Знаешь, мне сегодня приснилось, что нам двенадцать.
Ты привычно сидишь справа от меня, за нашей третьей партой в правом ряду, и пока я старательно записываю лекцию, с интересом глазеешь по сторонам, смешно болтая ногами.
- Ты писать - то будешь? - фырчу я, по привычке толкая тебя в бок локтем, на что ты лишь беззаботно пожимаешь плечами.
- Я потом не дам тебе списать, - предупреждаю строго.
- Ага-ага, - киваешь ты, прекрасно зная, что я вру нам обоим.
Я закатываю глаза и продолжаю идеальным почерком выводить на пергаменте ровные буквы, пока ты вдруг не поворачиваешься ко мне и не спрашиваешь с абсолютно серьезным, почти задумчивым лицом: "почему ты не любишь кислые яблоки?"

Я ненавижу кислые яблоки, но сильнее я ненавижу не иметь возможности рассказывать тебе свои сны, как делала всегда, с самого первого курса. Ведь с этого начиналось каждое наше утро. Мы шли на завтрак и ты спрашивал "ну, что тебе снилось?", а потом на ходу составлял свой собственный сонник, пророча, что гном, запускающий хлопушки с синими конфетти приснился мне к выигрышу в матче Райвенкло-Гриффиндор.

Давай все будет как раньше, и ты снова скажешь мне, к чему мои сны. И пусть в твоем соннике напротив слова "ты" будет "рядом", напротив "я" - "тебя простил". Иначе, к черту, все эти предсказания. Ведь, однажды, ты сказал мне, что ласточки снятся к разлуке. Но я уже давно не видела ласточек, а разлука вот она, сидит на моем подоконнике, смотрит твоими глазами.

Совсем как ты смотрел тогда, в нашу последнюю встречу. И этого твоего взгляда что-то разбивалось внутри, рассыпалось на сотни осколков из которых уже не сложить слово «вечность».

И осколков этих уже нет. Они превратились в пыль, в стеклянную крошку, что проникла под кожу, и пульсирует где-то в запястьях, бьется, каждый раз, когда я думаю о тебе.

Моя жизнь теперь совсем другая, и я думала, что этого будет достаточно. Но твое место по-прежнему пустует зияющей дырой в сердце. И нет ничего, что могло бы ее заполнить. Кроме чертового тебя, которого нет.

Знаешь, я только что поняла, что совсем не знаю, как писать такие письма. И не верю, что эти строчки могут все исправить. Мне теперь все чаще кажется, что в словах совсем нет той силы, которую они обещают. А может я просто успокаиваю себя, чтобы не верить всему тому, что мы тогда наговорили друг другу.

Не верить, что мы - чужие люди.
Не верить, что все, что тогда случилось - точка.

Когда ты уходил, я так надеялась, что ты обернешься.

Знаешь, мне сегодня приснилось, что нам двенадцать.
И мы еще не умеем делать друг другу больно.
А все наши споры лишь о том, почему я не люблю кислые яблоки.

В голове весь день крутится этот мотив, нотами стекает с пальцев, оставляя твои отпечатки повсюду.
Словно ты и не уходил никуда, слово ты здесь, вот-вот коснешься клавиш. И музыка, наконец, перестанет звучать лишь в моей голове. И ты сам перестанешь быть только там. Снова станешь настоящим, из плоти и крови, а не из растерзанных чувств и воспоминаний.
Эта мысль кажется такой реальной, что, в какой-то момент, я даже останавливаюсь посреди комнаты, беспомощно оглядывая ее в поисках тебя.
Но тебя нет. Есть только этот бесконечный мотив в моей голове.
Прошло столько лет, а я помню его наизусть.
Помню, как неотрывно следила за тем как твои пальцы скользили по клавишам и казалось, что ты творишь магию, и никакой палочки и заклинаний тебе для этого не нужно.
И казалось, что руки, способные играть такую музыку самые надежные в этом ни черта ненадежном мире.
И казалось, что так будет всегда.
Ты будешь всегда.
Помнишь, откуда этот мотив?
Мне было четырнадцать, и я заболела ангиной. Лето было в самом разгаре и было обидно до слез. Ты примчался сразу, как только получил письмо, хотя я написала "НЕ ПРИХОДИ" три раза и большими буквами. Подчеркнула и обвела.
Но разве ты когда-нибудь меня слушал?
Я тогда часа два не открывала тебе дверь, говорила, вдруг ты заболеешь тоже, и зачем ты вообще пришел. Ругала тебя последними словами. Что ты такой упрямый, что аж зубы сводит.
А ты уселся прям там, на пол, у моего порога, подперев спиной массивную дубовую дверь, и сказал: "мы оба знаем, что я буду сидеть тут, пока ты не откроешь".
Хотела бы я сейчас открыть дверь и увидеть там тебя. Хотела бы, чтобы нас разделяла только дверь.
Глупо, правда?
Знаешь, если бы у меня был маховик времени, я бы вернулась в тот день. И плевать, что так сильно болело горло и я чувствовала себя физически разбитой почти настолько же, насколько чувствую себя разбитой морально сейчас.
Я бы вернулась. Снова хрипло смеялась бы, кривясь от боли, когда вы с Таем пытались левитировать огромное фортепиано в мою комнату, а оно никак не влезало в дверной проем. Снова бы зачарованно смотрела, как ты играешь. Снова бы уснула под твой успокаивающий голос, которым ты читал мне сказки, которые я любила в детстве. Снова бы, проснувшись, обнаружила тебя спящим в кресле. И еще долго не могла бы оторвать от тебя взгляд, завороженно наблюдая, как едва уловимо подрагивают твои ресницы. И еще долго бы сидела бы и гадала, что тебе снится и почему ты вдруг улыбнулся во сне.
Знаешь, я так давно не видела твоей улыбки, что почти боюсь, что ее образ вот-вот начнет стираться из памяти. И поэтому я так часто и отчаянно стараюсь вспоминать, как ты улыбался. Но почему-то с каждым разом эти воспоминания даются всё сложнее. Что с ними станет через  месяцы, годы, десятилетия? твоего отсутствия.
Что если однажды я проснусь и не смогу вспомнить тех важных мелочей, что были так дороги мне долгие годы. Что если я забуду, как забавно ты щуришься в солнечную погоду, как скептически усмехаешься, когда несогласен с чем-то, как прикрываешь глаза и делаешь глубокий вздох, каждый раз когда садишься за фортепиано и собираешься начать играть.
Что если я забуду.
Не дай мне забыть.
Вернись, я обещаю, что дверь будет открыта.