strangers in the night, two lonely people we were strangers in the night
until the moment, when we said our first hello little did we know
love was just a glance away a warm embracing dance away

пергаментной бумагой догорали обрывки полузабытых беспокойных снов, заполняя едким, густым дымом квартиру, ставшую последним пристанищем. я не хотел смотреть в себя, думал о том лишь, как пережить эту зиму, остальное само по себе станет забыто к весне; пронести, что осталось, до первой оттепели, и перестать сжигать все - слова, книги, мысли и письма, что тлеющими огарками разбросаны по темной, холодной комнате. эти маленькие пепелища не принимаемого безумия служат единственным освещением моего дома, когда до рассвета, казалось бы, не три часа, а вечность, что стрелками на часах застыла в невесомости; и даже тяжелые шторы не пропускают слабый уличный свет.
я давно не был родного дома и не хочу знать, как там элоди.
я давно не видел отца и не хочу знать, как продвигаются его дела.
иногда я не хочу видеть и знать самого себе, но клеймо на предплечье, чувствуя это, напоминает о себе и о том, кто я есть. напоминает болью, от которой стачиваешь зубы в пыль, стараясь не закричать. кровь пульсирует в висках, церковный набат и хор ангельских голосов, искореженных до неузнаваемости, и я сжигаю написанные моей рукой слова, сжигаю в иступленной агонии, будто пламя очистит меня, будто вытравит въевшуюся в руки кровь.
я перестаю различать очертания дивана, стола, стула сквозь плотную завесу дыма. перестаю различать блеск собственных глаз в отражении старинного зеркала. я закрываю их, но ничего не меняется. ссадина, рассекающая левую скулу, перестает болеть. мантия, порванная в очередном столкновении, догорает где-то в углу. огонь медленно гаснет, оставляя меня наедине с самим собой. словно готовя меня к тому, что должно случится, словно сейчас, сквозь звенящую тишину я слышу шуршание ее мантии, вижу, каким легким движением скованных браслетами рук она поправляет волосы и озирается по сторонам, надеясь и моля фортуну, чтобы никто не заметил, никто не узнал, никто не увидел, куда она держит путь. но не узнанным и не увиденным невозможно остаться в месте, где даже дома, тротуары и фонари дышат и живут совершенно отдельной, своей жизнью.
лютный переулок знает, видит и помнит куда больше, чем кто-либо из нас. и иногда я думаю, что это место куда опаснее и таинственнее даже хогвартса и запретных лесов. ведь, как и там, здесь ты никогда не узнаешь, что скрывается за стеной дома, мимо которого ты идешь, или что творится буквально под твоими ногами пасмурным утром, спеша на работу.
непривычно видеть ее такой, чужой и одновременно близкой. непривычно быть рядом с ней таким, с не зажившими шрамами на лице и обожженными руками, но молчание оголенным проводом довело отчаянье до предела, еще мгновение и выстроенные декорации разрушатся, обнажая все то, что должно быть скрыто, все то, что рвется из нас наружу, все, что не хотим показывать, но знаем, что именно от этого разваливаемся по частям. и я знаю, как злятся и рвутся с цепи сотни бесов, как готовы они обратить в пламя и пепел нас, стоит лишь немного дать слабину.
я встаю с кресла, встречая ее замершей у порога. квартира дышит пустотой и свойственной мне изысканностью обстановки; ни дыма, ни гари, ни пепла, ни крови, моей или чужой - ничего, что напоминало о следах минувших трагедий, обо мне, вновь буквально приползшим сюда после очередного задания. шторы все так же плотно закрыты в тщетных попытках скрыть ее и меня от ночных призраков и теней, в темных углах, что не освещены ярким пламенем свечей, озаряющих эту комнату мягким светом, все еще жмутся и скалятся демоны, не желающие оставлять нас наедине.
сколько мы не виделись, эрика? сколько сумасшедших ночей и дней намеренно нами забыто, когда мы не думали ни о чем, когда были счастливы, молоды и видели целый мир в своих руках? мир, который верили, что подвластен лишь нам, и пожиратели смерти, служение темному лорду казалось чем-то, что вознесет нас до богов. что сделает нас богами.
отблески танцующих язычков пламени играют на ее бледном, измученном лице. оно, как подвижная маска разных туманностей, и кольца света медленно кружат вокруг, сквозь созвездия, что проплывают в глазах, мимо давно позабытых, безлюдных, угасших планет. и оттого страшно, насколько вывернуты мы сейчас наизнанку, и как не можем узнать друг друга, как не помогают воспоминания о беззаботном прошлом, об алкогольно-дурманящих ночных откровениях - что тогда казалось большим и важным, сейчас остатками неубранного пепла лежит у нас под ногами. 
все, что терзало, давно изгнано из души. я пуст и одновременно полон, и отвожу взгляд, не в силах дальше осознавать того, кем мы были и кем мы стали. я не узнаю ее и вижу, что тоже самое она думает обо мне. близость наша, что когда-то была, обнажились еще сильнее. в эти минуты мне казалось, что я знаю ее лучше, чем себя самого, чем амикуса или филипа, чем сестру.
- здравствуй, эрика. я ждал тебя.

Отредактировано Ivor Flint (2017-03-16 13:24:12)

это было, как из тех призрачно-тонких снов, что ускользают бесследно с рассветом; на последнем краю в шаге бездны, выдохнуть и пойти ко дну. когда ловил ее запястья, сжимая их непозволительно грубо, когда ревность к амикусу возрастала настолько, что пальцы ломались о холодные стены и лица разбивались так, что кровью смывали всю обиду и злость, смывали до белесых костей абсолютно все внутри; когда...
когда все изживает себя бесследно настолько, что разбитым на мельчайшие осколки я буду все равно находить и возвращать эти следы, возвращать ее саму, потому что привык, потому что знаю, пройдет время и она вернется сама.
никогда не желая быть на вторых ролях, я позволял ей держать себя в качестве "друга". я позволял ей возвращаться, отыгрываясь в своем желании первенства на других, на всех этих бесконечных бледных лицах, губах и пальцах, восстанавливая свое самолюбие и эгоизм, что ею были расшатаны до самого основания. я позволял ей это осознанно и здраво, но всегда думал: если бы это было то, что привыкли называть любовью в общепринятом смысле. но нет. наши отношения были чем-то другим. нечто совершенно другим, чему я не всегда находил объяснения.
и оттого я, держа в руках ее лицо, не единожды спрашивал, почему? почему, эрика. как ты способна на это, как умеешь. она, как мне помнится, отвечала всегда одно и тоже. мол, ты пьян, эван. не преувеличивай, эван. и меняла тему, мягко разжимая мои посиневшие от напряжения пальцы. и я выдыхал, тяжело и загнанно, и искал табак для своей трубки или сигару в глубинах плаща, просто искал хоть что-то, чтобы отвлечься от нее, занять свои руки, мысли, и вместе с дымом выпустить клубившееся во мне, злое, черное облако. 
она видела это. но вряд ли воспринимали всерьез, вряд ли хотела задумываться о том, что все настолько плохо и необратимо.
и вот сейчас, как и несколько лет назад, как и всегда, я судорожно раскидывал предметы на столе в поисках серебряного портсигара. ради того, чтобы не смотреть, не чувствовать, оттянуть момент, и унять то чувство, разрастающееся в груди, ведь я знал. я прекрасно знал, почему она здесь. практически всегда я вижу ее лишь в те моменты, когда что-то случается в их отношениях с амикусом. запасной план, второй план, отдушина, "друг", да хоть как назовите, но мне надоело лгать самому себе и не стоило сейчас придумывать какие-то другие причины ее появлению.
наконец, я нашел то, что искал. закурил, кивая ей, мол, да, конечно, проходи. и с каким-то неестественным для себя удовольствием наблюдал, как она почти по-хозяйски снимает пальто и цокая каблуками идет на кухню. где-то раз в полгода я регулярно задумывался, отчего мой отец совсем не близок с главой семейства булстроудов? многое тогда в наших жизнях сложилось бы иначе. я, кажется, даже разговаривал с ним на эту тему. конечно же, ничего вразумительного наши беседы за собой не несли.
пока эрик возиться с поиском заварки на моей кухне, я подхожу совсем близком, почти вплотную к ней. ее нос забавно дергается, почуяв запах дыма. а ее запах, словно глоток прошлого через край, и руки сжимаются в кулаки. я расшатан, будто старый, никогда не видевший починки механизм, еще малость и не смогу сдержаться. не смогу позволять себе сдерживаться.
- возможно, - глухо ответил я, все еще не имея желания отойти от нее, - и даже если нет, это что-то бы изменило, эрика? - я усмехнулся, стряхивая пепел на пол и лениво поправляя волосы, - когда ты вообще начала задумываться о том, есть ли у меня кто-то?
это было такой фальшивой и наигранной пустотой, что пылью оседала на зубах, забивалась в легкие, и хоть в квартире было и без того холодно, хотелось раскрыть все окна и выпустить то, что сизым дымом клубилось под потолком - то, что мы чувствовали друг ко другу, каждый совершенно разное, то, что все еще не могли произнести вслух.
но я видел, что он до сих пор дрожит, и зажег огонь во всех светильниках на кухне. искоса наблюдая за ее движениями, свободными и легкими, не скованными ничем, кроме тех внутренних войн и переживаний, томящихся в ее душе, я достал выдержанный шотландский скотч, граненный стакан и плеснув туда янтарной жидкости, сел, взглядом приглашая ее присесть рядом.
- ты не договорила, эрика, - отчего-то мне всегда безумно нравилось называть ее по имени, будто делая на этом какое-то ударение, будто обвиняя ее в том, что она это она, - ты пришла сюда, чтобы?..
и впервые за те бесконечные минуты, что она провела в моей квартире, я смотрел на нее пристально, в упор, в глаза, не пытаясь ни понять, ни прочитать все то, о чем она думает, что она чувствует и что ее сюда привело. ничего, лишь только пространство, открывающееся между нами, лишь то, что она позволит сама себе сказать. как и было заведено, я ждал.

в эти секунды, растянувшиеся и клубящиеся, я впервые почувствовал декабрь. почувствовал неестественный холод, пробравший до самых костей, ощутил его дыхание на затылке и легкий сквозняк, мягко прошедшийся по не зажившим шрамам. декабрь. время, когда мир замирает, чтобы сквозь девственную белую пелену снега и бесконечных бурь, метелей и дождей, очиститься к весне, чтобы дальше утопать в мартовском тумане и удушливом июльском смоге. я поежился и залпом осушил содержимое бокала еще до того, как эрика закончила возиться с чаем.
и виски с горьким ощущением де-жавю застрял где-то на кончике языка. все этой ночью было так, будто где-то когда-то уже происходило. так давно, что детали смылись, превратившись в осеннюю акварель серых и темно-синих оттенков. спадающий до поясницы каскад темных волос, бледные пальцы, сомнительная теплота маленькой кухни - или что там было тогда? бар, заснеженные и пустые площади после рождества, мостовые, безжизненные норма гостиниц? - те слова, которые мы друг другу не произносили, те чувства, в которых не хотели разбираться, думая, что нам это никогда не понадобиться. что не настанет тот момент, когда мы зададимся этими вопросами, мол, черт возьми, что нас связывает и что вообще происходит. память возвращалась ко мне медленно, по частям,
но. я держал в руках пустой стакан и понимал, насколько происходящее стало казаться мне естественным. будто я сам с каждой секундой оживал, возвращаясь в прошлое, когда лицо не было обезображено шрамами и руки не покрывали бесчисленные ожоги, из-за которых не видно было кожи. прошлое, когда все что происходит сейчас даже в голову не приходило, когда мы сидели шумными компаниями возле озера, в барах, у кого-то дома; и я как наяву представил себе мягкий свет гостиничного зала, уже немного перебравшего вина среднего пьюси и его идеальную сестру, элоди и филлипа, о чем-то мило беседующих в отдалении ото всех, за что те получали от меня в свой адрес бесконечные колкости, шутки и насмешки на протяжении всего вечера. множество знакомых, дружественных лиц, кажется, какой-то прием, и себя самого, почти юного, безупречного, приглашающего на танец эрику, буквально вмешиваясь в ее светскую беседу с амикусом. тогда кто-то имел неосторожность сказать, будто это было сделано по какому-то нашему с алекто замыслу; она в тот вечер томилась со своей ревностью где-то в стороне, явно расстроенная таким невниманием со стороны своего близнеца. а что до меня, то это шутливое соперничество с кэрроу тогда еще действительно казалось шуткой.
блики от свечей таинственными узорами метался от угла к углу. это было похоже на то, что ныне происходило между нами - всю историю на повторный круг. запоздало, болезненно, неуклюже, но все постепенно приобретало похожие черты и не казалось нелепой пародией. будто ничего не было, не было никакого пробела в наших жизнях и наших отношениях.
я улыбаюсь, но не знаю толком, чему именно. ее словам? ее попыткам показаться такой, какой она была раньше, какой была всегда, какой мы с кэрроу так болезненно к ней привязались? или тому, что был благодарен ей за эти попытки показать, что все в порядке и ничего не изменилось? самого себя я не мог заставить быть прежнем, мог только вспоминать, только чувствовать, воссоздавать картины вокруг нас, но не внутри себя.
когда она подходит и садится рядом, мягко беру за локоть, потому что подсознательно начинаю чувствовать и пытаюсь оттянуть этот момент - сейчас, с теми словами, которые сорвутся с ее губ через секунду, две, минуту или даже пять, неважно, треснет и разорвется по швам что-то - во мне или в ней. а я так хочу задержать этот уют и тепло, эту мысль, что на самом деле она пришла, потому что соскучилась, и мы проведем время так, как проводили его раньше, если были только вдвоем. я словно специально прокручиваю в голове позапрошлое лето: коктебельская морось, вино и плов, мягкий ветер и клетчатый плед, но...
она наконец говорит то, что я и так знал. да, эван, все проходит/в прошлом/прошло/пройдет - это стоит признать, с этим стоит, черт возьми, смириться, но ведь отчаянно не хотелось торопить тишину кулис.
да, возможно, весь этот вечер оставался осколком с настроением прошлого, но теперь с совершенно иными проблемами, с совершенно иными нами. я стучу пальцами по фарфору чайной кружки и киваю в ответ на ее вопрос.
- я знаю, эрика, - улыбка выходит уставшей, - узнал, быть может, на порядок раньше тебя. наша с элоди матушка в курсе всех светских сплетен. даже не знаю, каким волшебством она все узнает первой.
я старался говорить спокойно и буднично, но понимал, что долго эта игра продолжаться не может. эти ее слова прозвучали, как жертва, вознесенная на алтарь, и я видел, как над ней занесен кинжал; теперь ее взгляд из-под густых ресниц я отчаянно пытаюсь угадать - кому она, этот кинжал, хочет отдать. но понимаю, мне она никогда не позволит принести в жертву то, что томится в ее душе, ее отношения с кэрроу. я здесь лишь какой-то неправильный, карикатурный проповедник, к которому пришли исповедаться перед рассветом этого жертвоприношения.
вот только вопрос. решишься ли ты на это, эрика.
- но вряд ли ты хочешь вместе со мной выпить немного вина, отметив столь радостное событие и предложить мне помочь подобрать смокинг по случаю такого торжества? - я закуриваю и дым от наших сигарет сплетается кружевом над кухонным столом. - признайся, эрика, ты не пришла бы ко мне, если бы восприняла эту новость спокойно и равнодушно.