Это было прекрасное лето. Очередное прекрасное лето. И слёзы, которые уронил хрустальный желатин миллиарда глаз в этот потрясающий зной, не смогли потушить пожары… пожары всепоглощающей жестокости. Пожары невыносимо удушливой бесчеловечности, которая пьяными осколками, плевками и пеплом, ошмётками кожи, чернильными кляксами протухшей крови размазывала по улицам ядовитую дизентерию равнодушной цивилизации. Это было сало жизни. И оно жирными слезами скатывалось по бокам города, который вот-вот лопнет, если его не вырвет раньше.
Это было прекрасное лето. Прекрасное в своей омерзительной закопченности. Все покрылось чернеющей гарью. Сигаретные улыбки, рафинированные взгляды, ржавые сердца. Все это испачкалось мазутом и бурлило под жарким зноем лондонского лета. Прекрасного лета. Рвущегося из недр времени, будто опарыш из прогнившей плоти, будто опарыш из глаз. Словно слёзы. Но всех этих кишащих слез цвета молочного зуба не хватит, чтоб потушить пожары прекрасного лета.

На улице было тепло. Даже жарко. Зной дрожал от дорог, ведущих в загробную жизнь, ведущих под колёса автомобиля, под нож невротика. Много куда. Много. У этих дорог были параллели, поэтому никто не видел той боли, что в агонии вскипала рядом. Все забились в тупик комфорта, надели шоры на глаза и играют в прятки с моралью.

Шеймус улыбнулся. Ме-дле-нно.
И в этот миг выбрался из кокона человечества, оказавшись в холодной невесомости потусторонних мыслей. Оказался вне человечества. Его мир переполнился минорами прекрасного лета и перелился через край. Гноем, прокисшим молоком и рыбьей кровью.
Он льет в глотки глупцов, поймавших молнии, вино, но пьянит их не забродивший сок винограда, а мысль о том, что быть человеком не значит человечным. Быть человеком значит не проливать бездарно все, что заполняет твою чашу. Не расточать, не терять, не выбрасывать. Все то, что населяет твои мысли - мухи, черви, жуки - санитары души. Они сожрут все то, что мешает мыслить рационально. Все то, что пунцовым румянцем разливается в сердце. Эту чёртову эмпатия, ломающую ребра изнутри камуфлетным взрывом эмоций. Эти гребанные трюизмы любви, веры, надежды. Горите в геенне. Или хотя бы в жестяной урне, вокруг которой по ночам греются убогое, никому ненужные не люди, а испражнения общества.
Когда в мир является человек. Не важно кем он рождён: маггл, волшебник, сквиб, калека, урод или милый корм для крыс. Не важно, потому что ему ещё предстоит кем-то стать. Или стать никем. Так вот… когда в мире появляется человек - рождается - мир наваливается на него, чтобы не просто сломать хребет, а чтобы перетереть в порошок все кости. Сколько их там? Достаточно, чтобы стало невыносимо больно. Достаточно, чтобы вчерашний океан надежд превратить в сегодняшнюю пустыню из праха.
Тебе это знакомо, Магда? Знакома тяжесть целого мира, который навалился на тебя свой душной тушей и хочет раздавить, чтоб ты затерялась в потных складках располневшего Лондона? Разжиревшего, запустившего себя города. Мерзкой твари с выхлопной улыбкой зловонного урбана.

Розы красные, фиалки голубые. Эти цветы бесполезны, как и любые другие. Магда.

Ты бесполезный цветок этого бесполезного мира. Мира, построенного на лжи из фундамента страха. Нас с детства учат боятся, потому что страх - единственное настоящее что плещется в отражении лезвия ножа.
Вот только Шеймус никогда не хотел боятся. Его мутило от подобных мыслей, как на центрифуге. Поэтому ему пришлось съесть страх. Ты то, что ты ешь. Теперь Шейм пугает. И его боятся. Но он не наслаждается этим. Он ведь не садист. Совсем нет. Ему лишь любопытно.

Улыбка мертвым полумесяцем не сходит с его губ, она пришита мнимым очарованием. Но все верят. Потому что проще надеяться на то, что за этим губами простые человеческие зубы, а не желание препарировать брюхо, чтобы собрать палитру красного…

- Дей, - спокойно позвал Шейм, словно выдыхая имя, чтобы после вдохнуть звук его голоса. Но пространство в мастерской отозвалось вопросительной тишиной. Так бывало, когда он зароется в свои рисунки. Или когда спрячется в пробниках материала. Или просто уснёт… Деймон не райская птица в вычурной фаянсовой клетке. Он давно перестал быть тем, у кого подрезаны крылья. Он даже, пожалуй, научился кусаться. Просто рядом с Шеймусом ему не нужен хитиновый покров. Но рядом с ним Дей был все реже. Их разделяла работа, в которую они ныряли с отчаянностью астронавта, выходящего в открытый космос. Цели у них были разные. Методы похожие.

Шейми прошёл к столу, на котором сгустился шёлк цвета артериальной крови. Его любимый цвет. Он переливался. Прохладная ладонь вела незримую линию по волнам, пока Шейм не перевёл взгляд в сторону примерочной. Одна штора была задернута, рождая в груди Шейма тошнотворную тревожность. Дей всегда оставляет шторы открытыми. Там много зеркал… и зеркальная поверхность… так больше света… ммм… угол падения света равен углу отражения... Шеймус по-змеиному медленно втянул носом воздух. Бывали разные прецеденты. Дей перестал быть удобным для всех, но не перестал верить людям. Не потерял… как она там называется? Ах, да. Наивность. Без неё он бы был другим. И Шейм бы все равно его любил. Но она очень идёт Деймону. Это замечает не только Шеймус, но и всякая падаль, которая думает, что может заявиться в жизнь Спруса, забрать у него жизнь и просто сделать декорацией своей жизни.
Может для этого Дей появился в реальности Шейми? Чтобы быть спасенным.

Штора примерочной дернулась. В зеркалах Шейм заметил силуэт, а после - лицо. И улыбнулся.

- Какая приятная неожиданность, - произнёс Шеймус. Бесцветно и сухо. Будто это неожиданность была никакая. Безвкусная. И даже если и была неожиданностью, то его не удивляла. - Лучше заранее придумай что-нибудь остроумнее, если решишь язвить, - медленно протянул он, опуская стаканчики с холодным кофе на стол. - Как дела, Магда? Нам так и не удалось поболтать, после тайной комнаты ты была такой угрюмой. Это потому что нам помешали? Я тож был раздражён…

На горизонте скопился рой копоти, сомнамбулической гарью заполняя вакуум безнадежных попыток. Он обнажил взгляд, в глубине которого вращались спирали заточенных лезвий. Он перемалывал, дробил и всасывал в пропасть человечество. И целая вечность в улыбке, застывшей будто в каталепсии, сочилась кровавой сукровицей. Она стекала по зубам, по резцам, заполняя кариес аморальности современного мира, прикрывая его коркой застывшей субстанции. Чтобы сковырнуть шершавым влажным языком и продолжить анархию духовного разложения. Этого распада, разящего безнаказанностью. Разящего гнилыми плевками, воняющего последней стадией рака мысли. Справедливость в этой вселенной - это абсцесс, моя милая Магда. И ее вырезали.
Я расскажу, как это было. Тебе понравится, крошка. Но и стошнит тоже.
Сначала провели пунктир прямо по влажным дорожкам на щеках от ваших горьких слёз. Провели пунктир алым, алым, как закат, как вишневый чай, как цветение мака, прямо по красивым лицам, прямо там, где боль провела чёрную линию вниз от густонакрашенных глаз. Прямо туда, прямо в никуда. Эту линию провели вы сами. Своими жалкими страхами, своими бесполезными воплями, своими скучными страданиями… И это призыв действовать. Это мольба, которая источает жар воспаленного рыхлого мяса. Прямо на лице, прямо под пунктиром.
Все это вырезали. Вырезали лицо абсцесса, вырезали справедливость, у неё были не такие глубокие корни, как некоторые наивно полагали. Нет. Цеплялась нитками за живые ткани безразличия. Паразитировала орган под название гребенное человечество.
Но справедливость вырезали. И вместо скальпеля взяли пожелтевшие крысиные зубы. И надавили на мягкую упругость твоей красоты. Игнорируя стоны, игнорируя слёзы. Профессионалы не должны отвлекаться на такие глупости, как фактор слабоумия.
Взяли зубы, заточив их алмазным безразличием, строгим равнодушием, педантичным бесстрастием.
Ты должно быть ощутила невозмутимость аккуратных линий прямо по твоей душе, прямо по тебе самой. Порфирородные края плоти симметрично расходились, обнажая душу. Только так и можно извлечь самое важное. Только из глубины. Только аккуратно, с ювелирной точностью, с ювелирной жестокостью извлечь воплощение безнадежного ужаса пустоты из пятого измерения твоего сердца. Извлечь и развернуть к тебе лицом. Поздравить с точкой невозврата. Теперь у тебя нет шанса вернуться на ту сторону берега. Там где розовый песок и вельветовый жемчуг, там где легкий бриз шепчет маминым голосом, о том, что ты все сможешь, где прилив мягко целует стопы, щиколотки… Нет, это мир ватный. Ватный и несъедобный. Безвкусный. Как взгляд Шейми. Пустой, как его сочувствие к другим. Плотоядный, как алые блики, застрявшие в самом центре хрусталиков его глаз.

У Шейми восковое лицо. Или мраморное. На нем застыла издёвка. Облепила его губы, угольные ресницы, заполнила классическую пустоту скул.
Ямочки на щеках - не признак Дюшена, а словно вмятина на лице. Будто улика, будто место преступления перед искренностью. Там невидимыми нитями зацепили края от кончиков губ. Глаза все так же безжизненно наблюдают из-под вуали исследующего взгляда. Он уже достал скальпель психосадизма и готов сделать первый надрез. Сразу по запястью Магды.
Это волнительно. Дрожь в ее руках, словно децибелами ужаса поражает его воображение. И он почти готов поверить, что это насекомое на предметном стекле еще может приносить пользу. Удовольствие.
С чего же начать? Оторвать лапки. Чтобы обездвижить. Вытянуть эти хитиновые соломинки из ее тельца, чтобы обозначить один красноречивые нюанс: надежды нет. Если тогда вырезали справедливость, то сегодня будут линчевать надежду.
Шеймус планировал вырвать из Куинн всех всадников человечности, превратив ее в тряпичную куклу, нафаршированную осколками разбитой души.
Эта мысль пришла ему в голову ровно в тот миг, когда она ответила. Когда она все-таки съязвила. Когда она провоцировала его глупым вопрос, парируя его плотоядность куском свежего мяса. Глупая девочка.

И все же… какая очаровательная встреча. Шеймус никогда не мечтал о том, чтобы столкнуться с продуктом своего садизма. Но вот она здесь. Из плоти и крови. Из плоти и крови в платье от Деймона. В этом был свой шарм, тонкий флёр импрессионизма. Как рассекалась на ней чёрная ткань, подчеркивая фигуру, так разрезалась мертвая улыбка на его лице. Мертвая, но густеющая от предвкушения.
Что же мне с тобой сделать?..

Он присаживается в кресло, складывая руки на подлокотниках. Открыто и соблазнительно нахально. Безмятежно наблюдает за ее синтетическими попытками быть храброй.
- Я уже много чего увидел и услышал. Все эти невербальные сигналы страха, - он прикрыл глаза, шумно вдохнув, будто мог ощутить как апокриновая железа выделяет секреции, - твой бездарный набор из суеты, сбивчивой речи и дыхания, этого мандража в руках. Ты так же волнуешься, когда выходишь на сцену? - Шеймус отпивает кофе из стакана, второй любезно протягивает ей, но не наклоняется вперёд. Он заставляет подойти ее саму, заставляет властным движением руки, расслабленные пальцы которой удерживают стаканчик из Старбакса. Заставляет покровительственным взглядом, говорящим «не бойся, сейчас я не сделаю тебе, если ты будешь послушной, если не будешь утомлять меня своими капризами». - Ты стала ещё красивее, Магда, - ласковый голос, наклон головы в очаровательном обмане. Будто он что-то может чувствовать, кроме жажды крови. - Не стоит убегать из-за меня. Я не хотел мешать работе Дея, - спокойная искренность тонет в очередном глотке кофе. - И как мне ему объяснить, когда он вернётся, отсутствие модели? - он медленно в отрицательном жесте покачал головой. - Так не пойдёт… Ты правда стала красивее. И эти шрамы, - да, пока она дрожала в расстегнутом платье, он невольно был польщен своей работой. - Расскажи, какого это было. Пожалуйста.

Он верил ей, и эта искренность раскрывалась алыми лепестками лотоса. Было что-то в их встрече невинное и аморальное.
И ему это нравилось. Нравился этот терпкий привкус увлеченности в иммерсив, полный воспоминаний незабытых и непрощенных для неё и незавершённых для него. Тот день - или это был вечер? - оставались открытой раной. Тот день гноился, воспалено напоминая о себе. Это заставляло неуютно поджимать губы. Будто бы он какой-то садист и вместо того, чтобы прирезать свинью, всего лишь порезал. И теперь они истошно визжит и грязно заливает кровью все вокруг. Шейм педант. И он ненавидит грязь. Грязь любую. Даже метафорическую. Его может раздражать неверное ударение или убогое произношение гетто. Например, акцент кокни.
Но сейчас не об этом. Нет-нет. Сейчас о воспоминаниях. Ими дышала мастерская Дея, заполняя собой невесомость воздуха, потрескивающего разрядами тока от напряжения пока что-то невесомого, но уже тлетворного. Напряжения такого, от которого счётчик радиации начнёт тревожно набирать шкалу излучения.
Этот прекрасный летний день должен был подвести итоги, похоронить день давно минувший. Шейм уже взял горсть земли, чтобы сбросить ее на крышку гроба, чтобы завершить то, что не сумел однажды. А ты, Магда, где твоя горсть? Горсть земли, полная прощения? Или… принятия. Ведь мне глубоко все равно на сколько частей разбилась твоя душа, и где ты потеряла осколки. Я хочу, чтоб ты это приняла. И стала ещё красивее, ещё прекраснее, как это невозможно голубое летнее небо. Ведь если ты не сможешь принять то, что было, как ты будешь идти вперёд?
Я бы хотел взглянуть на то, как ты либо расправишь крылья, либо высохнешь бесполезным куском хитина в куколке собственных страхов.

На ее «я не пью кофе» Шейми лениво пожимает плечами. С принятием, с трагичной константой. Что ж, сейчас он не станет заставлять ее пить кофе. Но теперь, смотря на Магду и отставив кофе со льдом в сторону, он думает, что они стали немного ближе. Он узнал о ней новую подробность, которая потянула уголки губ чуть выше, рождая змеиную стылость на изломе рта.
Не пьёт кофе. Глупая мелочь, незначительная деталь. Но не для Шейми. Он проводит взглядом, почти лаская вниманием.
Не пьёшь кофе, но что тогда бодрит, маленькая музыканта? Что стимулирует гротескные мысли? Что гуляет по венам, пока ты кричишь со сцены под истошный рёв толпы. Где твои стимуляторы? И как сильно они тебе нужны.
Лучше бы ты молчала, Магда.

Шеймус опускает взгляд к стаканчику. Лед треснул, и его поглотила чёрная жидкость. Вот он и утонул, изменив агрегатное состояние жизни. В итоге все они ломаются, все они возвращаются к истоку. Потому что лёд треснет и ты утонешь. Ты утонешь, Магда. Полужизнь лучше нежизни.

Чтобы не выдавать свой задумчивости, Шейми отпивает кофе. Каждый его жест, каждая эмоция - все это имитация. Все это не более, чем изысканно поставленный перфоманс. Он мог улыбаться, смахнув признаки Дюшена, потому в уголках его век не появлялись веселые морщинки улыбки, поэтому его глаза оставались мертвым отражением экзистенциального ужаса. У него была неживая улыбка, но он научился, вдохнул в нее жизнь. Он просто повторял за людьми, чтобы однажды они поверили, что он точно такой же, как и они. Чтобы рядом с ним мурашки не пробегали по коже до тех пор, пока он не снимет маску морали, пока не смахнет искусственные ужимки. Пока не решит, что с тебя хватит этой постановки и пора платить за зрелище зрелищем. Кровью и потом. Кровью и потом для него…
А после Шейм взглянул на часы. Нет, время его не интересовало, он всегда тонко ощущал временные промежутки, не забывался и мог точно сказать который сейчас час. Это очередной манёвр, очередной шанс взвесить  мысли, очередной клочок времени на подумать, как дальше действовать. Не как будет лучше, а как будет эффективнее. В конечном итоге путь не имеет значение, если результат удовлетворяет.

Да, Магда угадала. Деймон имел для Шейми значение. Значение иного смысла и высшего порядка. Вот только упор его мысли вдруг задела не идея того, что Дей вдруг в подробностях узнает историю тайной комнаты. Нет, это его мало волновало. Он подумал, что если вдруг Магда решит уйти и больше никогда не возвращаться, это будет проблема. Придется искать новую модель. Шеймус мог бы пожать плечами, мол, что такого? Этих вешалок в Лондоне сколько угодно. Я приведу тебе любую и каждая из них будет готова отдаться моде целиком и полностью, вручить душу, сердце, тело.
Шейми не обладал эмпатией, она скатилась не в ноль, а в абсолютный ноль. И там застряла, скованная космическими льдами в невесомости. Но Шейм знал Дея. И любил его. Любим немного иначе, чем любят люди… нормальные. Но нормальность загоняла Шейми в тупик. Он любил именно так, как умел. Во многом благодаря лишь Деймону. Потому что если не любить его, то уже никого. Да, он любил… поэтому думал о его комфорте. И сейчас он понимал, что модель - хоть он и считает их лишь инструментом - все-таки имеют свой характер и прочие человеческие гадкие недостатки вроде… страха перед ним, Шейми. Найти новую такую, чтобы было приятно работать, чтобы ее внешние данные соответствовали заявленной идее - это большая работа. Все-таки вешалки тоже имеют не последнюю роль в показе. Шейм не хотел причинять Дею неудобства, не хотел его расстраивать. Но, как и ожидалось, на эту реплику Магды он промолчал, тактично уходя от ответа глотком кофе и рассматриванием собственных часов на левой руке. Поднял он взгляд, когда она вновь заговорила. Очень удобная эта функция в стрессовых ситуациях. Болтовня.

- Просто присядь, - голос располагающий, спокойный. Будто он не понимает, к чему эта бравада нервоза. Но он понимает. - Ты же не хочешь меня злить? - они оба понимают. Это блеф. Он просто знает, что ей бы очень не хотелось возбуждать в нем эмоции, тем более злость. Правда, если бы сейчас Шейми попытался вспомнить, когда в последний раз злился - злился по-настоящему - ему бы пришлось пробраться далеко в детство. Но этого он делать не станет. Ровно как и злиться. Он всегда действует хладнокровно, бездушно. И чисто.
- Не лги мне, Магда. Тем более так паршиво. Ты все помнишь. И может быть крысиные зубы фантомно грызут тебя… но это не главное, верно? - а вот теперь он участлив, переплетает пальцы домиком, медленно склонившись ближе к ней, сокращая расстояние между ними. - Ты помнишь как было больно. Но боль - не главное. Главное - то, что ты ничего не смогла сделать. Можно кричать, угрожать, морщиться, плеваться… Тебе страшно снова оказаться беспомощной, бесполезной. Думаешь, всегда найдётся какой-нибудь Криви, чтобы спасти тебя? Это был твой счастливый билетик, и ты исчерпалась кредит везения. А что же сейчас? Скажи, Магда, ты научилась защищаться?