Все это пульсировало в груди, но Шейми разрывало другое чувство. Необъяснимый кризализм, наполнивший легкие мятной свежестью. Шейми даже показалось, что сейчас его ничто не заботит, нет никаких мыслей, есть лишь Дей. И это его испугало ровно настолько же, насколько осчастливило.
Потому что прежде ему не доводилось чувствовать подобное. И просто чувствовать. Он мог соскабливать с чужих лиц эмоции, примеряя маску трюизма, но все это было лишь имитацией. Потому что он, как считал раньше, не подвержен этой болезни. У него был иммунитет. А теперь сама жизнь посмеялась над тщеславием. Даже у него, сотканного из холодного мрамора, не было защиты от чувств. От Деймона.
Может не стылая рациональность Шеймуса захватит мир. Может мир утонет в этом океане небесных глаз против?.. Потому что Шейми тонул. И не важно шторм или штиль. Взгляд напротив и в ненависти, и в любви был прекрасен, то волна Айвазовского, то глубина Врубеля. Раньше он думал, что у душ разная плотность. Но теперь, когда Дей так близко, они скрестились в диффузии. Пока он паучьими пальцами сжимал пиджак, пока кожей ощущал волну мурашек на шее от касаний, пока Деймон прильнул ближе так, что Шейм ощутил его бешеное сердцебиение.
И пока Деймон горячо шептал в их поцелуй, сплетая звуки и касания, Шеймус в сдающемся жесте пропускал каждую ноту через сердце. Он медленно выдыхал, заводя руки за спину, пальцами впитывая изгибы лопаток сквозь ткань, линию позвоночника через кожу. Он вспоминал и удивлялся как легко ощущать фантомные тело обнаженного бархата. Словно между ними снова нет ни расстояния, ни одежды.
Деймон говорил, что не может его отпустить. И катарсис был в том, что Шеймус уже, кажется, тоже не мог отпустить. Не мог отпустить Дея и то, что между ними есть. То, что между ними ещё может быть. Не может отпустить минуту эту. И следующую. Год или два. Теперь он понимает, как пустоту легко заполнить, если знать, чего не хватает.
И снова ужас. Ужас сквозь страсть, плотоядной гиеной выглядывающей из потемневшего малахита глаз.
Шеймус в голодном желании прикусывает губы, словно сейчас прокусит невесомую кожуру спелой вишни. Но не переходит грань, не ощущает железный привкус на языке. Потому что Дею он словно не способен причинить вред. Осознано.
И это будто фундаментальный закон Шеймуса, на котором держится мир. Или парит в невесомости. Сейчас так точно, пока ладони Деймона обнимают его шею, впитываясь влажным племенем...
Пока яркой вспышкой перед глазами не вспыхивает темнота, пока Шейми ласков мычит в его губы, не понимая кружится голова от аппарации или от неземной близости с Деймоном. Ему кажется, что вся одежда на нем - этот потрясающий костюм - самая большая ошибка вечера. И справедливо будет позволить Деймону спасти его от формальных линий ткани, раз именно он создал этот утонченный образ.
Он настойчиво стягивает пиджак с его плеч, блуждая взглядом в темноте, изредка улавливая серебро кожи, сапфический искры взгляда.
Шейм стягивает пиджак, заводя руки Деймона за его же спину, позволяя себе задержать одежду на предплечьях, сжать пальцы на чужих запястьях, не отпускать и дразняще ощутить губами пульсацию желания, поющего в артерии на шее. Позволяет себе эту плотоядную игру, словно в смирительной рубашке удерживая Дея, чтобы оставить поцелуй. И ещё один.
Вечер стал гуще. Или воздух между ними вскипел. И в этой ватной темноте он подтолкнул Деймона к силуэту дивана, остро сверкая алым во взгляде, пока пальцы изящно скользнули под ворот рубашки, искрами высекая желание на ключицах.
Шейм прикрывает глаза, подавляя в себе гогочущий ужас, потому что желание сильнее. Сильнее его сомнений, сильнее его самого. Должно быть впервые. Все лучшие дебюты только с мистером Спрусом. Но… Шейми касается его, ощущая тепло - жар - тела, ощущает пульс и мурашки, дыхание и саму жизнь. И не понимает. Не понимает, как он так опрометчиво мог привязаться к такому ненадежному существу. Как можно было испытывать все это к тому, что имеет срок годности и в любой момент может стать падалью. Из-за неосторожного движения или чужой непроходимой тупости. Как можно любит этот скелет, эти мышцы и потроха. Как возможно то, что он обожает эту кожу и эти глаза, запах волос и звук его голоса. Все это за гранью его понимания, ведь Деймон, как и все, результат репродукции. И Шейми непонятно как Деймон умудрился стать чем-то - кем-то - большим, чем куском мяса, обшитым первородными эмоциями с признаками Дюшена.
Но все эти мысли что-то душит. И она захлебываются в гипоксии, пока сам Шеймус задыхается от желания сорвать одежду, сорвать расстояние между ними.
- Что это... - хрипло шепчет Шеймус, когда роняет Деймона на диван, а руками упирается, почти скользит в густой слизи. Она знакомо облизывает ладонь, а Шейм замедляет дыхание, в стылом осознании размазывая темноту между пальцев. - Откуда здесь, - ему знаком этот ферум, оседающий в лёгких. Он зажигает свет щелчком пальцев, в застывших эмоциях смотря на алую руку, - кровь?
Шеймус поднимает взгляд, обводя хаос, совсем непохожий на творческий беспорядок. Словно место преступления. Он смотрит на окровавленный диван, в который собственноручно толкнул Деймона, а после видит зеркало, на котором нацарапано признание. Все той же кровью. Такой алой.
Вы здесь » HP Luminary » Waiting for better days » it's been a little while
