Рабочий день начался, а её помощника не было не месте, но не сказать, чтобы это кого-то удивляло. Она знала, что минут через пятнадцать, от силы сорок, он влетит за ней в какой-нибудь кабинет, на ходу натягивая свою лимонную форму, снесёт что-нибудь по дороге и начнет лихо оправдываться за опоздание, с трудом переводя дух. Она знала, что в который раз пообещает себе его уволить, даже сделает такую заметку в свой ежедневник, но потом перенесёт это в список дел на завтра. А завтра перенесёт на послезавтра. Это продолжается уже целый год, и надо признать, что помощники у неё обычно так надолго не задерживаются. Тем более те, которые вечно опаздывают и давятся апельсиновыми косточками так, что их приходится спасать другим целителям. Но как бы парадоксально и противоестественно это ни звучало - к этому помощнику она прикипела. Да, он не отличался пунктуальностью, что было абсолютно неприемлемо, хотя правильнее сказать - он отличался полным её отсутствием. Он мог перепутать зелья, ингредиенты, что-нибудь сломать, уснуть во время осмотра, уткнувшись лицом в историю болезни, зацепится медицинской формой за шипы, выросшие у проклятого пациента, налажать в последовательности принятия препаратов, забыть куда-нибудь прийти и даже отпугнуть спонсора, которого она скурпулезно охмуряла последние года полтора - но каким-то чудом, зверским обаянием и поразительной честностью, какими-то правдами и неправдами он всё ещё оставался при ней.
Только вот не сегодня.
Проходит пятнадцать минут, проходит сорок, час, наступает обед. Дэвис ловит себя на мысли, что те сэндвичи, которые он приносил ей, когда она забывала поесть, и за которые она его проклинала, сейчас пришлись бы очень кстати. Как и он сам. Она задумчиво следует в больничную столовую, одним своим видом распугивает засидевшихся там колдомедиков и обнаруживает, что те самые сэндвичи здесь не продаются. Где он тогда их каждый раз берёт?
Когда Лефебр не появляется и после обеда, она обещает себе закопать его под стенами больницы. Ну уж к этому-то времени можно было выспаться и прийти?
К концу рабочего дня в плотном и тяжёлом сгустке её холодной агрессии появляется что-то новое. А что, если с ним что-то случилось? Да нет, быть этого не может. Если она пойдет к нему домой, она наверняка обнаружит его сладко спящем в своей кровати, или вообще забывшим, что сегодня рабочий день. Да, так и будет.
После работы у неё выдаётся пара свободных часов, которые она собирается провести в своей лаборатории, проявляя все чудеса ухода за магическими растениями в духе Невилла Лонгботтома. Ей уже месяц удается убедить капризный кустик ложечницы, что он растёт на берегу Балатона и буквально только что это растение порадовало её новыми побегами. Дэвис должна испытывать радость, удовлетворение от проделанной работы, гордость за свой десятисантиметровый куст - но Дэвис чувствует гребанное волнение.
Всё ж таки, куда подевался Лефебр?
Она даже заходит в бар, убеждая себя, что ничего необычного не произошло, и что с её помощником наверняка всё в полном порядке. Она привычно заказывает ром, резко отваживает какого-то сомнительного ухажера, залпом выпивает одну рюмку, потом вторую. Потом выходит на улицу и попадает под долбанный британский дождь.

Когда Лефебр открывает ей дверь, прежде чем начать орать, она собирается уничтожить его взглядом. Его, весь его дом, можно целый район - ну чтобы наверняка. При том он выглядит как-то странно, и она не сразу понимает, что он в смокинге. Какой ещё нахрен смокинг?! Спустя несколько долгих секунд немой и душераздирающей сцены, за спиной вполне себе здорового и бодрствующего Эмиля образуется молодое женское создание в на редкость пышном свадебном платье, полном фатина и блёсток, и изрекает равнодушное “здрасьте”. Дэвис переводит свой испепеляющий взгляд обратно на Лефебра.
- Чтобы завтра в 6:30 был на рабочем месте.

Но завтра в 6:30 его на рабочем месте нет. Дэвис закрывает глаза и прикладывает пальцы к вискам.
Она так и не легла сегодня спать - вернулась в лабораторию и провела там почти всё это время. К пяти утра её ненаглядная ложечница никак заподозрила отсутствие настоящего озера в этой небольшой лаборатории и в знак протеста начала скидывать листья. Дэвис решила, что это повод срочно приготовить противоцинготную мазь, но пара неверных движений и всё это закончилось приличным ожогом на правом запястье. Она выругалась, швырнула что-то в стену, затем направилась методично приводить себя в порядок.

Эмиль появляется в 6:47.
Дэвис встречает его без эмоций.
Пока.

На слове “забыл” она закрывает глаза. На словах “вы же должны понимать?!” она их открывает.
- Лефебр, в каком чертовом бреду тебе показалось, что я должна это понимать?! - и если она услышала то, что услышала… он не женился, но своровал себе невесту? - Я правильно понимаю, вчера вместо работы ты решил сходить устроить свою личную жизнь?! Ты в своём уме?! - до вчерашней ночи ей как-то и в голову не приходило, что у него вообще может быть личная жизнь. И иногда он обретал такое идиотское выражение лица, когда слишком долго смотрел на неё, что ей казалось, эта личная жизнь у него прямо здесь, в его черепной коробке. - Я не знаю, что за ветра дуют в твоей голове, Лефебр, но это явный перебор! - она сверлит его взглядом и стоит опасно близко от недавно подаренной им же вазы. К слову - эта ещё ни разу не разбивалась. - Ты должен был не предупредить, что тебе надо уехать, а отпроситься, мать твою, за две недели! И дождаться моего разрешения! Мне не верится, что я должна объяснять тебе это спустя год твоей работы здесь! - она делает несколько шагов из стороны в сторону. - Скажи мне, почему ты всё ещё здесь работаешь?! - она останавливается и снова упирается в него тяжелым взглядом.

Эмиль слушает её тираду как образцовый виноватый сотрудник. Опускает глазки в пол, делается грустным, как нашкодивший пёс. В обычное время внутри себя (а иногда и снаружи) Дэвис над этим смеётся, и будем честны - её вазы разбираются в двух дюймах от его головы не всегда из-за настоящего приступа гнева, который она не в силах удержать в себе. Иногда она просто снова хочет посмотреть, как одним движением её помощник эффектно уворачивается - даром что целитель, а не спортсмен - и затем поспешно ретируется с её глаз с таким вот виноватым лицом. И честно говоря, это зрелище никогда ей не надоедает.
Но сейчас она злится по-настоящему, особенно, когда он выговаривает это своё “я забыл”. Для неё это звучит как что-то вроде “я забыл прийти на работу и спасать жизни, и самое главное, мисс Дэвис, я напрочь забыл про вас” - хотя жизни на этой должности и с таким отношением он спасает очень условно, а про неё и вовсе забывает постоянно. Помнится, в детстве в ответ на подобные заявления профессора любезно интересовались, не забыл ли ты вместе с домашним заданием голову. Дэвис очень хочется, но всё-таки она выше того, чтобы повторять это вслух.
- Потому что Вы очень добры и не можете отказать моим родителям, - Эмиль говорит тихо и в сторону, как будто это его задевает, но Дэвис этого не замечает, потому что этот факт сейчас задевает её. Она ещё больше въедается в него взглядом - ещё немного, и она глазами воспламенит его кожный покров. В её жизни есть много чего, что она делает, потому что кому-то нельзя отказать. Иногда приходится подстраиваться под руководство больницы, хотя порой только на словах. Иногда приходится подстраиваться под спонсоров, иногда - под влиятельных пациентов. Дэвис везде старается гнуть свою линию, но правила есть правила, и не всегда они для того, чтобы их нарушать. Но вот уличить её в том, что она не может отказать каким-то там родителям, пусть и близким друзьям её мамы, пусть они и шлют открытки с благодарностями на каждый праздник, пусть это и правда, - это делает дыру в её самообладании ещё больше. И уволить теперь его хочется только из-за этого. Стоп, уволить?
- То есть, теперь ты хочешь сказать, что вместо работы ты ездил воровать чужую невесту? - звучит ещё более нелепо, чем первая версия, но оттого даже как-то правдивее. За все время его работы здесь она ни разу не видела, чтобы он кем-то увлекся, но вот как что-то испортил - тысячу раз. Поэтому ни к чему удивляться, что на свадьбу он поехал просто чтобы её сорвать. В этот момент ей даже жаль родителей несостоявшихся молодоженов. - Ле Фэй - это же какие-то чистокровные? Только не говори, что завтра твоя фамилия будет в заголовках всех газет! - каким-то краем сознания она думает, что вообще-то это была бы неплохая пиар-компания их больницы. В конце концов, черный пиар все равно пиар, а ей нужно думать о таких вещах. Но основная часть её мозга и тела по-прежнему занята гневом.
- Лефебр, прекрати оправдываться! - оправдывайся, - говорит её взгляд. - Я серьезно тебя спрашиваю, что ты здесь делаешь?! Ты опоздал даже сегодня, во сколько я вчера сказала быть тебе на рабочем месте? Почему тебе так трудно даются элементарные вещи? Мерлин, да любого другого я уволила бы ещё год назад и знаешь что?.. Если тебе кажется, что между твоим увольнением стоят только твои родители - то они больше там не стоят! - да, первый месяц было именно так. Она обещала Лефебрам помочь всем, чем сможет, хотя по-честному не представляла, что именно может сделать - все-таки воспитание всяких оболтусов удел Лонгботтома, но как могла терпеливо закрывала глаза на все его промахи. А потом вдруг привыкла, прикипела, в какой-то своей изощренной манере даже очаровалась всем этим антуражем, который он везде носил с собой и заполнял им любое доступное пространство. Она разбила сотни ваз, она кричала на него, слушала жалобы других целителей, угрожала чем-то воистину устрашающим, но вот теперь у неё в голове только одно гневное “да какого черта?!”
Так что она говорит:
- Да какого черта, Лефебр?! - и явно ждет от него вразумительного ответа, хотя в целом понимает, что вопрос несоклько пространный.

Эмиль оправдывается, и для неё это кажется единственной возможной приемлемой моделью поведения. Она по-прежнему уничтожает взглядом его и всё, что их обоих окружает, но во всяком случае вся эта сцена происходит именно так, должна - она в гневе, он в смущении. Эмиль даже делает шаг на встречу - если взяться рассматривать теорию языка тела, то он и вправду делает всё, чтобы устаканить своё ставшее на редкость шатким положение. И он благоразумно останавливается с вытянутой рукой - в самом деле, не собирался же он прямо сейчас… что, собственно? Схватиться за неё?
Теперь ей кажется, что со своей любовью к странностям она подошла к какому-то уже непозволительному для её должности краю. Дэвис всегда была собой - более или менее. Дэвис сломала своё Прытко-Пишущее Перо так, что иногда оно начинало выдавать антонимы вместо диктуемых слов. И фразы по типу “облегчить лечение” превращались в “усугубить болезнь”, но она почти всегда и почти без труда разгадывала собственный шифр. Почти. А потом она завела “сломанного” помощника. Он тоже писал в попыхах, сокращал слова, потом явно самостоятельно пытался разобрать, что там вообще имелось в виду и оформить это в официальный текст. Иногда получалась ересь сравнимая с шедеврами того самого Прытко Пишущего Пера, но когда какой-нибудь целитель с недоумением спрашивал - что вы имели в виду под “угробить”? Дэвис с беспристрастным лицом отвечала, что то самое и имела. А потом пыталась вспомнить, что и как она диктовала Лефебру. Всё это придавало её жизни определенный шарм, уж точно не давало скучать и часто - откровенно веселило, но почему-то прямо сейчас ей смешным не кажется ровным счетом ничего.
Наверное, Эмиль надавил на какую-то больную точку. Ту, которая расположена где-то между “я неуверенный в себе руководитель” и “я, мать его, гений, меня должны все бояться”. Проще говоря, это попало прямо куда-то в её нестабильную самооценку. И это больно - хотя этого она никогда сознательно не покажет не то, что своему нерадивому помощнику, это она тщательно скрывает от себя самой. И у неё так хорошо получается, что за всеми слоями эмоционального раздражения и гнева она почти ничего другого не видит.
А потом Эмиль меняется в лице. Да что там в лице, у него меняется даже поза, будто бы расправляются плечи и грудь наполняется чем-то объемным, сродни задетой мужской гордости. Но Дэвис думает вовсе не об этом. Она по-прежнему вся сконцентрирована только на том, что испытывает прямо сейчас.
- Ты думаешь, я постеснялась бы уволить тебя при ком-то ещё? - она не кричит - шипит, продолжая изливать все свои чувства через взгляд. Конечно, прямо сейчас ей хочется поступить с точностью до наоборот, созвать сюда весь персонал и сделать это прилюдно - исключительно из вредности. Но её врожденная спонтанность не может столько ждать. Возможно, внутри себя она понимает, что если себе дать время на промедление, а своим разбушевавшимся эмоциям - осесть на дно, увольнять ей уже никого не захочется. Точнее, кого-то всегда захочется, но не всерьёз. Поэтому действовать надо быстро.
Он думает, что она уже приняла решение? Черта с два, она не спала всю ночь, потому что так и не поняла, что со всем этим делать. Со своим помощником, его невестой, с опозданиями, с кустиком ложечницы, с собственным ожогом на руке. Но теперь, когда он сказал это сам, она не хочет позволять ему думать, что ничего похожего на хоть сколько-нибудь оформившееся решение до этого самого мгновения не было вообще. 
- Хорошо, Лефебр. Слушай меня внимательно, я не буду повторять дважды, - у неё всё холодеет и замирает внутри, как будто все, что она испытывала, превратилось всего в два коротких слова. Но она не меняется в лице.
- Ты уволен.

Собственные слова валятся двумя тяжелыми валунами куда-то вниз, через грудную клетку, солнечное сплетение, низ живота и вообще всё её существо. Она по-прежнему не меняется ни в лице, ни в позе, но внутри себя ощущает всё так, как будто произнесла что-то на редкость роковое и бесповоротное. По факту в общем-то всё так и есть, где-то в параллельной вселенной они оба это понимают, но всё случившееся осядет в ней несколько позже, когда ей удастся остаться наедине с собой и дать этому всему обрести свой сакральный смысл.
Эмиль уволен. Слова сказаны, решение принято, за бумажным оформлением дела вопрос не станет. Она продолжает смотреть на него и не видеть, всем своим вниманием с осторожностью ощупывая собственные внутренности и чувства на предмет серьезных повреждений.
Нет, она не первый раз увольняет кого-то, и даже не первый раз увольняет кого-то на повышенных тонах и вот с таким же до зубов вооруженным взглядом. Она даже не первый раз испытывает эмоциональное потрясение, которого не прочесть со стороны, но которое найдет свой выход часами позже, в каком-нибудь баре за очередной рюмкой рома. Но в этот раз среди всех чувств обнаруживается что-то ещё, и честно говоря, ей вряд ли удастся разобрать, что именно.
Чувство вины перед этим всегда счастливым и не знающим уныния ребенком? Жгучая неловкость перед всем его семейством, которое благодаря ей возможно впервые поверило, что у их ненаглядного чада все будет в порядке? Грусть от того, что теперь её дни будут лишены этого не совсем адекватного шарма, о который за этот год она попыталась разбить столько фарфора? Категорическое нежелание признать, что за все это время он стал ей всё-таки нужен? Она никогда бы не допустила такой мысли всерьез, ибо первое впечатление о нем говорило совершенно обратное.
Хотя она вряд ли будет разбирать это чувство на кусочки - ни сейчас, ни позже. Она будет купать его и все свои эмоции в алкоголе, найдет с кем поговорить, в какое исследование вложить весь свой рассерженный потенциал - и в этом месте так не кстати даёт о себе знать долбанный ожог на руке от неудавшейся мази из неверной пропорции ложечницы и заунывника. Эта невнимательность будет стоить ей ещё нескольких дней лечения, но сейчас она - своё же типичное отражение: почему-то сегодня не черная, а белая блузка, черные строгие брюки, тяжелый взгляд.
Она всё ещё держит его на прицеле и размеренно дышит, вместе с парами воздуха выпуская наружу свой медленный и холодный яд.
Если бы её состояние можно было взвесить, оно оказалось бы тяжёлым.
- Всё? - он смотрит на неё серьёзно: ни капли сожаления, горечи или страха в двух уверенных карих глазах. Она по-прежнему полна намерения не меняться в лице и заставить его уйти до того, как она решит поменять позу, но он, кажется, даже не пытается оставить ей на это шанса. Она хочет спокойно сказать “всё”, но он бравирует всеми её разбитыми вазами стоя прямо перед ней, и она воспринимает это как зашкалившую наглость. И если по какой-то причине этого могло не произойти раньше, то теперь она точно выходит из себя.
Она делает шаг назад на мгновение отворачивается, но лишь для того, чтобы схватить чертову вазу, и сразу, не глядя, отправляет её в его сторону.
- ВСЁ!
Хотел вазу?!
Однако в этот раз ему даже не нужно приседать, чтобы сохранить свою голову, потому что она промахивается дюймов на десять и зеленый фарфор вдребезги разлетается о стену её кабинета.
- Я сказала проваливай!!! - технически она этого ещё не говорила. Но говорит сейчас.