Быть лучшим... Что это? Какое сладкое сочетание повелительного жеста предназначения с невозможностью ему не поддаться.
Быть лучшим, значит быть тем безупречным изменением, которого не хватало инкубатору застоявшегося мира.
Быть лучшим и это не выбор - ультиматум. Дезмонд с ним родился. С ним должен был пройти эту жизнь, демонстративно пронося регалию вплоть до финала.
Быть лучшим. Так соблазнительно, не так ли? Просто взять и быть. Вернее... схватить. Именно так и становится лучшими. Не через попытки - через действия. Среди беспорядка находя лаконичную простоту, среди раздора - невесомую гармонию, среди трудностей - волевые возможности.
Возможно ли быть лучшим? Можно думать, что это возможно, можно думать, что невозможно - и в любом случае быть правым. Потому что первенство закладывается в фундаменте собственных убеждений. В первую очередь ты просто должен просыпаться лучше, чем был вчера. И пусть это всего лишь капля в море, но без неё море будет меньше.
Его учили, дрессировали. Быть лучшим. Прививали, словно генетический код, мысль о том, что если не лучший, то тогда уже не стоит и быть. Не лучший - непозволительная роскошь для Забини. Не лучший - значит бракованный. Если родился в семье Забини, просто обязан стать лучшим. Иначе к чему все эти прелюдии?
Дезмонда учили. Учили, что все ошибаются, что каждый может упасть. Но самая большая слава жизни - не в том, чтобы не падать. О нет. А в том, чтобы вновь подняться. Банально. Но сколько слабаков бросались в бездну, стоило ей заглянуть в них?
Дезмонд не мог себе позволить этих откровений наедине со своими демонами, которые в искушении твердят «не думай об этом», «забей», «какая разница?». Он игнорирует их. Потому что слабости для кого-то другого.
Быть лучшим. И это могло стать символом его жизни. Может быть философией или бременем. Катарсисом, отравой, счастьем, бессмыслием. Семье было не важно. Они просто хотели лучшего и они его получили.

Это была весна. Очередная вечность, разливающаяся скромной улыбкой цветущей вишни. Она шептала, нежными поцелуями касаясь лица, о том, что впереди каждого из них ждёт череда головокружительных дней знойных воспоминаний. Все ждут лета, но все любят весну, потому что лишь она приходила на цыпочках, словно первая любовь. Все любили весну, потому что душа выкурила усталость морозов из легких и открылась нараспашку позолоченным лучам. Это был вкус предвкушения, на контрасте соленым щербетом крови и пота ложился шрамами побед на биту загонщика. Ложилась и уже не стиралась, оставаясь зарубками на очаровательно-дерзкой ухмылке. Оставаясь во взгляде цвета айсберга, залитого зарей. Да-да, все это въелось под кожу, чтобы навсегда отразиться пленительным глаголом в прошедшем времени.

- Дез? - Забини уже и сам выбросил из рук метлу, спускаясь с неба на землю. Но лишь физически, мысли все ещё путались в облаках, хищной птицей разрезая лезвиями крыльев сопротивление. Там, где видно горизонт, воздух чище, простор необъятнее и все нерешенные вопросы вдруг теряет массу, теряет положение в пирамиде потребностей. Все это и бита, умещающаяся солидным весом в руке, позволяют на часа - может больше - забыться. Не думать о философии и идеях, внушаемых, словно собаке Павлова, на рефлексивном уровне. Видишь грязнокровку - скалься. Слышишь - вырви голосовые связки. Эти мерзкие твари не должны тошнить звуками, даже издалека напоминающими человеческую речь.
Тут, где азарт игры перегрызает глотку всему, что вне квиддича, можно ненадолго забыть. Спрятаться от того, что нужно быть не только самым лучшим, но и конченным мудаком для всех тех, чья кровь не по ГОСТУ. Устал ли Дезмонд быть таким? Нет. Он не умел иначе, не знал какого это протягивать руку маглорожденному без смеси ироничного презрения. Забини бы удивился, узнав, что можно иначе.

- Вижу, - бросает Дезмонд, словно выплевывает лаконичное раздражение. - Все равно уже пора заканчивать. Вы все выдохлись. Я устал смотреть на эту бездарность, - сухая констатация, в которой нет предумышленного преступления перед чужим чувством собственного достоинства. Просто пренебрежительные интонации и излишняя прямолинейность не собирались щадить даже самые трепетные души. Кто они такие, чтоб перед ними распинался наследник семьи Забини? Подбирать ключи? Пуф… для этого есть лом.

Вопрос! Насколько нужно быть идиотами, чтобы подтверждать истасканный трюизм о том, что Слизерин и Гриффиндор в вечной баталии… в вечной борьбе… о, господи, от скуки можно было сдохнуть, от банальности выблевать все, что об этом думаешь, даже не доходя до трибун.
Дезмонд, как никто другой, знал, что твари обитают ещё и в башне. Но сейчас не об этом. Сейчас о гребанном инциденте, который встряхнул сомнамбулический минор субботнего утра.
У некоторых пубертатных засранцев хватает слабоумия и… как они это называют? Храбрость? Отвага? В общем нагадить может каждый. Особенно отважные и храбрые.

- Ты… - мгновение замешательства. Игра в «угадай насколько мне насрать на твоё существование». Будто он пытается вспомнить имя. Но как можно вспомнить то, чего не знаешь? Флегматичный взгляд, припыленный ленивой расслабленностью, скользнул где-то позади гриффиндорца, словно что-то интересное могло быть где угодно, только не перед Забини в лице пятикурсника. - Как там тебя, - он приподнимает руку, устало покачивая кистью, поджимая губы и демонстративно приподнимая подбородок. Будто дает возможность не быть пустым местом и подсказать наконец-то свое имя, которое Дезмонд слегка надкусит, скривится и выплюнет… Забини смотрит через плечо, наблюдая за тем, как останки - вы не ослышались - начинают стекаться к раздевалке. И он вновь переводит все свое отсутствующие внимание и вымирающий интерес с гриффиндорцу, который, да-да, кто бы сомневался, был хорошим мальчиком ровно настолько, чтобы разбить лицо плохому по умолчанию.

- Наконец-то кто-то это сделал, - Дезмонд улыбнулся с искренней плотоядностью, с удовлетворённым аппетитом, составляющим сытость его надменности. Джаспер раздражал его всем. Своим острым кадыком, своим отсутствующим взглядом. Стеклянным, как у рыбы. Он бы ещё заплатил этому малышу, чтобы тот добил этот кусок разочарования. Но даже это было приятно. Жаль, он пропустил самое интересное.

Забини глубоко дышал, проглатывая сухость в горле, проглатывая адреналин, проглатывая все то, что блуждало по венам. Он плавно приподнял руки, привычным жестом зачесывая волосы назад, проводя борозды пальцами, чтобы смазать испарины. Было жарко. Чертовски жарко после этих тренировок.

- Ну и… - Дезмонд прикусил нижнюю губу, небрежно почти сдирая защиту с предплечьев. Будь его воля, избавился бы от формы прямо сейчас. Полностью. Но нужно себя контролировать. Верно? В этот миг он нахально улыбается, скользя взглядом по горлу гриффиндорца прямо к паре его глаз. Будто он способен прочитать его мысли и кивнуть болванчиком. Потому что старшие правы. У них больше опыта. - Что это - сбросив защиту с рук, Забини склонился, сжав пальцы на форме там, где алел лев, - делает тут? Заблудился, малыш?

Отредактировано Desmond Zabini (2020-04-21 05:22:22)

Разве есть что-то более умилительное, чем мешок с потрохами, который усиленно пытается возомнить себя чем-то большим, чем биомасса, медленно бредущая по лаконичной тропе метаболизма?
Если у тебя нет цели, которая стоит на порядок выше, чем животный примитив, то может не стоит притворяться и имитировать человеческую речь? Может не стоит ходить на двух ногах - можем их сломать - и поражать чудесами s-образного позвонка? Эти имитации унизительны для оригиналов. Они как неумелые репродукции, об которые тушили бычки. Об тебя тушили бычки? Исписано ли твоё тело крошечными окружностями от огарков. Ты похож на пепельницу. В твою душу можно плюнуть, можно бросил всякий мусор. И хуже это выглядеть не станет. Добавится антураж, прорисуется какая-то видимость опыта. Опыта принятия того, что в этой жизни ты лишь часть интерьера. Интерьера безвкусного, местами вульгарного, как и вся жизнь не людей, но отрыжек общества.

Тебя должно быть воспитали улицы, гратеск обшарпанной штукатурки отразился на обратной стороне глаз. Темный, как изнанка любви. Ты - щенок, которому однажды не хватило ласки. Щенок, которому протягивали открытую ладонь, но дали носком ботинок по ребрам. Расцветала ли боль лиловым космосом на твоём тебе? Не обманывай меня. Все и так ясно. Все и так открыто. Открыто в ярости первобытного огня. Он пылает куда ярче, чем эмблема на твоей груди.
Ты - жертва. Даже если тебе нравится скалить зубы, даже если нравится сбивать костяшки о лица этих - как бы ты сказал? - придурков, идиотов, кретинов?.. О лица тех, чья жизнь простая, чья жизнь заперта за замком достатка. Чья жизнь не погрязла в душном перегаре. Чья жизнь безупречна, а потому достойна быть разбавлена алыми красками. Так ты думаешь? Считаешь их всех тепличными. Будто ты не тепличный? Просто у тебя ужасные условия. Ты тоже тепличный, вырос на гребенных удобрениях изысканной формы самоистязания. Не хватает духа подняться со дна и сделать свою жизнь скучной. Чтоб в этой скучной жизни ты, сжимая зубами кубинскую сигару, ожидал свои тапочки из ягуара, которые вот-вот принесёт охренеть какой дорогой пёс, сверкая ошейником из матовой платины.
Но ты ещё не дорос до этого. Ведь ты всего лишь щенок и теперь рычишь, когда тебе протягивают раскрытую ладонь. Ты просто не веришь в милосердие.
Кругом обман, паранойя, гниль и провокация. Джаспер очередная лесенка в твоём падении вниз.

Да, это оттенки улиц. Их эхо зарубками ложится на сердце.
Дезмонд не оказывался один на один с пустыми улицами, которые, сверкая глазами, сожрут его аристократизм, размазывая нахальный нарциссизм по терракоту кирпича. Чтоб оставит граффити солипсизма, оставить ему мемориал, некролог. А под утро обозначить скудными строка в газетах. Улица все равно кого есть.
Тут не вопрос, хочет ли она сожрать тебя, а позволишь ли ты ей это.

- Не знаешь куда направить энергию? - снисходительно улыбается Дезмонд, с ласковым равнодушием не обращая внимания все эти эмоциональные вспышки. - Можешь подрочить. Или поиграть в квиддич, - Он каждый день видит эти миниатюрные Везувии, бурлящие в груди. И если бы он отвечал с той же ярости на каждый взгляд, на каждое брошенное слово, которое было сначала сказано, а после проанализировано. Нет. Проанализировано не было. Люди любят сначала говорить, а после думать. Некоторые предпочитают первое без второго, а что говорить о куче подростков, запертых в пубертатный темницах? Забини тошнило от одной мысли о несуразной потере контроля. Он своего рода был… перфекционистом. И если бы он хотел унизить, если бы он хотел сделать больно, то подошёл бы к этому основательно. Он бы освежевал львёнка. Несомненно. Ему нравилось обнажать тайны.

- Так что, - Забини раскованно улыбнулся. А это уже провокация. Играет с ним. То водит льдом по коже, теперь подпалил кончики пальцев огнём. - я могу уйти, чтобы не мешать тебе. Тут есть и простор для фантазии. Ммм, - Дезмонд оглядывается, задумчиво кусая губу, словно правда хочет помочь в вопросе разрядки, - например, Джас, ты так изящно подправил ему личико, - слизеринец поднимается, явно сконфуженный ситуацией, подобная откровенность его задевает, а может приводит в ярость, но разве у него есть выбор, кроме как съебаться отсюда? Дезмонд пожимает плечами, переводя взгляд. - Что тебя ещё возбуждает? Может парни? - он щурится, похотливо ухмыляясь, задумчиво поправляя форму на гриффиндорце, игнорируя личное пространство, - Щеночек. Я буду звать тебя так.

А после Забини разворачивается, словно теряя интерес. Он обхватывает пальцами биту загонщика. Взвешивает, примеряя в руке. Дыхание уже успело смениться до остывшего. Почему бы снова не разогреться? Верно?
Дезмонд разворачивается с силой ударяя битой под дых, но не позволяет согнуться. О нет, это было бы слишком просто. А этот щенок еще оскалится. Они любят геройствовать сплевывая фарш из крови и зубов. Дезмонд резко посылает руку выше, чтобы битой подцепить подбородок. Заставляет смотреть на себя, заставляет раз и навсегда уяснить бескомпромиссную иерархию силы. Где ему позволено все, а щенкам вроде тебя - ничего.
Забини смотрит холодно. Властно. Игры закончились, терпение тоже. На лице мраморная маска бездушия. Он может себе позволить сделать с тобой все, что прикажет его фантазия. И ему за этого ничего не будет. Для него все куплено заранее. Он заранее прощен. А что можешь ты?

- А теперь слушай сюда, щенок, - в голосе коченеет сталь, прошивая каждое слово, - мне плевать на Джаспера. Но, - Дезмонд приподнял брови. Расставляет акценты. - Но есть определённые нормы поведения. Нужно знать свое место и проявить, сука, гребанное уважение, - он едва заметно надавливает битой на кадык, - у-вы-же-ни-е. Знаешь такое слово, малыш?

Иногда Забини казалось, что каждый человек, явившегося этому миру, был рождён прийти в него в одиночестве и уйти также. А ещё быть непонятым. Ведь что бы  там не говорили, обмениваясь сентиментальной ложью «как же я тебя понимаю», никто на самом деле никого не понимал. Лишь с облегчением вздыхая, думая «Слава богу, не я».
И ровно как Дезмонду никогда не понять, чем живет и дышит Тобиас, так и Тоби никогда не понять, что у таких, как Забини, бывает сердце.
Проще признать, что перед тобой пакет с мусором или позолоченный кусок дерьма. Им и вообразит не дано, что в душах - их душах - шепчет один и тот же голос. Прислушайся, идиот, и ты услышишь.
Человек, подносящий бутылку с жидкой ложью к губам; преступник, выставленный на обозрение у позорного столба; доверчивая дворняжка, обнаружившая, что все трупы воняют; безумец, увлеченный в сумасшедшее танго с молнией; святой, поднимающий полы чистой рясы, чтобы нассать на целый мир; фанатичный глупец, громящий библиотеки в поисках ума, - все они соединились, слились, создавая путаницу. И в этом можно было найти себя, найти свой экстаз.

Дезмонд не мог представить, что Тоби способен на что-то большее, нежели превращать кислород в углекислый газ, а пищу - в дерьмо.
Не мог представить, что протянутая рука сделает их равными. Потому что он родился ниже. Ниже и сдохнет. Это аксиома иерархии, негласным кодексом распускающаяся в жилах. И какая бы кровь не была - она всегда красная. Просто у кого-то чище, у кого-то грязнее. Суть ведь в метафоре. Суть в уважении и памяти предков. А если забыть о том, что было, разве можно идти вперёд? Общество чистокровных никогда не забывало, что было. Вопрос в том, училось ли оно на своих ошибках. Вот это вряд ли. Но Забини было все равно, он упрямо кивал с самого детства на всю ту дрянь, которой его кормили, выдавая за истину. Теперь иначе он не умеет. Потому что другой вселенной для него не существует. Не родился ещё тот мир, где равенство улыбается обществу. Всегда будут те, кто выше, всегда будут обиженнее, ущемлённые. И раз уже подняться может каждый, почему только чистокровные волшебники все ещё сверху? Если все такие умные, в чем проблема?
Дезмонд был уверен, вскрой он Тоби, на его испуганном сердце будет набита тату «неудачник». Он таким родился. В такой семье, где выше генофонда не прыгнешь.
Так какой резон подавать руку тому, кто не попытается подняться, а потянет за собой?
А этот щенок потянет. Они скалятся, а после кусают.

Так какой резон быть снисходительным к вторсырью? Сколько бы они не говорили, в итоге каждый занимает свое место. Забини знал, куда его приведут годы, куда его приведёт долг перед семьей. А куда приведёт тебя время, Тоби? Куда, как не в могилу улиц? Не спорь. С правдой не спорят.

Дезмонд невольно морщится, когда боль от удара битой, искажает лицо Гриффиндорца. Это правда больно. И Дезмонд не хотел доводить до такого, правда. Он не любитель марать руки. Обычно кто-то другой выполнял всю грязную работу. Забини больше был по разговорам. Но иногда приходилось самому все контролировать, потому что - если быть честным - никто ничего не сделает лучше него. И если хочешь, как нужно, бери биту и бей дворнягу под дых. Да, неприятно. Да, нутро сводит от собственной жестокости, но так надо. Потому что иначе они не понимают. Протянутая рука - та же самая бита. Они вцепятся в неё, перемалывая пальцы вместе с советом свалить нахрен из этого мира. По-хорошему они не понимают, что инородные, лишние здесь. Не понимают, что без них было бы лучше, чище. И дышалось бы свободнее. Забини смотрит на боль, отразившуюся на лице, на губах, искривленных в усмешке, из которых скоро польется кровь. Такая же красная, как эмблема на груди, как сердце под эмблемой. Бесконечная отвага, бесконечное слабоумие. И Забини жаль, что однажды каждый из них не стал выкидышем лишь для того, чтобы стать его персональной грушей для битья.
Бездарная метаморфоза из ничего в ничто.

Дезмонд не удивляется, когда гриффиндорец тянет на себя биту. Он лишь утомленно смотрит на окровавленную улыбку. Вряд ли это может смутить. Все грязнокровки должны захлебываться в крови.
Забини медленно переводит льдистый взгляд к небу. Оно отражается в стылом безразличии. И даже преломление небесного спектра не помогает взгляду стать теплее ни на ноту. Все та же стужа, укрытая инеем невыразимого безразличия. Никакого сочувствия, никакого участия - это табу.
Он слышит, как гриффиндорец ругается, про себя думая, когда же это закончится. Странно, что щенок не подозревает, что никому не нужно заслуживать уважение грязнокровки. Это как получить благодарность от куска дерьма. Какая-то херня. И если это вдруг случится, ты об этом никому не скажешь.

Но вот ублюдки снова переходят границы. Переходят Рубикон.
Дезмонд по-птичьи хищно переводит взгляд. Зрачки узкие от света, крошечные, словно атом водорода. И он смотрит бледно-голубым на него, наклонившись из-за чужих сбитых пальцев, запутавшихся в форме. От удивления, Дезмонд забывает нацепить какие-либо эмоции на лицо, поэтому оно застыло мраморной маской постмортема. Застыло, будто спрашивая, и что же будешь делать дальше?

- Ударишь или продолжишь тявкать? - вдруг спрашивает Дезмонд. Потому что ничего нового в этой копирки банальной вспыльчивостям он не увидит. - Удиви меня… - он поднимает руку, сжимая пальцы на запястье, чтобы вывернуть. - Прошлым летом я был в Италии, моя семья оттуда родом, - спокойно произносит он, - там я встретил недоношенного маггла с мутизмом. Совсем ещё маленького. Даже меньше, чем ты… Магглы мало чего могут сделать в медицине. И мне сказали, что при таком диагнозе люди не могут говорить, - Забини полуприкрыв веки, - и несмотря на это, без слов, он смог сказать больше, чем ты. Мне кажется, это несправедливо, что такая жалкая дрянь, тратит слова впустую, пока маленький итальянский мальчик страдает.

Вряд ли правда может резать острее ножа. В конечном этого слова - не лезвия, а просто слова.

Отредактировано Desmond Zabini (2020-04-29 06:53:39)