Шеймус сжимает угол пергамента, на котором ровным почерком Маркуса выведены сухие строчки, и слышит, как рядом рушится и без того шаткая стена спокойствия. Как осыпаются руинами камни надёжности и безопасности. Он перестаёт понимать смысл письма где-то на пятой, возвращается к первой и снова теряет суть. Пальцы сжимают старую бумагу – позёрство древней семьи, к которой он, неожиданно, больше не принадлежит, – и та, кажется, вот-вот готова рассыпаться в труху. Шеймус не позволяет. Складывает письмо предельно аккуратно, игнорируя отчётливое желание сжечь его, и убирает во внутренний карман праздничной мантии. Суета вокруг, задевшая не только седьмой курс, удивляет и раздражает. Паркинсон не успевает уйти от шумной толпы слизеринцев, принимая из чьих-то рук кубок с тыквенным соком, под подбадривающие крики осушает его в несколько тяжёлых глотков и не сразу понимает, что расчётливые гадюки решили начать праздник заранее. Огневиски и тыква оседают на языке неприятным послевкусием, от которого хочется сплюнуть кому-нибудь под ноги, но он лишь ухмыляется и высовывает язык, мол, вот, глядите, ничего не осталось, под громкий хохот парней всучивает кубок пробегающему мимо первокурснику и позволяет увести себя к Большому Залу. Потому что у него на самом деле ничего не осталось. Только что Маркус лишил его всего, как Пэнси забрала у него будущее семнадцать лет назад.

Пришёл в себя Паркинсон в Кабаньей голове. В самом тёмном углу бара, с тяжёлой головой и со стаканом уже чистого огневиски, не разбавленного никакой гадостью. Стакан даже в полутьме чистым не кажется, на стенках блестят жирные разводы, а о сколотые края можно порезаться, если пить неаккуратно. Шеймс, кажется, и порезался, по крайней мере нижнюю губу неприятно саднит. Он делает глоток и вспоминает, что губа на самом-то деле разбита, что на скуле возможно уже наливается синяк, а праздничная мантия, стоившая матери целое состояние, осталась где-то в коридорах Хогвартса, прикрывать в темной нише отключившегося после всего-то пары яростных ударов не вовремя подвернувшегося на пути хаффлаффца. И вместе с последним воспоминанием приходит понимание того, что на него уже должны были открыть сезон охоты. Он не знает, сколько времени прошло с тех пор, как он сбежал в Хогсмид, но догадывается, что недостаточно, раз на пороге трактира ещё не стоит толпа профессоров. Или авроров. Он знал, что это просто срыв. Что надо было просто успокоиться и не накручивать себя – мыслями и алкоголем. Но вместе со спасительным, казалось, опьянением приходило отчётливое понимание того, что знали не только Маркус и Пэнси. Знали почти все. Об этом кричало почти всё: сочувствие и презрение в глазах тех, кто имел хоть какую-то принадлежность к семье (теперь уже не твоей, Шеймус, запомни, Мерлина ради), отстранённость тех, кого он раньше называл друзьями, то, как за ним наблюдали, будто ожидая реакции. Возможно, он просто себя накручивал. Возможно. Но для того, чтобы сорваться этого было вполне достаточно.
Когда-нибудь это должно было случиться, - думает он, бросая пару тяжёлых галлеонов на такую же грязную, как и стаканы в этой забегаловке, барную стойку, цепляя протянутую без вопросов, пыльную бутылку и запуская ладонь в горшок с летучим. Десять строчек, пару сухих, официальных фраз от того, кого ты в детстве называл едва ли не отцом и твоя жизнь окончательно идёт по пизде. Шеймс не сомневался, что уже.

Разумным ли решением было сейчас появиться в гостиной собственного дома, Паркинсон не знал, но он хотел поговорить с матерью, спросить, как у неё выходило выдавать его за чистокровного семнадцать лет. Спросить, для чего она хранила эту тайну. Узнать, в конце концов, что ему делать сейчас, когда все зашло так далеко, со всем этим дерьмом. Скорее всего, решение и было самым разумным, но, как только он ступил в камин, в пьяном мозгу мелькнула ещё одна мысль, простая до смешного. Нотт тоже должен был об этом знать. Уж он-то точно не мог об этом не знать.
Он даже не был уверен в том, что Остин сейчас дома, но как можно чётче произнёс адрес, выпуская порошок и зажмурился, когда тело дёрнуло вверх.

В последний раз он был тут летом прошлого года. Тогда гостиная была освещена, сейчас же свет падал лишь из окна. Из камина он вывалился, чудом не разбив при падении бутылку и не опустошив желудок прямо на ковёр. Рисунок перед глазами плыл, раздваиваясь узорами и вызывая новый приступ тошноты. Хотелось протянуть руку, поймать один из извивающихся завитков и потянуть, чтобы успокоить эту пляску.

Однажды кто-то сказал ему, что у антагонистов нет своего пути. Вечные преследователи, злые чудовища из детских сказок, нудные протестанты. Кто-то сказал ему, что путь их рано или поздно обрывается, а Паркинсон не обратил на эти слова должного внимания. Услышал и на следующий день уже забыл. Потому что за ним шли, его слушали и планы были – далеко идущими вперёд. А сейчас выясняется, что да, действительно обрывается, достаточно всего-то вытянуть на поверхность один единственный факт твоей биографии. У него этот путь обрывался, как выяснилось, на ковре, в чужой гостиной, да под чужими ногами. Не слишком выгодное положение.
Будь это кто-то другой, тот, за кем не стояли люди, поддерживающие идею Альянса, тот, кто не кричал о важности статуса рождения на каждом углу, было бы легче? Возможно, но сам Паркинсон слишком увяз в своей же идее.
Не упирай он на то, что чистота крови превыше всего, падать ему было бы не так высоко.

Шеймус слышит голос над головой, но не разбирает слов. Задирает голову, от чего тело ведёт в сторону, но удерживается, упираясь бутылкой из тёмного стекла в пол под собой, умудрившись не завалиться позорно на бок. В комнате темно и приходится щуриться, чтобы разглядеть хоть что-то, а на бывшем слизеринце сфокусировать взгляд получается даже не со второго, а с третьего раза. Тот, понятное дело, не слишком доволен внезапному визиту, но Шеймусу плевать. Ему нужны ответы.
Хочется смеяться от абсурдности происходящего. Столько лет учился ненавидеть (столько лет ненавидел), воображал себя радикалом, дарящим зрение слепым, награждающим голосом немых, чтобы в конечном итоге, за один паршивый вечер, стать идеальным врагом самому себе.

- Не договаривались, - он сам себя наградил бы сейчас восторженными аплодисментами, наблюдай за происходящим со стороны. Выеден собственной обидой, испачкан идиотской ненавистью. Только и держат, что какие-то остатки безумного фанатизма и заторможенная алкоголем реакция. Тошнит от самого себя так, что впору выблевать внутренности на ноги стоящего над душой хозяина дома. Тот, конечно, не оценит, но перенести происходящее без выедающей изнутри желчи было бы проще.

- Не договаривались, нет, - повторяет зачем-то, пытаясь подняться на ноги. Справляясь с этой непосильной задачей не с первого раза, будто придавливает сверху тяжёлым, давит на хребет новое знание. Будто и узнал-то не несколько часов назад, а именно сейчас. - Извини, Нотт, письмо не отправил, надо было, да? В следующий раз обязательно.
Язвить получается с натяжкой. Паркинсон смотрит на Остина и понимает, что тот знает, почему в его гостиной стоит пьяный выпускник. Знает, но оправдываться и объясняться не будет. Да он и сам не стал бы искать подходящих слов, находясь в положении Нотта. Выставил бы чужака за дверь за шкирку, наградив его парой непростительных, даже о цели визита не спросив. А этот терпит, предупреждает даже, великодушно даёт время на то, чтобы объясниться, мол, какого хера ты себе позволяешь, Паркинсон? Авадой не кидается – и то хорошо.

Шеймус смеётся, потому что это кажется ему действительно смешным. Целая, мать её, минута, на то, чтобы найти достойную причину своего ночного визита, и он тратит её на то, чтобы не разбить бутылку о чужую голову. Когда смех начинает походить на истерику, Паркинсон себя обрывает:
- Маркус прислал письмо, но ты, наверняка, в курсе, - хлопает себя по карманам брюк и вспоминает, что пергамент, исписанный ровными строчками, остался в мантии, которая валяется сейчас где-то в коридорах Школы. Хмурится от понимания того, что найти его может кто угодно и тогда скрыть что либо не получится в принципе, делает шаг в сторону Нотта и тычет пальцем ему в грудь, не замечая, насколько тот походит на затаившегося в ожидании неправильного шага зверя. - Ты ведь знал, да? Вы, блять, все знали в этом своём Альянсе?

Кивает в ответ на свои же слова и ухмыляется:
- Конечно, как иначе? Все знали, а Шеймусу не обязательно, - в воздухе, кажется, искрит от его злости, но и на это, по большей части, плевать. Он уже сбился с пути там, где вернуться на правильную дорогу не получится, заявился посреди ночи в чужой дом, спасибо, что мозгов хватило не требовать ответа у самого Маркуса, которому и отпор в таком состоянии не дашь.

С Ноттом проще. Он вроде как свой, на него можно надавить, поддавшись клокочущей в груди злости, потому что знаешь его едва ли не с пелёнок и наивно полагаешь, что минута растянется до бесконечности.

- Как давно?

Отредактировано Sheamus Parkinson (2017-09-24 15:12:05)