Когда Гринадин была в Штатах очередным знойным летом, она поехала отдыхать на калифорнийский пляж вместе с кузиной Микаэлой, ее бойфрендом Томми и кучкой других ребят. В Риверсайде, городке, находившемся в паре часов езды от пляжа, жила бабушка этого самого Томми, которая, несмотря на свою въевшуюся под кожу чистокровность, всю жизнь провела на археологических раскопах, работая рука об руку с обычными магглами. Само собой, кузина в ее доме надолго не задержалась, и прошептав что-то вроде: «здесь воняет окаменелостями», подразумевая бабушку, ушла вместе с парнем обедать в кафе. Грин осталась только потому, что ее добил пляж и два часа поездки в нагревающейся машине, ведь в Лондоне она в основном перемещалась с помощью каминной сети. Тогда-то ей эта женщина, которую, кстати, звали Нэнси, и которая шарила за маггловскую историю и традиции, рассказала, что коренные американцы верили, мол, когда человек умирает, у его души есть право станцевать последний танец, и Смерти ничего не остается, кроме как смотреть. Переварив эту информацию, Гринадин решила, что станцевала бы балет, несмотря на то, что ненавидела пачки, а занятия перестала посещать спустя пару месяцев тренировок, твердо заявив родителям, что ноги ее больше не будет в этих чертовых пуантах. Но, как бы иронично это не звучало, балет — единственное, что она умела танцевать, и в ее голове с тех пор даже собственная смерть казалась отстойной не потому, что она — это конец всего, а потому что опять придется напяливать на себя пуанты.
Она была готова умереть, танцевать, сделать долгий фуэте и аттитюд, облачившись в то красивое белое платье, которое собиралась надеть на день рождения матери, но вместо этого очнулась на не самой удобной кровате в, вероятно, самой симпатичной палате госпиталя, которую только можно было здесь найти. Ее щеки были изодраны, губа и нос разбиты от очень неудачного падения на лицо. Кисть руки с трудом сгибалась, хотя врачи сказали, что перелома нет, зато правая нога выглядела так, словно она не то, что в пуанту, а даже в самый широкий сапог не влезет. Она разбухла и посинела, заключение врачей было очень четким — перелом стопы со смещением и перелом лодыжки. Разумеется, все можно починить, плюс, молодой организм и все такое, но времени на восстановление понадобится много, а денег еще больше. Как только врачи увидели, как Натали ими раскидывается, то сразу поняли, что к чему, и вот уже Грин под постоянным наблюдением, со свежей водой в графине, живыми цветами на тумбочке и самой вкусной едой, которую, опять же, может позволить себе госпиталь. С ней носятся, как с фарфоровый куклой, а совсем рано утром приходит женщина с тазом воды и губкой, чтоб помочь Ходж протереть спину и здоровую ногу, а заодно подкинуть на прикроватный столик несколько сладостей из буфета.
Вот только Грин не интересовали ни сладости, ни пахнущие свежестью простыни. Всю ночь она плакала, ненавидела себя и стучала кулаками в невидимую стену, потому что просто не могла подняться с кровати ни на дюйм. О смерти бабушки, которую даже смертью толком не назовешь, она услышала случайно из разговора матери и врача за дверью. Даже если они все собирались скрывать от нее, она бы все равно услышала это в дрожании голоса Натали, в ее нервном перебирании пуговиц блузки пальцами и этой ее фразы: «сейчас, я только сбегаю на пятый этаж», в которой, как она искренне считала, не было никакого намека. Грин знала, что за отделение находится на пятом этаже, а учитывая, что на них напал именно дементор, исход был очевиден.
Она закончила истерически плакать только под утро, и все равно в носу щипало, а глаза наливались слезами. От соленой воды раны сначала  саднило, потом Грин привыкла и уже перестала обращать на это внимания. Она старалась лежать с закрытыми глазами, чтобы к ней больше никто не подходил, попытки заснуть ни разу не увенчались успехом, как бы сильно она не пыталась. Последний раз, когда Гринадин вырубилась основательно и надолго был момент падения на лицо. Можно было бы повторить, попробовав встать с постели, но этому мешал постоянный надзор. И вот как только медсестра заглянула, чтобы снова проверить состояние девушки, Грин приоткрыла глаза, провожая ее взглядом, а потом снова резко закрыла, слыша звук шагов, двигающихся в ее сторону.
Только не мама.
В дверь постучали, Натали так не делала. Гринадин едва заметно приоткрыла один глаз, потом второй. Чувство вины поглотило ее не менее ярче, чем этой ночью. Больше всего ей было стыдно перед бабушкой, а затем в этом длиннющем списке стоял Уолтер. Казалось, нет ничего хуже, чем смотреть в глаза человеку, который учил тебя сражаться и защищаться, а ты отвечала ему: «да, я поняла», а потом оказывается, что нихрена ты не поняла и другой человек заплатил за это жизнью.
— Привет, — она постаралась улыбнуться, но получилось, если не жутко, то очень печально. — Да, спасибо, — она проследила за шоколадкой и начала блуждать взглядом по всему Уолту, но стараясь не заглядывать ему в глаза. — Этим меня тоже завалили, — усмехнулась Грин после его соболезнований. — Мама не хотела рассказывать, я сама все услышала и начала расспрашивать, а она все отнекивалась, и в общем, я закатила скандал. Как обычно, — сама не понимая зачем, она потянулась к шоколадке Уолта и начала ее открывать, пытаясь хоть чем-то занять себя, свой взгляд и свою голову. — Боже, это, наверное, уже во всех газетах, да? Нападение дементоров, разве такое раньше было? — представляя кричащие заголовки, Грин издала нервный смешок, а когда шоколадка уже была развернута и самое время было откусить от нее кусок, губы Ходж задрожали, а по щекам снова потекли слезы. Больше не было сил сдерживаться и она начала громко всхлипывать. — Лучше бы я умерла.