never be the same

Тот период в детстве, когда мне казалось, что нет большего счастья на свете, чем иметь брата, я помню слишком хорошо — он был долог. Любовь к Чарльзу, как, впрочем, ко многому из того, что меня окружало в то время, мне старательно прививали день ото дня, и я очень сомневаюсь, что эти методы могли не сработать. Большей заботой, как и большим напором, отличалась одна из бабушек — мы звали ее непременно «тетя Мадлен», она была пухлой женщиной того возраста, когда точную цифру назвать очень сложно, зато легко ошибиться на десяток лет в плюс или минус, — поэтому летние месяцы, которые мы обычно проводили в ее доме, казались мне поначалу пусть маленькой, но все же пыткой. Она ратовала за одинаковость, покупала нам вещи одного цвета и кроя; наши лица, к тому моменту не отличавшиеся даже степенью загара, как и наши совершенно одинаковые стрижки, вызывали восторг абсолютно у всех прохожих, которые набегали на нас так активно, словно мы с Чарльзом были экспонатами в только что открывшемся музее. Каждый вечер после таких прогулок, сидя в крохотной комнатке под крышей, я пыталась понять, могу ли изменить хоть что-нибудь — и понимала, что не могу.
Моим мыслям — а их у меня в голове в те годы было столько, сколько не положено ребенку моего возраста, — приходил конец, стоило раздаться тихому стуку в дверь. Традиция, которую мы с Чарльзом никогда не нарушали: он приходил ко мне уже после отбоя, удостоверившись, что тетя Мадлен спит, укладывался на кровать рядом со мной, и мы смотрели на звезды сквозь окно в покатой крыше дома до момента, пока рассветное солнце не начнет лизать самый край темного неба.
Чарльз уходил до того, как проснется кто-то из родных, и дом бабушки загудит привычной жизнью снова.

И, вопреки ожиданиям всех наших родственников, Чарльз начал меняться куда раньше меня. Я так и продолжала лелеять какие-то свои детские мечты и надежды, а он просто брал и делал, и начал, что удивительно, с визита к парикмахеру. С того дня, как он отрезал волосы, которые были той же длины, что и мои, наши с ним дороги медленно, но верно — и, что странно, незаметно для обоих, — начали расходиться.
И периодов, когда мне хотелось остаться одной, совершенно одной – быть не только вдали от брата, но и ото всех на этой планете, — становилось больше. Апогеем стал этот год, эта дождливая весна, с переменчивой погодой и почти полным отсутствием солнца, с внезапным снегом в середине апреля и с уже совершенными планами, кардинально изменившими нашу жизнь.

Едва ли не каждый день в этом апреле мы проводили порознь, каждый занятый какими-то своими мелочами, нас объединяла только одна квартира, где мы встречались разве что долгими утренними часами: Чарльза было проще всего застать на диване в обнимку с бутылкой, заношенный халат небрежно расстегнут, голова на подлокотнике, шея вывернута не очень естественно, а отросшая за зиму челка падает на глаза. Я, с сигаретой между пальцами, предпочитала всегда стоять поодаль, наблюдать за ним, расчерчивая гостиную надвое — его территорию и мою, — и не пересекать это полосу, так как последние месяцы Чарльз не радовал меня образцовым поведением.
Так и в тот день — я помню это отчетливо, словно события были вчера или даже только что — я спустилась около девяти. В апреле светало с трудом, двор за окнами был подернут легким туманом, воздух в квартире был тяжелым, удушающим, но вместо того, чтобы открыть форточки, я предпочла забить легкие табачным дымом, и делала это весьма успешно, пока копошение на диване в центре комнаты меня не отвлекло.

И нужно быть, пожалуй, прыткой рысью, чтобы успевать реагировать на все, что делает и говорит Чарльз, даже будучи пьяным. Я никогда не отличалась способностью быстро отскакивать от него, за что нередко платила этой зимой, и последствия тех дней приходилось очень усердно маскировать от Фрэнсиса, Ричарда, и особенно от Генри.

— Доброе утро, — мой голос кажется севшим, а голос Чарльза, перебивающий меня тут же, даже не кажется грубым — он и есть такой. Его язык заплетается, фразы получаются перекошенными и словно бы вывернутыми наизнанку, но разгадать их смысл всегда просто, как и в целом предсказать поведение брата. Громким стуком по паркету прокатывается полупустая бутылка, я понимаю, что за разлитый сидр он потом еще умудрится обвинить меня, но я стою, застыв в дверном проеме, и не могу сдвинуться с места все те быстро летящие секунды, пока он плетется, запинаясь о ковер, до меня, и кто-то словно отбирает у меня возможность ходить, думать и разговаривать, я превращаюсь в тряпичную куклу, стоит Чарльзу подойти вплотную. За моей спиной — стена коридора, передо мной руки Чарльза, разрывающие пуговицы на моем халате, который был подарком тети Мадлен еще на восемнадцатый день рождения, но стоит его губам, потрескавшимся и сухим, как обычно после пьянки, наброситься на мою шею, как я наконец отмираю, снова включаются внутри защитные механизмы, снова плещется жажда жизни, но я опаздываю ровно на столько, чтобы выйти из уже привычной потасовки с парой наливающихся синяков на запястье, да с засосом над ключицей.

Чарльз отделывается кулаком под ребра, но, на удивление, не может остановиться. Он не контролирует себя, его несет морально и физически, и все в мою сторону, только на меня, и в крайне короткий промежуток времени умещается стена, царапающая мне щеку, руки Чарльза где-то под подолом моего халата, постоянные «хватит, Чарльз» и «не надо, Чарльз», и наконец топот моих ног по ступенькам лестничной клетки, шершавый асфальт под босыми ступнями, тесная будка телефона и номер, известный мне наизусть.

Гудки сменялись один другим, но, наконец:
— Генри! Генри. Помоги мне.

Свернутый текст