В руках у Николаса - осколок зеркала, которое он разбил несколько минут назад. На самом деле, происшествие отнюдь не ново, один из ближайших магазинов зеркал в Лютном, можно сказать, Котом спонсируется. Без зеркал парню не обойтись, и дело вовсе не в том, что он настолько зависим от своей внешности, и обязан каждую минуту проверять, правильно ли уложена передняя прядь, и красиво ли лежит на нём тень, скорее наоборот, Коту глубоко похую, как он выглядит. Но ему необходимо знать, кто он. Необходимо видеть, что это его внешность, или что действие магии, или мутации, как его способность перевоплощаться ни назови, сдулось. И если второй случай грозит лишь легким разочарованием и очередным сорвавшимся планом, на первых парах кажущимся грандиозным, но на деле продуманным абы как от скуки, то от первого случая веет тяжелой такой паранойей. Мур слаб, его магия пока ещё порывиста и не приручена, как и он сам, спонтанные превращения могут случиться тогда, когда ждешь этого меньше всего. И Ник, хоть и не признается себе, боится однажды увидеть в отражении не своё лицо, которое не пропадёт, стоит только сосредоточиться.
Особенно хорошей атмосферой для всех страхов является собственная спальня, когда до отбоя ещё далеко, и основная масса студентов находится где-то там, в гостиной и ещё дальше, но луна уже стоит на своём посту, и удлиняются, становясь жутковатыми, тени. Вот тогда Мур и достаёт очередное зеркало, шутя сам с собой, и сам же себя уверяя, что не боится, нет, ни капельки. Он подносит зеркало к самому лицу и смотрит, очень долго, внимательно изучая собственные черты, а потом пускает разум по неведомым просторам, и позволяет себе превратиться в... превратиться... Но нервы сдают ещё до того, как трансформация будет окончена.
Николас быстро собрал самые большие куски зеркала, заклинанием справился с мелкими, но когда смог наконец выдохнуть и присел было на кровать, то наткнулся рукой на что-то острое. И вот уже несколько минут оглядывал себя в осколке, с улыбкой думая о том, что  вот есть же такая примета - кто на себя в осколок глянет, скоро умрёт. А может, это и есть то, к чему Мур шёл всё время? Его логический финал - подохнуть при каких-то неожиданных обстоятельствах максимально скоро, при хорошем раскладе, забрав с собой ещё пару-тройку людей. Подушечки пальцев надавили на острую сторону, и на коже выступили бусины крови. Ник поднёс ладонь к самым глазам, оставив осколок лежать на коленях, и вдохнул запах собственной крови, поморщившись так, будто было вообще, перед кем устраивать этот спектакль. Но затем всё же раскрыл глаза, пытаясь вспомнить название этому оттенку. Ээээ, кровавый? Ржавый? Но в любом случае, максимально красный, просто апофеоз и живая иллюстрация этого цвета. Что-то ещё было красным. Знамя Гриффиндора пришло на ум первым, что логично. Но что-то красное, и наверняка далеко не такого приятного оттенка, было и на их факультете. Мур встал, отбросив осколок себе на подушку, и слизав кровь с пальца. Из смешения зеленого и красного получается какой-то блевотный, и не такой ли подтекст у псевдоорганизации, что называет себя Красными змеями?.. Знакомым было только название, где-то слышал, а суть - как в тумане. Красные змейки кровеносных сосудов, бегущие по телу, однако вряд ли создатель, кем бы он ни был, мог думать так глубоко.
Стопы сами направили Николаса, предавшемуся размышлениям ещё более философским, к Шэймусу. Кот не был уверен, что он - глашатай змеек, и уж тем более не мог представить, насколько удачно "зашёл". Однако тут же сгруппировался, сделав вид, что так и было задумано, и улыбнувшись уже за гранью наглости, и почти доходя до похабного, приблизился к Паркинсону.
- Хэй, Шэймус. Угадай, зачем я пришёл? - Звучало задорно, однако с трудом верилось, что Шэймусу позволили бы хоть мгновение на раздумья, возникни у того подобное желание. Когда Мур открывал свой грязный рот в подобной манере, то закрывал его только тогда, когда внутрь что-то запихивали. - Ты на последней тренировке не дотянул, ты в курсе? Я хотел спросить - может, что случилось? Тебе нужна помощь? - Помощь, судя по его голосу, была бы в любом случае такой, что могла бы сделать ещё хуже. Хотя, скорее всего, Шэймусу она и не понадобилась бы. Это самому Муру скоро подмога может понадобиться, только он либо об этом не знает, либо только того и жаждет, как стервятник - свежего трупа. В данном случае - трупа своего.

Осколок остался лежать в спальне на  подушке. Мур не уверен, что хоть одна сердобльная душа заметит его и сметет, и еще меньше в нем уверенности в том, что он придет обратно в достаточно адекватном и здоровом состоянии для того, чтобы вспомнить это маленькое неприятное обстоятельство. И - что? Между тем, как он встал с постели, и как вернётся в нее, пройдет вечность. Вонзится острие в почти нежную кожу щеки, изувечивая её, словно вгрызаясь в кости челюсти, оставляя отпечатки-огрызки и фонтанчики крови. Мур перестанет быть таким симпатичным. Что тогда будет с его природной способностью менять лицо? Взрежут ли, как консервный нож - банку, чью-то якобы чужую физиономию страшные шрамы, или удастся их сокрыть, стереть, словно мел - влажной губкой с доски? Он не знает. Но чтобы попробовать, разорвал бы себе сам щеки осколком, намеренно. Жажда боли и приключений требует жертвы, пусть даже собственной. Однако он, быть может, получит насыщение здесь и сейчас. Шэймус на такие подарки скуп, как старый дед, не желающий переписывать квартиру на внуков, но дядь, пора дать дорогу молодым, пора подарить нуждающемуся немного своего драгоценного внимания и боли, о которой сам знаешь лишь понаслышке, она не въедалась в каждый свободный участок кожи, не впивалась пиявкой в мозг, высасывая сознание.
Мур - горит. Или, точнее, что-то в нем горит. Изношенное здание со слепыми окнами, из которых вылетают, отсверкивая в глазах, яркие искры. Пламя внутри него будет жить вечно. Это тело сгниет, а дом разрушится, но мятежный дух будет требовать больше и больше. В качестве дров - яужое внимание. После смерти - бряцанье тяжелых цепей, но пока жив, он куда более многогранен. А пахнет от этого пламени грязно, противно - серой, которую оставляют демоны, и почти сладковато - плотью. Перегоревшей, забытый на гратаре шашлык. Но эти запахи эфемерны, их невозможно почуять носом, душа не пахнет. Но от одежды Николаса пахнет хвоей и анисом, два из трех запаха его амортенции. Нашел где-то одеколон, и мягко смачивает им одежду, чтобы не начало рвать и выворачивать от того, другого запаха, что внутри. Собственные внутренности, жалкая трепуха, и горящая, уже горящая душа, танцующее пламя свечи, запертое в стенках тела, он уже не боится ада, он - горит. Горит, тает и с противным шипением разлагается, стекает Шеймсу под ноги.
Стекает - и одновременно стоит. Ровно. В его поле зрения - только Паркинсон, весь мир сузился до него одного, их гостиная пуста, гостиной нет, они с этим парнем - внутри черной дыры, они и есть дыра, всасывающася в себя пространство и все, что нелегкая занесет поблизости. Паркинсон кажется ему любопытным, и призрачно пахнет хвоей - и осколком того самого зеркала. Николас заглядывает в чужие глаза - и видит в них острую, широко оскланенную стеклянную грань. Так может, это зеркало и станет его погибелью? Глаза - зеркало...зеркало того, чего у Паркинсона нет, как и силы духа, чтобы однажды покончить с этим, покончить с Николасом Муром. Действительно слаб или не станет мараться, ему сейчас невыгодно. А вот Нику - в самый раз. Но он слишком хитер и любопытен. Хочется позже, чужими руками. Свернуть себе шею. Медленно. Больно. Приятно.
Отвечает Шэймус тоже остро, порезаться можно, и Николас почти кивает в знак понимания. Вот только у самого между зубами и под языком словно перекатывается стеклянный песок, серебристая крошка, превращающая его рот изнутри в красный бурный поток. Водопады, стекающие между зубов. Сказать будто бы нечего. Тут должен быть кто-то, кто станет аплодировать - Мур заткнут! Сказать нечего! Ликуйте, поэты! Но - нет. Он облизывает губы, понимая, что железо на них только привиделось, и мгновенно, почти без перехода, перетекает в серьезность.
- Это что тебе надо, Шэймус. - Его глаза, хитро прищуренные, тоже могут быть подобно ощеренным, голодным до плоти лезвиям. Мур режется о свои же слова, пока говорит. - А нужна тебе безупречная репутация. Во всём. А я, как твой капитан, насколько же верно ты заметил, могу её тебе подпортить. Не отмоешься. - Он блефует, скрывая жадное воодушевление, готовый плести любую чушь, потому что его несёт, готовый прямо сейчас начать сочинять про Паркинсона всякие бредни - или не бредни? Что он знает по-настоящему? Что будет кричать, пока не сунуть ему остриё палочки в рот? Он хотел бы, и хотел бы распробовать ещё одну палочку, ту, что у Шэймуса в штанах, дабы определить, что она по-настоящему волшебная. Желание совершено не к месту, придавленное жаждой зрелища, пусть даже - собственной казни.
Его лицо снова меняется. Такого никогда не происходит на поле, но здесь и сейчас он готов устраивать театр и убеждать Паркинсона в собственном сумасшествии. Это весело, до чертиков. Тех самых, что скользят по углам и видятся законченным алкоголикам, с вилами и нанизанными на них маленькими оливками на закуску к мартини, которое Мур иногда предпочитает анисовой водке.
- И если ты знаешь своё дело, то бросай все, и пошли. Скоро матч, я хочу знать, что ты в форме. - Он почти сюсюкает, улыбается, подходя немного ближе. Взгляд становится сонливым, что ли, затуманенным, как у безумца. Не обдолбан ли Мур? С ним опасно куда-либо идти. - Я не задержу тебя надолго. Просто, уж извини, время выкручивать из механизма ржавые гвозди. Хочу проверить, что ты не один из таких. - Давит на самолюбие, желая максимально задеть, разъярить. Он видит ничтожно мало, живя словно в полубреду, и одновременно с этим - замечает очень многое, особенно лишнее. У Паркинсона есть привкус гари, это ему знакомо. От этого его хочется. Кот не оставит свою игрушку в покое, будь то мышь, жирная крыса...или ядовитая алая змея.
Пойдёт Шэймус или нет? Вестись на штучки Кота - это податься на слабо, но не вестись - это набраться лишних проблем. Парень умеет быть занозой в заднице. Насколько на самом деле Шеймсу нужен квиддич? Насколько Муру нужен такой игрок, он знает, но кто не рискует - не упивается свежим змеиным ядом.
Вклиниться бы ещё дальше в чужое пространство, и разорвать его на куски, проверить, что представляет из себя Паркинсон не самом деле. А вот чем является Николас, на самом деле, никому и никогда лучше не знать - ослепнут сразу, или полезут в шкафы за иголками, выкалывать себе глаза и зашивать рты, чтобы не заходиться в жутком крике. Внутри него, кроме огня - сгусток безумия, боли и хаоса. Внутреннее душится внешним. Асфиксия в этом плане даже приятна. Ведь, если подумать, именно ради неё он это всё и затеял.