Сколько длилась эта война, вряд ли кто знает. Иногда она казалась слишком нереальной и наигранной, словно вожаки каждой из стай когда-то выдумали сценарий и следуют его упреком в какую скучную спираль, порой, это действие бы не заворачивалось. Они - нет, все мы - уверенно играли свои роли, кто-то лучше, а кто-то хуже, но сомнений в правдоподобности ни у кого не возникало, пусть все и знали, что танцуют по законом давно утраченного "я", которое когда-то громогласно объявило об игре, не соизволив сообщить о правилах - но это не беда, в итоге игроки сами воздвигнули незыблемый свод, о котором, впрочем, в слух никто не говорит и официально не утверждал. Старая игра. Такая же старая, как стены Хогварста, как гремучая ива, как неприязнь чистокровных к осквернителям крови и магглорожденным. Старая, как мир, можно было бы выразиться и это будет правда: игроки живут в своём вымешенном мире, где они давно перестали быть змеями, львами, орлами и барсуками. Они променяло свою природу на вязкую слюну и четыре угловатых лапы. Смирённые псы распри. Вот они кто. Вечно следуют за ней, кидаются на неугодного по повелительному движению её изуродованной кисти; грызут за лучшую кость и за место у ног войны; с надрывистым завыванием сдирают глотки, если намёк на мир подойдёт к границам их ссор и раздоров; тоскливо следят глаза, если война вдруг смениться штилем. Они все зачарованы, а тугой ошейник не давит, шлейка короткая, но так лучше. Так привычнее. Никто не станет изменять правилу лишь по своей эгоистичной скуке. Они будут терпеливо ждать, готовые с усиленным энтузиазмом завилять хвостами, как стрелкой метронома, если на горизонте появиться она. Некоторые оказались настолько преданы своим целям, что научились призываете её.
Дезмонд задумчиво оттягивал указательным пальцем ворот рубашки. Теперь он явственно ощущал, что слишком туго затянул школьный галстук. Зачем он его вообще нацепил - было неизвестно, а подсознание затворнически отмалчивалось, решая скрыть то ли свою непроходимую тупость, то ли крайнюю растерянность. Одевался он, впрочем, полагаясь на инерцию и многолетнюю привычку собственного тела, в мыслях же он был далеко за пределами собственного понимания. Руки тянулись поправлять галстук, опять же по привычке, а сознание лишь отрешенно позволяло эту естественную последовательность. Когда дело дошло до школьной мантии, Забини проснулся и непонимающе откинул её, словно оттолкнув прокаженного.  И теперь чёрная ткань сиротливо лежала на кровати, пряча обиду и сконфуженность в тёмных складках глубоких морщин. Темная рубашка довольно обхватывала юношеский торс, гладила руки, прильнула к шее, заботливо обхватив накрахмаленным воротом шею и, конечно же, корчила гримасы одинокой мантии, когда Дезмонд приходил в движение, и рубашка невольно морщилась то на лопатках, то в области живота.
Терновая палочка зловеще загудела, когда Забини запихнул её под манжет рубашки, пряча в рукаве. Её липкий холод целовал предплечье, и на месте её острых ласок расцветали линии предвкушения. И сама палочка и её сердцевина отчего-то отчаянно стремились выплюнуть хотя бы одно атакующее.
Шаг не давился скоростью, а лаковые туфли не глотали пыль. Забини шёл медленно, стараясь не тревожить сонную тишину, а она в благодарность беспрепятственно пропускала его этаж за этажом, давая достигнуть цели. Какую цель преследовал змей - она не удосужилась спросить, ей было ровным счётом все равно, она умела лишь скалиться на тех, чья обувь скрипит и кто с надрывистым визгом открывает двери, а ко стольным она была терпелива, как благородная хозяйка ночи.
Забини не мог похвастаться тем, что вечно уважал её закон, но в такие часы, как этот, чтил беспрекословно. Само настроение диктовало быть тихим и молчаливым, а обратное оскорбило бы эстетику его восприятия.
За витражными окнами сгущалась белая мгла, было крайне темно, а тучам тесно в поднебесье, но ночь все равно пронзали белые снежные когти вьюги. Наружность за пределами замка дышала острым льдом, ровно, как и Забини. Он мог поклясться, что по желанию из его рта повалит зябкая изморозь.
Абсолютная тишина состояла из надрывистого звона в ушах. Дезмонд с нарастающим раздражение прислушивался к бегу крови, медленно сходя с ума от её визга. Но слизеринца спасло чьё-то дыхание жизни. Нельзя было сказать, что жизнь навязчиво выдавала себя. Она была смирной, не прячась, но и не выставляя себя на показ, а Дезмонд ощутил её лишь потому, что знал: она будет тут. Жизнь вздрогнула, налившись чувствами, разгоняя сонливое ожидание.
Его имя сорвалось с чужих губ так, словно эти самые губы не планировали и не готовы были вовсе к изречения подобного сочетания звуков. Обычно изумление льстило, но сегодня ничто н могло удовлетворить чёрную жажду, разве что самое тяжёлое и губительное, а лесть в их число не входила.
Признаться, Дезмонд беспокоился, что на этот раз ему будет мало. Он всегда балансировал над этой пропастью, но вовремя мог остановиться. А сейчас на нем играло обманчивое спокойствие, но столь естественное, что можно спутать едва ли не с радушием. Он терпел, боясь слишком резко сорваться с цепи.
Стоило ли отвечать на риторический вопрос Кайсана? Забини не хотел, да и к тому же в голову ничего не приходило, одна лишь слепая злоба. Он бесцветно кивнул, приветствуя, сам не зная зачем следуя привычке. Но во взгляде уже что-то успело перемениться. В тусклом свете свечей не было видно лазури, но стылый змеиный взгляд, который медленно вытеснял голубые брызги из радужки, сразу стал очевиден.
- Не прикидывайся, - с насмешливой мольбой усмехнулся Дезмонд, но даже ухмылка была лживой. На деле же ни единый мускул лица не дрогнул. - Ты с самого начала знал кто и зачем.

Отредактировано Desmond Zabini (2017-07-13 10:23:56)

С рождения Дезмонда учили сохранять вежливое бесстрастие и холодную трезвость рассудка. С пеленок воспитывали в нем наследника, сделав из ребенка взрослого слишком рано по меркам магглов, но в самый раз для чистокровной семьи магической Британии. Сколько себя помнит, он терпеть не мог жалость к себе и с жадностью ловил восхищения. Если ему тяжело - пусть лучше скажут "какой ты молодец", чем "бедный, как ты справляешься?". Никто не должен сомневаться, что он достигнет успеха, потому что его учили быть лучшим, привили привычку достигать вершин, и он не посмеет ослушаться, не решиться изменить аксиоме и опуститься на уровень ниже. В этом нет смысла. Если не идти вперед - то куда?
Забини шагнул навстречу, спрятав руки в карманы брюк, на тот случай, если Стоун неожиданно решит разозлить его. Тогда слизеринец незаметно даже для себя сожмет кулаки до белеющих костяшек, выжимая вязкую злобу еще до того, как она переполнит сосуд. У всего есть предел. И Дезмонд так и не сумел найти границы Кайсана. Казалось, их не было, но они есть у всех. Единственное, каждый их организует самостоятельно. Насколько хватит Стоуна? Интересно, но Забини не станет выяснять. Ему не нужны проблемы в школе, не нужны разочарованные взгляды профессоров, осуждающие родителей и укоризненные от сестры. Он бы не хотел это терпеть. Только не снова. К тому же Забини не привык возвращаться. Если и идти - только вперед.
Он привык оправдывать надежды, ему нравится соответствовать эталону идеала. Нравится быть в центре и ловить признание. И как тяжело, когда тебя сторонятся, не понимают и осуждают. Это невыносимо, а потому и пара лет, проведенных за лживой маской - невероятное испытание. Дезмонд до сих пор не знал, что принес ему этот спектакль кроме обиженного орленка. Не нужно было приручать хищную птицу, а после подрезать крылья, кидая с обрыва; она теперь злобно топорщит темные перья, сверкая парой круглых глаз и абсолютно не верит в протянутую руку.
Забини не ожидал радушие или сожаления во взгляде, но даже предупрежденный, он не был готов к повышенным нотам не фильтрованных чувств, которыми пропитались слова Кайсана. Дезмонд отвел взгляд, сам не зная что может отразиться в стылых осколках льда. За два года он успел вжиться в роль, успел привыкнуть к преданности и к поддержке Стоуна, а теперь было не легко расставаться с тем, что скрупулезно было им достигнуто. Он так долго возводил прекрасный замок с мраморными сводами и изящными колоннами, но ошибся с местоположением и теперь белоснежные изваяние погружалось в зыблемые земли болот. И как же тяжело смотреть на крах собственных трудов. Но если вспомнить, Забини с самого начала знал к чему идет стройка, просто так увлекся, что успел забыть. Не нужен был замок, нужно было показательное разрушение.
Дезмонд поежился, не зная стоит ли отвечать злобой на злобу. Он не привык выражать чувства, ощущая себя при этом слабо, глупо, нелепо. Кайсан научил его злиться, а потому единственное, что Забини мог по-настоящему - мешать желчь со слюной, посылая слова отравленных дротиков в сердце. Но выходить из себя - не лучшая черта, от которой он бы и хотел избавиться, но уже не мог. Просто сдерживал напор гнева под грузом флегматичного льда, пока тот не таял под жаром ярости.
Дезмонд сжал губы, покачнувшись на пятках и терпеливо ожидая, пока Кай закончит. Сегодня ему хотелось все решить цивилизованно, без лишней агрессии. Разве не этому учили его? Быть сдержанным, холодным, расчетливым. Кто знает как себя будет вести Стоун после того, как его предали... вернее после того, как его иллюзии были преданы.
- Да заткнись ты уже, - не выдержал Забини, раздраженно хмурясь. Голос прозвучал чуть громче, чем того хотелось, обнажая рычащее недовольство. Дезмонд освободил руку из кармана, непривычно замучено потерев переносицу, а после - в силу привычки - зачесав волосы назад кончиками пальцев. Он все еще какое-то время смотрел в окно невидящим взглядом, а после развернулся в сторону Кайсана.
- Мне плевать, - холодно заявил Забини, вновь приблизившись к Стоуну, словно загоняя по свежему следу раненую жертву в тупик. Дезмонд до сих пор не понимал откуда у Кайсана столько наглости, что он решился толкнуть Амадею. Но все это незнание лишь от того, что слизеринец так упорно избегал встречи. Он ровным счетом не знал каким стал - или каким был - Стоун. Но теперь начинал понимать. Странное чувство. Во тьму прорезается белый луч, проливая свет на немые вопросы.
- Послушай, - Дезмонд потер шею. Он честно не хотел более связываться со Стоуном, но это желание было ниже сестры. Разве Забини мог закрыть глаза, когда дело касается Амадеи? - Я не виноват, что ты, как последний кретин, купился на "я понял, что ты ничем не хуже чистокровных" или "ты мой друг", - Дезмонд едва ли не снисходительно улыбнулся, будто это могло сгладить сказанные слова.
- Хватит уже трепыхаться. Ты все еще не понимаешь наш мир, - Дезмонд нарочно сказал "наш", давая понять, что магглорожденным в магической Британии нет места. - Вот он и дает тебе пинок под зад. Угомонись и пусть все идет, как идет... И не трогай мою сестру.
Ровно до последних слов Дезмонд был спокоен и безмятежен, но когда он заговорил об Амадеи, то голос сам собой понизился, потемнев на несколько нот.

Отредактировано Desmond Zabini (2017-07-13 13:20:35)

Забини, сдерживая отвращение, качнул головой, словно пытаясь отогнать назойливое чувство тошноты, цепляющее липкими лапками мух его нутро. Он ощущал целый рой, взбунтовавшийся от нахлынувших чувств. Словно до этого насекомые спокойно объедали мертвечину гниющей души, откладывая личинки, множась и заполняя все данное им пространство, словно газ. А после выяснилось, что мертвец ещё не совсем мертвец. В биологическом смысле этого слова. В других смыслах он был мертв, если не больше. И в моральном, и в эстетическом. Дотлевающая плоть слизывалась мухами с костей, а он в пьянящем равнодушии позволял им обгладывать себя, лишь изредка пропуская пульс через сердце, словно проверяя жив ли он. С каждым разом плотоядных насекомых поток циркулирующей крови волновал все меньше, а чтобы опарыши меньше сжимались в приступах неожиданного испуга, мухи заботливо перетирали лапками-пилами вены и капилляры. Артерии все ещё казались недосягаемой целью для их допотопных технологий. Может отсталость мушиной цивилизации все ещё поддерживала жизнь.
Пришлось зажать рот, чтобы не выпустить жужжащую муху, которая уже нетерпеливо топталась на языке сладко-приторными лапами, готовая в любой миг - как только Дезмонд даст слабину - вылетите из его змеиной пасти, неся то ли ядовитые слова то ли словесный яд. И то и другое с одинаковой степенью тлетворности влияло на слушателя, отравляя его. Забини любил делиться мухами, паразитирующими свежа мясо, которое вот-вот должно поддаться гниению. Мухи приступят незамедлительно, почуяв аппетитный аромат смерти.
Известно, что змеиный яд - и отрава, и панацея. Дезмонд любил сцеживать яд в чужие души, но лишь чтобы отравить. И никак не мог припомнить за собой снисходительных действий, которые привели бы к исцелению. Может его яд не обладал обратным эффектом?
Дезмонд расфокусированным взглядом смотрел чуть выше плеча Кайсана, явно пытаясь абстрагироваться от разговора, который сумел влиться в то русло, которое совсем не интересовало Забини. Иногда он прислушивался, проверяя говорит Стоун или просто шевелит губами, пытаясь его обмануть.
Дезмонд удивился, что Стоун считает его виноватым, вернее пытается тыкнуть в эту вину, как щенка, нагадившего там, где явно этого делать не стоило. Забини яростно упирался лапами, прокладывая когтями борозды протеста. Он не считал себя виноватым в том, что игрался с Пташкой. Слизеринец мог винить себя лишь в том, что из-за этих пристрастий его семья нервничала. В остальном ощущал себя кристально чистым, несмотря на целую империю мух внутри. С игрушками принято играть - известный факт; так почему Дезмонд должен был поступить иначе и дать этой самой игрушке имя, назвать её другом и считать одушевлённой до бесконечности? Дети иногда забываются, так и поступая, а после взрослеют, возвращая реальность на место. Забини тоже повзрослел, а потому выбросил плюшевого орлёнка: перья его больше не были такими красивыми, они растрепались и выцвели; вместо глаз - пуговицы, которые больше не блестят, а отчего-то злобно сверкают лакированной поверхностью; когти сбились, но это заточило их и теперь невозможно держать его в руках, при этом не испытывая дискомфорта; и если раньше он любил таскать за собой плюшевого орлёнка, самозабвенно обнимая и никому не отдавая, то теперь забросил его в ящик ненужных игрушек, в сторону которого никогда не смотрел и вряд ли когда-нибудь изменит правилу.
Забини одновременно смотрел на Стоуна и не видел его. Зарываясь куда-то в глубину змеиных пещер, где, заползая в чертоги, можно свернуться с несколько ярусов колец и задремать, изредка высовывая язык, пробуя настроение на вкус.
Стоун заговорил о сестре. Стылый змеиный взгляд из-за прозрачного века казался немигающим, но в Забини было что-то и от человека, поэтому он моргнул, пробуждаясь ото сна. В голове сразу всплыла первая фраза Кайсана. Дезмонд и сам удивился тому, что не только слышал её, но и услышал. Живого было немного, но оно было, а потому задеть живое было возможно. Нужно лишь знать куда надавить, чтобы было, если не больно - хотя бы неприятно. У людей есть болевые точки, а есть те, которые вызывают агрессию. Стоун угодил во вторую.
Амадея не жаловалась Дезмонду. Ему самому пришлось вытягивать из неё правду. Он просто хорошо знал сестру и видел, что случилось нечто, что неприятно её удивило. А если кто-то так поступал - должен ответить. Забини не было дела кто начал первым, кто что кому сделал; его заботила лишь Амадея и то, что ей было неприятно. Он не собирался играть в мирового судью, хотя и очень любил применять новые маски.
Забини ощутил настойчивое чувство подвоха. Стоун знал, что от слизеринской змеи лучше не отворачиваться, даже моргать не стоит слишком медленно. Так к чему этот опрометчивый шаг, который был обильно сдобрен потоком слов, которые явно не помогут отгородиться от холодного гнева Дезмонда? Казалось, будто Стоун действительно хочет ссоры, лишь выискивая повод сорваться. Возбуждает Забини сделать решающий шаг, потому что сам не привык клевать первым. Он ведь наверняка считает себя из лиги хороших парней, а яд Дезмонда, проникающий сквозь эпидерму, вызывает агрессию, которая поражает даже самого Кайсана. Впрочем, Забини лишь предполагал, а будучи заядлым игроком, не мог не принято вызов, брошенный самому себе. Прав он или ошибся? Дезмонд привык получать ответ.
- Не все, - отрицательно качнул головой Забини, заставляя терновую палочку змеей выползти из-под манжета. - Ты должен понять: мне плевать, что она сделала, - Дезмонд в предвкушении сжал палочку на рукояти, перо феникса в сердцевине участливо затрепыхалось. - Главное, что сделал ты.
Дезмонд поднял руку, направляя палочку в сторону Кайсана, а после шагнул за ним, касаясь кончиком терновой позвонка на шее. Стоун не мог видеть его лица, потому Забини позволил себе ядовито осклабиться.

Замок таил в своих стенах дыхание февральского холода, что пускает голодную слюну на любую пульсацию жизни, вонзаясь острыми рядами зубьев в кожу даже сквозь тёплые кромешно-черные мантии, даже сквозь защитные чары. Холод - неистовое создание пустоты, бродящее зверем с пустым полым брюхом, который никогда не мог и никогда не сможет унять свою бурю голодного безумия, бросаясь на теплое движение крови, как на свою первую и одновременно последнюю добычу. Для этого существа все смешалось под углом крайности, где каждый его шаг граничили с жизнью и смертью для его жертв. Стоило зайти слишком глубокое в цитадель холода, забыв прихватить с собой неверного и прожорливого  спутника, имя которому огонь, как холод поглотит тебя, обратив в очередной экспонат своего сада смерти, облачая в ледяной покров чарующей статуи. Ему всегда мало. Он вечно неутолим, ища новое дыхание, седым паром вырывающееся из трепещущих тел. Он боится огня, ведь его когти превращаются в мелкую россыпь крошечных бриллиантов, не причиняя вреда, а лишь терпя насмешливые искры огненных глаз. Но стоит человеку, что пасёт огонь, как скот, отойти, забыв, бросив, разлюбив, как холод набрасывается на терракотовые тела, невесомо вздымающиеся вверх, а после обгладывает дотлевающие головешки, целуя янтарное колечко углей.
Холод постучался в витражное окно, наблюдая как змей обнажает клыки, готовый вонзить их в трепещущее тельце пичуги. Под перекатывающимся мышцами вскипал яд, готовый свернуть кровь жертвы, обращая из живой воды в отвердевшей лёд. Чешуя переливалась в дрожащих отблесках огня, который притаился в ладонях канделябра, переливаясь изумрудными тонами и нефритовыми лепестками. Стылый взгляд вцепился в беззащитную спину, на которой топорщились чудные перья цвета индиго, переливающиеся градиентом до небесной лазури, сосущей глаза. Змей был сыт подобными созданиями и игра его давно была раскрыта, как и тихий рокот погремушки на конце хвоста, обнажающим его пряное недовольство, и все же он заставлял чужое сердце ускорять ритм с бессильном отчаянии. Ему это нравилось и кажется никогда не надоест. Вот зачем Дезмонд так пытливо выжидает, провоцируя и играя. Он на подсознательном уровне осознаёт, что давно приручил Кайсана, и тот никогда не сможет сопротивляться по-настоящему. Слишком уж он поверил в то, что хотел верить и то, чего никогда не было. Забини не виновен, он лишь подыграл, проведя свою роль через все эти годы к финалу, который ничего не принёс кроме разочарования, неудачи, злобы и прочих проблем. Ради чего все это было, зачем жила эта лживая дружба? В какой-то момент Забини и сам забыл, поверив в собственный талант улыбаться с такой долей лицемерия, чтобы выглядело с истинным обожанием. Он изменял тон, поведение, изменял и себе, своим принципам и взглядам. Непонятно ради чего ломался, поддаваясь деформациям. Это и злило и приводило в крайнюю степень конфуза. И чтобы доказать свою абсолютную независимости, подтвердив крайнее равнодушие, он сделал вид, что забыл. Но как только предоставился случай ранить больнее, глубже - он задумался, уделяя вопросу львиную своих сил и времени. Он словно превращался в слепую гончую, если кровавый след оставлял Стоун. Жадно гнался за ним, а загоняя в угол травил, пока не получал то, что накормит его лишь на время, создавая иллюзию утолённой жажды.
Дезмонд сосредоточенно вздохнул, ощущая привкус риска на губах, а потому медленно облизнулся, не сводя осторожного взгляда с Кая. Тот редко ему отвечал злобой на злобу, привыкший терпеть, спрятанный в банке один на один с гневом   Забини. Дезмонд любил подчинять, укрощать, но начинал скучать, если достигал успеха. А побеждал он всегда, ведь так учил отец и твердила семья. Но вот как бы ему не хотелось верить, но Стоун никогда не был побеждённым до конца. Он припадал на одно колено, но стоило Забини решить, что магглорожденный наконец-то повержен, как тот поднимался, отвечая новым порывом дерзости. Это сводило с ума. И Дезмонд сам закалял его, подобно стали. И с каждым разом Стоун становился все безразличнее к змеиным нападкам. Это даже ранило, а потому разжигало ещё больший интерес. Правила просты: пока Кай трепыхается, Дезмонд не разожмёт челюсть, сдавливая в тисках.
Когда пташка защебетала, Дезмонд даже не сбил дыхание, не пытался затаиться, а продолжал упорно ввинчивать кончик терновой между позвонков на шее. Голубые глаза ледяной вуалью покрывали сантиметры кожи рейвенкловца, мысленно вырисовывая эпизоды жестокой расправы. И так смешно становилось от собственной слабости, что Дезмонд едва ли сдерживался, чтобы не прикрыть лицо ладонью. И даже осознание собственной слабости никак не помогали преодолеть её. Странный камень преткновения по имени Кайсан Стоун.
Забини молчал, выжидая. Он одновременно знал чего ждал и в тоже время - нет. Он всегда ждал ответа, потому что если его не последует - какой смысл? Забини молчал, с его стороны и так было сказано много одним красноречивым жестом палочки, а со стороны Кая, хоть он и говорил, но этого было крайне мало. Сколько Дезмонд собирался ещё ждать? Он терпелив, потому долго...
Забини не привык марать руки, а ещё забыл, что Кай больше маггл, чем волшебник, а потому сгибается под неожиданным ударом, выбивающим из легких воздух. Дезмонд сдавленно простонал, но вскоре голос сошёл на гневное рычание. Вот он, катализатор.
Слизеринец вцепился в плечо Стоуна, сжимая на нем пальцы, ощущая, как мышцы под кончиками дистальных фаланг напрягаются в ответ на грубую силу. Дезмонд злобно поморщился, отправляя Стоуна в чрево ванны для старост.
- Авифорс, - холодно произнёс, Забини направляя палочку на Кайсана.
- Глациус, - тут же добавил он, создавая скользкую ледяную корку под ногами грязнокровки.

Пока Забини боролся, невольно прошел пробы на лидера. Но его никогда не интересовала командная игра. Он знал: у всего есть срок годности. Он не хотел каждый раз судорожно проверять цифры, вероятности и кормить монстра под именем паранойя. Проще действовать одному, ведь доверие - пусть и соблазнительный плод - но слишком роскошный для общества. Дезмонд и мог бы найти себе настоящего друга, если бы сам не представлял из себя гниющий кусок морали. Он во всех видит свои пороки. Боится, что каждый окажется его отражением.
Кайсан никогда не был его пародией. Сложилось бы все иначе - кровь, семья, принципы - Стоун излечил бы Забини. Но слизеринец отказался от своего единственного шанса и панацеи от самых жутких человеческих грехов. Он старался быть объективным и здраво анализировать себя. И прекрасно понимал, что пока он играл в дружбу с Каем, невольно пропитывался нотами его благородной натуры, которая всегда была выше мирской суеты. Он умеет прощать и мог б научить Забини этому ловкому трюку, но Дземонд словно бы испугался, что не станет прилежным учеником. Он слишком много сомневался, потому что каждый шаг - выбор, за который придется нести ответственность. Змей не боялся ее, но предпочитал нести с изяществом, не прогибая горделивый стан.
Иногда он жалел, когда забывал о крови Стоуна. Но только иногда.
Эхо напряженного дыхания прокатывалось по сводам высокого потолка, вплетаясь в кокон сгущающегося напряжения. Сине-зеленые эманации силуэтами разъяренного орла и тлетворного змея обращали гнев в диффузию страшных эмоций, отравляя собой не только пространство комнаты, но и без того переполненные чувствами грудные клетки. Каменное сердце - стены Азкабан, а ребра - прутья решетки, но гнев разорвал застывшие мышцы и погнул метал, раздвигая створки костей; изменяя себе же, подлые эмоции вновь пробудились, неизвестно откуда рождаясь или где прячась (наверняка в самых мрачных закоулках души, где не поможет старая лампа, горящая на китовом жире, обнаружить леденящему взгляду Забини пульсацию неясной смуты в себе). Гнев приоткрывает завесу души, о пространствах которой не каждый захочет узнать. Хотел ли Дезмонд знать об это своей части существа? Он и сам пока не был уверен. Единственное, что он знал - пока не обуздает ее, будет в вечной опасности скатиться вместе со своими демонами в угольную пасть пропасти.
Порой он считал, что эта распря, заставляющая кровь бежать по жилам быстрее, готовая обратиться в жидкий огонь, родилась еще задолго до того, как на свет вылупились каждый из своих скорлупок змеёныш и орленок. Она жила до них, будет жить и после. Единственное, что всегда осталось - борьба, переходящая из поколение в поколение, передающаяся по наследству. Тебе вручают скипетр и державу, заставляя возглавить очередную армию свежего мяса в копилку голодных земель кладбищ. И не важно хочешь ты нести это бремя или нет, потому что эта злоба - эта участь - передается в тот самый миг, как легкие впервые вдыхают воздух, тогда же в кровь вторгаются споры человеческих пороков. Их питает каждый новый день, заставляя гнев жиреть. У Забини он обратился в чудовище, естество которого, вытекает изо рта, когда Дезмонд взрывается, отправляя стрелы ядовитых мыслей, облаченных в слова; вытекает и из глаз, когда студент обращает полный презрения взгляд, видя не людей, а насекомых.
Раздавить, размазать.
Февральский голодный холод застыл в серебрящейся радужке глаз Забини, когда тот задержал взгляд на лице Стоуна. Холод древнее тепла, которое пришло во вселенную лишь со взрывом звезд, а в человечески мир - с ударом молнии о дерево. Избавь пространство от движения атомов и что останется? Холод. Самое старое и постоянное чувство. И Дезмонд всегда верил, что ненависть старше любви. И это была не теория раненой души, а непреложная аксиома, которую подтвердили годы вражды. А потому юный маг выбирал ненависть, как свою путеводную звезду, полагаясь на опыт древнейшей сущности.
Забини странно, он ощущает разочарование. Не за это он хотел сражаться. Выжимает повод из пальца, провоцируя Кай, чтобы он первым кинулся на слизеринца. Чтобы был повод и оправдания. Кажется, словно Дезмонд никогда не забывает выходить чистым из окровавленных рек, ток которых пускает по венам Хогварста. Он не хочет драться, но это не значит, что в его душе плещется штиль покоя. Дезмонд просто не хочет расточать себя.
Кто-нибудь, обезоружьте этого взбесившегося зверька, свяжите и вложите в мою руку кинжал, направляя к сердцу - дальше я сам.
На миг задумавшись, Забини пропускает выпад Стоуна, ощущая, как пожелтевшая нить молнии пробегает сквозь тело. Напряжение заставила вены шкварчать подобно оголенным проводам, и Забини ощутил, как теряет контроль над мышцами, обращенных в вату.
Закрыв глаза, Дезмонд слышит в груди испуганное сердце, единственное, у кого хватило сил взбунтоваться против атаки. Оно заколотилось, разгоняя застывшую кровь, но слизеинец, не ощущая под своим телом холодного мрамора ванной комнаты, пытается выбраться из паралича недоумения. Боль все еще пощипывает грудь - смешная иллюзия неравнодушного сердца. Оно вообще есть у Забини? Нет, там древний античный механизм из космического иридия.
Забини ощущал в своей ладони терновую палочку, но только потому что она давно стала продолжением руки мага. Перо феникса требовало возродиться вновь, но тело отказывалось подчиняться, но ровно до тех пор, пока чужая ладонь не легла холодной вуалью на щеке. Дезмонд поморщился - не болезненно, а с протестом - качнув головой. Шумно вздыхая, словно пытаясь отогнать дыханием наваждение беспомощности, он слабо повернул лицо, пряча его в ладони и ощущая онемевшей кожей щеки, носа и губ прохладу. Ресницы задрожали, медленно приподнимаясь вслед за веком, обнажая расфокусированную зеницу в плену небесной лазури, обращенной на Кая. Забини пропустил вечность, пока несколько мгновений впитывал чувства из васильковых омутов орла.
Дезмонд медленно, ощущая предательскую тяжесть во всем теле, повернул голову, так, чтобы наблюдался не его профиль, а анфас. Во взгляде сквозила древняя, как вселенная пустота, не выражающая ничего, подобно тем бездушным взглядам далеких звезд, которые служат незримыми наблюдателями, чье нутро не коснется грусть, тоска или любовь. Забини тяжело моргнул, пытаясь сфокусироваться, пока его пальцы крепче сжимали терновую палочку.
- Сектумсемпра, - бесцветно прохрипел Дезмонд, равнодушно упираясь острым концом палочки в грудь Стоуна. Однажды - как давно это было? - Стоун решил спасти Забини на дуэли от этого заклинания... Дезмонд слабо ухмыльнулся. И на мертвенно-бледном лице в ядовитом жесте разрезался кончик губ, проползая вверх. Слизеринец приподнялся на локтях, бесцветным взглядом наблюдая за расцветающими алыми полосами на белой рубашке Кайсана. Сердце забилось чуть быстрее, но не из-за страха, а от мрачного торжества, когда ледяной взгляд встретился с живым и синим. Что плескалось в этих океанах? Страшная боль. Но от телесной ли муки?

Прежде он не был способен - не находил в себе смелости, силы или что там ещё необходимо, чтобы вспороть покровы чужой эпидермы? - пронзить чужое тело. Но вот роковое заклинание, вырвавшееся из тернового шипа, пронзило грудь пичуги, которая сама самозабвенно бросилась на эти иглы всем своим телом, словно бы желая ощутить пронзающий душу терн, струящийся по венам вместе с утекающей по венам жизнью. И вот сейчас, загнав Пташку в клетку боли - в плен собственной плоти - Дезмонд холодно улыбался, ощущая мрачное удовлетворение, которое растекалось в груди подобно тому, как алеют порезы на теле грязнокровки. Он заслужил это. Ещё до того, как родился. Забини все ещё верил в случайность, справедливо считая, что каждый грязнокровка - порождение её самого злого порока. А если это и не случайность, то несомненная ошибка. Ошибка, которую нужно исправить; проблема, с которой нельзя мириться; и человек, с которым невозможно дышать под одним небом. Стоун включал в себе невообразимо насыщенную палитру ненависти, впитывая её с эманациями, пушенными парой ледяных глаз. Правда сам он не замечал этого в себе, невольно, словно цветок преобразующий углекислый газ в кислород, так и он ненависть - в любовь. Вот только Забини не желал дышать этим возвышенным чувством, для него оно было также тлетворно, как пески Сахары для рыбы; он ощущал, как жабры обжигает неистовое пекло, пожирая изнутри. Любовь для него подобна соли для улитки или раскалённым камням для медузы. Она совершенно точно и безвозвратно погубит его, поглотив в плен слабости. Дезмонд всегда предпочитал быть тем, у кого окровавленный нож в руке, а не тем жалким созданием, умирающим от глубоко вторжения металла в плоть.
Под его кожей шевелились демоны, лязгающие окровавленными зубами, налакавшиеся грязной крови, но все ещё требуя ненасытного продолжения. Забини ощутил невнятную дрожь в солнечном сплетении, не понимая это ток блуждает в его теле, все ещё прожигая мышцы бело-желтым, или нечто иное.
Он не спешил подниматься, а невесомая слабость коснулась его век, с ненавязчивым требованием призывая расслабиться. Крылья орла сломаны, осталось лишь пустить по его следу смерти гончую, чтобы прикончить, завершив страдания, подведя бессмысленную жизнь к смыслу в финале. Дезмонд ощущал, как Пташка, жалобно скуля от непонимания и боли, сжался совсем рядом с ним, сжимая пальцами порезы. Забини словно бы сам резал его, ощущая как податливая плоть рассекается словно масло под горячим лезвием. И сколько бы Кай не пытался спрятать от жадного взгляда голодного до боли мира свои раны, ему нужно было быть хотя бы восьминогим спрутом, чтобы в объятиях отчаяние обвить себя бесконечностью длинных  конечностей. И все равно бы истёк кровью. Некому подставить плечо, когда ты нарочно запутался в паутине, вплетаясь в гущу мрака.
Дезмонд растянулся на полу, словно тоже был ранен; тыльную часть ладони ласкала прохлада точно такая же, что недавно касалась его щеки. Слизеринец брезгливо поморщился, ощутив фантомные касание на щеке. Он быстро поднял руку, потерев лицо, но вместо этого что-то обжигающее вместе с его собственными пальцами размазалось на бледной коже. Студент непонимающе потёр щеку снова, а после отстранил руку с изумлением уставившись на пальцы, которые, словно кисточки, оказались в красном. Забини широко раскрыл глаза, словно пытаясь не поддаваться собственному безумию, а после скосил взгляд, заметив, что от Стоуна медленно сочится набегающая лужа, тянущая свои руки к нему, пробежавшая по каналам на стыках мраморных плиток. На алебастровой коже алый мазок выглядел особенно красноречиво, но глаза продолжали ютить в своих омутах покой. Осознание наступим позже. Сейчас Забини считал, что это самое правильное, что он когда-либо видел.
Слизеринец снова приподнялся, опасаясь, что жизнь Кайсана поглотит его в свои невыносимо горячие объятия с налетом железным привкуса на губах.
Дезмонд, поднявшись, попытался смахнуть кровь с щеки чистой рукой, но лишь больше размазал, проведя линии кровавой улыбке к губам. Глаза неотрывно наблюдали за издыхающей Пташкой. Он таял, становясь совсем прозрачным, словно его кожа уже и не известняк, а стекленеющая слюда. Забини ловко ушёл от лужи крови, не позволяя ей облизать ботинок, направившись к кипарисовой палочке. Согнувшись над ней, Дезмонд ощутил клокочущее напряжение, а коснувшись, резко отдернул руку, пропустив по кончикам пальцев укус тока. Наступив на ручку палочки, Забини  вцепился пальцами в её кончик, а после потянул на себя. Он слышал, как хребет кипариса стонет, сопротивляясь подобно своему хозяину. Но ни ему, ни ей не удасться сегодня выбраться, поднимаясь с привычным упрямством. Ванную, в унисон с болезненным стоном, огласил триумфальный треск позвоночника, обнажая тончайшие нити сердечной жила дракона. Закончив расправу над волшебной палочкой, Дезмонд выпрямился, взглянув через плечо на Стоуна. Тот был совсем плох. Преступление ли убийство грязнокровки? Скорее милость. Забини помнил рассказы бабушки о приспешниках Лорда. Они не скупились на жестокость, чтобы защитить и отстоять философию чистой крови. Не каждый поймёт их методы, но лишь потому, что их кровь слишком разбавлена, как дешевый алкоголь с криво наклонённой этикеткой и нечеткой надписью. Каждый из этих людей носит такое же неясное, размытое имя, не помня свою семью и до третьего поколения. Такие как они не смотрят назад, а не помня прошлого, невозможно двигаться в будущее. Чистокровные помнили, а потому продолжали неумолимое движение. И пусть не было того лидера, появляются новые. Забини знал: за отцом придёт его очередь, и он должен быть готовым.
Дезмонд прошёл к Каю. Столько всего вертелось в голове, он волновался в миг - возможно - своего первого избавления общество от паразита. Забини спрятал руки в карманы, чтобы унять дрожь. Сквозь торжество сочилась призма страха. Он сделал правильно, но не в то время и не в том месте.
Слизеринец ощущает легкую тошноту от запаха крови, а после хватает Стоуна за шиворот, медленно потянув по полу, размазывая остатки жизни по мрамору. Он не обращает внимание на слабые протесты. Это инерция, а не желание. Тёплая вода быстро заполняет ванную.
- Просто расслабься, - холодно произнёс Дезмонд, пряча за словами невольную дрожь, зарождающуюся в сердце. Он не должен переживать. В жизни всегда, сколько он себя помнит, все складывалось так, что он выходил победителем. Совокупность его талантов, семьи или случайностей - не особо важно. - И не будет так больно.
Забини погрузился в воду ванны, ощущая, как одежда тут же тяжелеет: рубашка прилипает к телу, обрисовывая контур стана, а штаны облизывают длину ног. Дезмонд придерживает Кайсана, стаскивая в воду, которая тут же окрашивается в благородный цвет марсала, словно кто-то пролил бокал сицилийского вина. Забини встретился льдистыми глазами с угасающим взглядом. Теперь Стоун напоминал ему снег или скорее белоснежную шерстку горностая, которым он научился оборачиваться в конце пятого курса. Для него. Дезмонд неровно улыбнулся, ощущая неясный холод в солнечном сплетении, словно и из него, как из Кая, вытекает жизнь.
- Ты ведь не удивлён, - произнёс Забини, склонив голову. - кто-то из нас должен бы быть жертвой. Но только не я. У меня есть предназначение. Я родился для того, чтобы стать наследником, сохраняя традиции и память предков. А ты бесполезен. - Слизеринец выдохнул. - Я сломал твою палочку. Я уже много раз говорил тебе, что ты опухоль, которую нужно вырезать. - Дезмонд потёр пальцы окровавленной руки под водой, стирая красный.
- Мне ничего не будет за это. Потому что это правильно. - Забини отпустил Стоуна, оставляя его колыхаться в смеси из тёплой воды с нотами крови, а сам выбрался из ванны. Магия из терновой палочки высушила одежду и стерла кровь с мрамора.
Забини привычным жестом зачесал волосы назад, а после быстрым шагом направился прочь к выходу. Он одновременно хотел и забыть эти мгновения, и помнить.

Отредактировано Desmond Zabini (2017-12-06 10:52:49)