всё утонуло в черном и белом
в комнате некому больше кричать
мы на полу нарисованы мелом
дверь на замке, а за дверью печать

в подъезде пахнет смертью, слухами и, оттеночно, порохом, - непривычно для одного из самых престижных районов лондона, привычно и буднично для судмедэкспертов и офицеров; говорят: очевидно, самоубийство. не запертый вовремя сейф, не повзрослевшие толком дети в возрасте от шестнадцати до двадцати, журналисты смерть обратят в неприглядный/забавный/нелепый случай, добавят подробности из соцсетей, правду спрячут меж строк или вовсе выбросят там, в черновых еще записях, запятнанных кофе и погоней за какой-никакой, но сенсацией; мать одного – проститутка, отец второго – сенатор.
офицер допивает остывший кофе, заполняет бумаги судмедэксперт – тела в черных мешках спущены в грузовом и отправлены на вскрытие патологоанатому; сняты отпечатки пальцев, сделаны все необходимые фотографии, оружие запечатано в пластиковый, до соседей не дозвониться и не достучаться – люди не любят свидетельствовать, только быть наблюдателями.
два контура белым, два пятна – запекшийся алый, с запахом меди и цинка, и, пожалуй, немного, ржавчины. офицер не отводит взгляда и вспоминает в потолочное небо распахнутые, уже неживые, стеклянные. улыбки на мертвых лицах врезались в память – не вырезать скальпелем, не вычеркнуть, не вымарать, не исправить.
в очевидности кроется тайна.
офицер потирает седые виски, отставляет пустой стакан, обводит комнату взглядом, пытаясь понять, как все начиналось, что видел каждый из них, прежде, чем нет, не дрогнул, осознанно сжался палец того, что очерчен справа. он смотрит до рези в глазах, вглядываясь в мельчайшие из деталей и понимает вдруг, что нет абсолютно ничего нестандартного, ничего провоцирующего и подталкивающего, ничего из ряда вон выходящего. нет распахнутых в глупой спешке створок сейфа, нет пары-тройки початых бутылок пива/вина/чего-то покрепче, нет небрежных дорожек белого смелых и небожителей, смятой пачки-другой для зависимых от никотина (один из полицейских сказал, на телах был пепел; отправлен на экспертизу), нет заметок в девайсах, записки «прошу никого не винить» или «идите к черту», фотографий с разбитой рамкой, подростково-юношеского беспорядка. все до неприличного театрально, показательно правильно, будто и смерть, и былое существование – лишь декорации, бутафория, а не правда.
зубы сводит от почти стерильного отрицания энтропии, от не нарушенного ничем порядка: даже контуры расположены (как и тела ранее) геометрически и географически правильно, а стрелявший был до тошноты пунктуален: разбитые часы замерли в момент совершения преступления/представления/наказания; офицер уверен: смерть наступила ровно в шестнадцать, как и значилось у убийцы в плане. офицер понимает отчетливо, что
ни черта он не понимает.
в памяти двое, и двое на фотографии в рамке: совсем не похожи на черно-белой, болезненно разные – что их связывало? офицеру хочется затянуться крепкой, выпить грамм двести, обнять дочурку, жену соблазнить на кухне, пока малышка в соседней комнате увлечена своими любимыми мультиками, ему хочется, чтобы время пошло назад, сперва не спеша, потом ускоряясь, свернулось в спираль тугую, чтобы на вызов поехал джон или вильям, кто-то еще, только не он, чтобы не было всего этого: сине-красных, прочной двери, распахнутой настежь, двух тел, распростертых, распятых, замерших, серых льдистых, синих, болезненно ярких, в потолочное небо вперившихся с любопытством, а не страхом или отчаянием, светлых вихрей, в крови испачкавшихся (что же ты так неаккуратно-то, мальчик?)
блондину было около девятнадцати, друзья называли его элаем. делрой, сын сенатора, был на несколько месяцев младше.
офицер кивает своим, мол, заканчивайте, и выходит, ни с кем не прощаясь.
офицеру пора возвращаться в участок, журналистам – к своим бумагам, а мертвецам – к началу.

Отредактировано Colbert Nott (2020-04-02 00:27:52)