Прошла неделя. А может не прошла. Трудно следить за временем, когда большую его часть ты спишь и плачешь. Когда ты уже  привыкла к виду синеватых стен, пузырьков с лекарствами, и на больничной койке чувствуешь себя почти как дома, зарываешься в одеяло и подушку, чтоб ничего не видеть и не слышать, и борешься с навязчивым чувством задушить себя простынями.
Лица посетителей становились пятном без очертаний, хоть чаще всего Грин слышала голос мамы, привычно звонкий, но дрожащий при разговорах с лечащим врачом, из которых до слуха девушки доносились обрывки одних и тех же вопросов: почему нога так долго срастается, и сможет ли она вообще нормально ходить? Натали, как и всегда, отчаянно пыталась все держать под контролем, а понимая, что не очень-то получается, впадала в полное недоумение, абсолютно не зная, куда себя приткнуть, и что сделать полезного. Из последнего, она дала указание менять цветы в палате дочери каждые два дня, и, честно говоря, Гринадин уже задыхалась от запаха гиацинтов, и ломала глаза каждый раз, когда взгляд падал на яркие бутоны, стоящие в вазе. А сегодняшнее посещение Натали закончилось обвинением работников мунго в халтурной работе, когда она, наконец, разглядела ссадины на лице Грин, и громким заявлением о том, что она заберет ее в больницу с лучшими условиями.
И ничего про Гвен.
Натали делала вид, словно Грин по неаккуратности упала и сломала себе ногу, она будто не верила в суть происходящего, и не могла позволить пустить в свою голову мысль, что ее единственный ребенок был атакован такими опасными созданиями, не могла и представить, как они тянули свои костлявые руки к ее шее, а под капюшонами их плащей таилась смерть не только для ее матери, но и для Грин, если бы Гвен не сумела вовремя среагировать. Разумеется, отец в это время наверняка разносил министерство, по крайней мере за эту почти-неделю он ни разу так и не появился в больнице. Ему всегда было проще скрываться от подобных проблем, решая их на самом дальнем расстоянии, и это было очень умно, потому что не видя его рядом, Грин не могла его ни в чем обвинить, а вот мать винила постоянно. За все ее отрицания, за то, что она приходила каждый день, но никогда не говорила ничего про Гвен, хотя это она спасла Гринадин, только благодаря ей она не стала безэмоциональной оболочкой, смотрящей в одну точку, хоть и выглядела сейчас примерно так же. И все равно мать пресекала все разговоры о том дне, не называла даже номер палаты, где лежала женщина, и, пользуясь ситуацией, пыталась отговорить Грин от возвращения в аврорат.
А Ходж хотела вернуться теперь даже сильнее, чем раньше. После разговора с Уолтом, да и в принципе после всего, что случилось, это было единственное место, в которое было бы логично вернуться. Если бы не нога, она бы уже давно сбежала из этой домашне-больничной клетки, но так как не могла и шага пройти, приходилось смиренно выжидать и пялиться на красочные бутоны.
Где-то глубоко она надеялась, что Гвен в порядке, и не было никакого проклятого поцелуя, что она отбилась, но из-за возраста организм не выдержал такого стресса, и она впала в кому. В этом тоже не было ничего хорошего, но из комы хотя бы есть шанс выйти. Да все, что угодно было лучше, чем то, что в итоге случилось. Грин думала об этом каждый день, и каждый день становился невыносимым. От безнадежности происходящего хотелось волком взвыть, но Ходж только спала и беззвучно плакала, словно, если она позволит настоящим чувствам выйти наружу, этот фонтан никто не сможет заткнуть. К тому же, ее голос хрипел, и говорила она с большим трудом, будто кость застряла в горле. Целители приносили отвары, которые отчасти помогали, но чем меньше Гринадин разговаривала, тем сильнее ощущалась эта кость. А говорить ей хотелось все меньше и меньше.
Мимо палаты часто проходили люди, посещавшие своих больных родственников, и каждый раз, когда девушка слышала шаги, надеялась, что это не к ней. Слушать очередные загоны матери уже было невыносимо, получать удушающие букеты от родственников тоже не лучше. И хоть Натали ушла всего полчаса назад, Грин боялась, что сегодня она вернется снова, чтобы еще раз дотронуться до самого длинного шрама на ее лице и приложить к нему смоченный в какой-то супер дорогой лечебной жидкости платок. Насколько отвратительной заботливой она могла быть, настолько же Ходж ее любила и одновременно ненавидела.
Она дернулась и приоткрыла один глаз, когда услышала шорканье в коридоре. Дверь в ее палату всегда была открыто, потому что, несмотря на мешающие звуки, так она чувствовала себя в безопасности. Мимо двери прошла светловолосая девушка довольно низкого роста, и Грин так сильно нахмурила лоб, что ссадины на лице начали ныть.
— Присцилла? — это было, пожалуй, самое громкое, что она сказала за эту неделю. И все равно получилось хрипло настолько, что вряд ли проходивший мог услышать. А возможно это всего лишь сон, и не было там ни Присциллы, ни кого-либо еще.