...Она смотрит напряженно, сжав губы недовольно и строго, так, как никогда ни на кого не смотрела: мальчик видит в глазах женщины множество теней, но он слишком мал, чтобы читать по нитям людских отношений, понимать значения завитков и каждого взгляда; в свои одиннадцать он смышлен и тонко воспринимает свое окружение, однако опыта у него нет опыта в играх взрослых: слишком уж заумны и одновременно глупы их правила. Однако кое-что он все-таки понимает, ощущая кожей наэлектризованный воздух морозного вечера - эти двое откуда-то знакомы, немыслимо и невероятно, странно и фантастично, волшебно: женщина не прячет руки в перчатки с северными оленями - точно такие же красовались на руках её сына, пока он не решил беззаботно запихать их в карман зимней куртки - и осторожно сжимает его плечо, будто боится, что кто-то может покуситься на её сокровенное. Кай чуть щурится, тихо шмыгает замерзшим носом, ведь пока он стоит, холод уже стал покусывать нос и щеки, и от этого ощущения хочется поскорее сбежать, занявшись воистину Нужными и Полезными делами. Но мама остановила - значит, дело серьезное, нужно ждать.
Мужчина и женщина смотрят друг на друга какое-то время молча; они втроем молчат, напряжение нарастает - мальчишка почти задерживает дыхание, но выдыхает в тот самый миг, когда мама представляет ему уже знакомого  по школе человека, преподававшего им полеты; она все еще будто ждет от него какого-то подвоха, а потому и мальчик сам того не осознавая перенимает её состояние, прищуром синих глаз окидывая волшебника взглядом, полного той проникновенной детской задумчивости:
- Здравствуйте, профессор Дюбуа, - слова будто чуть припорошены снегом и холодом, и теплый оттенок глаз пока все еще веет севером. Бревалаэр Дюбуа - преподаватель полетов на первом курсе, чудом оказавшийся здесь и сейчас в заснеженной Франции как раз перед сочельником. Случайное совпадение.
Разговор - отстраненно вежливый, на ноты напряжения и старых обид. Маленькому Каю кажется, что он уже ранее слышал такие интонации в голосе матери, но слишком не уверен в том, что смог правильно уловить их, прочувствовать и впитать. Кажется, они знают друг друга - смотрят глаза в глаза, когда мальчик изо всех сил почему-то пытается отвести их, отстраняясь от всех и всего: звездчатая снежинка упала на его серебристо-синий шарф, а потом еще одна, и еще...
Школа волшебства и магии Хогвартс ворвалась в его жизнь письмом на желтоватом пергаменте, запахом сургуча и огромной ушастой совой, кучей учебников по разным предметам и - что самое удивительное - палочкой настоящего волшебника. Кай и подумать не мог, что это может случиться именно с ним, ведь он никогда не считал себя особенным, даже наоборот - однако его билет, который вел на платформу девять и три четверти, открыл ему дорогу в то будущее, о котором он и мечтать мог, а только лишь фантазировать: зелья, заклинания, драконы и полеты на метле, точь-в-точь, как ведьмы! - тот мир, о котором никогда не подозревали те, кто живет вдали от чудес, те, кто забыли давно байки и легенды, забросили в далекие пыльные углы сказки о домовых эльфах, магии и всем том, что помогло бы верить.
Его мама никогда не была волшебницей в прямом смысле этого слова, однако словно по волшебству в доме всегда было уютно, тепло и спокойно, всегда были интересные книги и свечи, а своими руками она спасала жизни людей; её глаза были исполнены нежностью и добротой, руки никогда не могли причинить вред - как те, чужие и гадкие, которые были до мерзости опасными и которые пробудили магию в нем, до того спящую крепким сном - она была самой прекрасной на свете, сильной, прячущей слезы, о которых недозволенно было знать. Отца он помнить не то, чтобы хотел, но все-таки прекрасно помнил - он был обычным серым человеком, который относился к ненормальности так, будто это какая-то болезнь, сродни чахотке или даже чуме - потому что это все бредни, бредни, а его сын должен быть нормальным. Скептик до мозга костей, тоже врач, но циничный и совсем неправильный, он громко хлопнув дверью испарился, оставив на память долги и кучу повисших в воздухе скандалов. Они прогнали их вместе: песнями, длинными рассказами тайн в ночи и простым детским счастьем, которое было у него тогда, когда рядом был лучший человек во всей, всей вселенной.
... мальчик моргает, сбрасывая наваждение. Снег все также кружится, неспешно цепляясь за одежду фигурками магических животных и птиц, будто пытаясь задержаться, пугаясь захоронения в груде собратьев, давно уже покоящихся на земле; Кайсан поднимает глаза на взрослых, сдержанно улыбается - точно также, как мать, зеркально отражая её почти ледяную строгость:
- Мы с вами уже тоже знакомы, профессор Дюбуа. Мам, он учил меня летать... помнишь, я говорил о метле?
Она тихо смеется, и её взгляд слегка теплеет - мальчишка доволен такой реакцией, и его глаза, вопреки улыбке хитрые, как никогда: к ним приближается ватага ребятишек, отчаянно перебрасывающихся снежками, и маленький Кай уже предвкушает забаву, видя в заварушке знакомые лица. Ему не нужно ничего говорить - чувствует, как мать с тихим смешком убирает руку, позволяя ему присоединиться к общему веселью, обуянному духом праздника и летучим запахом хвои.
В их сторону летит снежок - самый настоящий снаряд! - пытается угодить прямиком в преподавателя, но мальчонка взвивается в воздух прежде, чем тот успевает долететь до мужчины, и уже сжимает неудавшееся оружие поражения голой рукой, слегка зудящей от стремительного столкновения.
- Веселого Рождества, сэр.

Все еще ужасно болит.
Изо дня в день молча и терпеливо проходит этот ад - но он жив, он двигается, стискивает зубы, скрывая усталость в бедре и замученной от долгого сидения спине. Мрачные сны, похожие на истертые в прах фотографии, мешают окунуть в забвение разум хотя бы на пару часов - ничто не приходит одно.
Он до сих пор видит кошмары, и в сны его больше никогда не приходит солнце.
Кажется иногда, что все бестолку, бесполезно и глупо - но это лишь ощущение, когда открываешь глаза после долгой ночи, окрашенной в чернильно-темные тени, потом - легче, хотя нисколько не приятнее.
Казалось бы: случайность, ничего более. Возможно, кто-то передвинул маленький камешек, задумался на мгновение о доме и теплой постели, и все перевернулось с ног на голову, изломав, расщепив на маленькие кусочки будущее и прошлое, прекратив настоящее, захлопнув его за дверью глубокого подземелья. Думать об этом не то, чтобы не выносимо, но чувствуешь себя безумцем, ощущая вскармливаемую внутри пустоту - если бы действительно было лекарство от ран, то оно назвалось бы отнюдь не "время": у него нет эффекта целебных трав, запаха бадьяна или сон-травы, оно не умеет штопать и выбивать искру для потухшего двигателя; единственное спасение - это не наличие времени, а его отсутсвие: минуты обесцениваются и пропадают, когда некогда вздохнуть, и нет ничего, кроме какой-то цели, плана или чего-то подобного - ни чувств, ни сочувствия, ни желаний.
Занятие - лучшее снадобья. В них можно было раствориться, окунуться с головой и забыться, не дать паукам мыслей снова свить патину в самом углу болезненного сознания - занять ум, пока тело пытается восстановиться. Но оказывается, что и этого мало.
В который раз он пришел на поле: долго смотрел на то, как яростно треплет ноябрьский ветер флагштоки, как стелются по земле иссушенные листья и стебли. Пустынно, одиноко, безлюдно и очень холодно - возможно, скоро начнется начнется дождь. Но как же плевать, ей-богу.
В этот раз - не просто так, а с твердым намерением и уверенностью, пряча усталость,закравшуюся в ярко-синие глаза и исхудавшее за время болезни лицо - Кай никогда не хотел казаться слабым, он никогда не был слабым и никогда бы не позволил бы себе таковым стать. В его жилах может течь любая кровь, но принципы, которые хранит его сердце, куда важнее любых чужих понятий и философий.
Все еще ощутимо опирается на трость: после целого дня на ногах хочется только упасть в постель и дотянуться рукой до следующего утра, смахнув пелену чужих снов с собственных век, но старательно поддерживает естественность этой позы, будто бы эта чертова палка и раньше была продолжением его руки.
Пташка никогда не хотел стать профессиональным игроком в квиддич. Однако сейчас, прямо сейчас он ощущал дикую потребность в игре, в скорости, в азарте, в полной отдаче еще чему-то. Когда ты един с командой, ощущаешь себя её частью, кажется, что ты полезен, что ты делаешь правильные вещи; теперь же он выброшен за борт - говорят, что нет незаменимых людей, но Стоун совершенно точно смог бы доказать обратное.
Черный ворон тоже на поле, его фигуру, резкую и в то же время плавную ни с чем не спутаешь: верно, готовит инвентарь к грядущему матчу, или, возможно, просто решил развлечься - кто знает, что на уме у профессора Дюбуа.
Сейчас Кай совершенно точно не сумел бы подойти неслышно, но, признаться честно, он и не пытался. Только до последнего молчал, будто ожидая, что на него обратят внимание, но не выдержал, порывисто выдохнул и четко произнес, будто бы от произношения каждой буквы в его нехитрой, но твердой речи, зависело все:
- Я хочу играть, сэр.

Однажды перед Пташкой встал выбор.
Они, эти вот выборы, бывают большие и маленькие, влекущие за собой последствия цунами или касание лёгкого бриза, могут принести болезненное счастье тли облегченную боль: каждый день мы останавливаемся на одном из множества вариантов, извлекаем из запутавшихся мотков пряжи именно свою нить и даже, порой, не обращаем внимания на принятое решение, ведь кто задумается над тем, что принятый нами вариант вселенной влечёт за собой кучу альтернатив по замочками разных цветов и размеров - такая вот игра в загадки, в которой каждый раз нужно было выбрать свой.
Выбор - это всегда тяжело.
Пока эта задача кажется там простой, мы легко тянем руки к тому, что заманчиво блестит простотой и мнимой гениальностью, но с каждой ступенькой вверх все становится гораздо сложнее и путанее - отрекаемся, отказываемся и сдаемся, пытаемся вернуться назад, чтобы снова найти дорогу только со склона вниз, чтобы не тратить силы на движение вверх.
Выбор: сдаться в течение реки, сдаться и плыть, превращая свою жизнь в растянутую череду серых, бесцветных дней без права и желания бороться за жизнь, или вгрызться в нее зубами и никуда не отпускать, потому что иначе это и не жизнь вовсе, а жалкое ее пародия. Она не оценила бы, что он не использует шанс, а ради нее Кай был готов на все: на мучительные боли и ночные кошмары, отсутствие сна и больничную, пахнущую сыростью еду, на полное изнеможение от малейшего движения телом - он должен был победить. Победить себя и все: отказывающееся подчиняться тело, сомневающееся во всем голову и врачей, что покачивали головами - всех! Потому Пташка положил на чашу весов то, что у него осталось от того, что всё еще принадлежало ему - жизнь и душу, сильную и страстную натуру, которая не могла остаться растертым меж пальцев пеплом.
Он подписался на мучения во имя собственной памяти, во имя того, что она не хотела умирать, но погибла, заплатив огромную цену за его спасение. Это не удача или везение, это защита, которую он потерял навсегда, и его самого теперь сковывает груз тысячи обязательств и прав, и нельзя - не правильно - бросить все, наивно написав у себя в голове «устаканится».
Не будет прежним ничего из того, что было привычным для него предыдущую жизнь, и Кай вынужден достать чистый лист бумаги, наполнить его иным содержанием, превратив из белого в тот, в который, возможно, хотел бы видеть человек, который в один миг перечеркнул свою уже сложившуюся картину чёрным.
Могло ли это быть легко?
Кайсан Ли Стоун не мог быть более позволить себе быть подростком, мальчиком, юношей - в один день он должен был стать взрослым, облачиться в облик мужчины и распоряжаться собою сам. О такой свободе наивно мечтают многие подростки, они горячо захлопывают двери и кричат от отчаяния в подушки, но мало кто из них знает, что всё очарование неожиданно появившейся независимости рассыпается мелкой пылью как только попадает в руки, и только издали она сверкает золотом вседозволенности, таким манящим и сладким. Будь его воля, его желание, Пташка бы променял эту свободу на маховик времени, и дал бы песку вершить свое дело, но... сухие крылья бабочки за стеклом, осыпавшиеся от времени и бессилия, напоминали, что плата за такие желания иногда слишком высока. Не просто так человек не властен над временем - ему нечего дать взамен на столь сокрушительные изменения.
Работа над собой, по маленькому шажку, борьба каждую секунду, искусственные пощечины и боль от отросших ногтей, расцарапанные скулы и новый рывок вперед, изо дня в день, даже здесь, в месте, где, кажется, должен уже был стать "своим", однако, кажется, еще теперь более чужой, променявший тепло на стальной стержень внутри и крепко сжатые зубы.
Стоун опирается на трость, но старается делать это как можно более непринужденно, незаметно для чужого внимания. Собственная слабость, отраженная в чужих глазах, выглядит чертовски жалко: от этого губы сжимаются еще сильнее, а в зрачках колышется возмущенное море, но по краям радужки - холодный иней бунта, дитя упрямства и несогласия.
Он добьется своего. Он должен. В первую очередь для себя. И... для него тоже?
Бревалаэр Дюбуа ведет себя так, будто даже не заметил подошедшего к нему ученика: ждал, видимо, пока Кайсан сам нарушит налаженный процесс и выбьет его из колеи своими вопросами-утверждениями. Странный, сложный, мрачный - сколько еще эпитетов можно подобрать этому человеку, чей взгляд всегда, как казалось орлёнку, не вязался со строгой внешностью, безукоризненностью костюма и вытянутой в суровое выражение линией рта? В его движениях - юный волшебник часто замечал это - есть что-то обманчиво плавное, граничащее, однако с нервозностью и некоторой навязчивостью жестов, живых и порою слишком наполненных эмоциями, даже больше, чем слова. Бревалаэр Дюбуа, черный ворон Хогвартса, всегда облачен в темный цвет, всегда резок и даже груб, но во всем этом всё равно есть поразительная жизнь, даже если он хочет казаться бесчувственным - читай, мертвым. Вот только это у профессора Дюбуа получается гораздо хуже, чем он сам предполагает или воображает.
Мужчина наконец обращает на него свое внимание: поворачивается, глядя на орлёнка каким-то прозрачно равнодушным, ровным взглядом, будто эта новость совершенно не поразила его - он ведь ожидал, точно знал, что этот момент настанет, и это осознание заставило Пташки мигом превратиться в собранный комок мышц и мгновенного сопротивления неизбежному - и ответил с какой-то издевкой в хрипловатом голосе, достаточно красноречиво говоря о том, что мальчику следует прикрыть ротик и не метить слишком высоко.
Гнев легонько токнул волну горячего воздуха от живота к легким, стоило только чужой ноге прикоснуться к истрепанной, слегка побитой уже трости, и выражение глаз, обращенных на преподавателя, изменилось сию же секунду на такой же дерзкое, полное ядовитых, колких иголок - он не станет пасовать перед самоуверенностью преподавателя. Да будь он хоть министром магии, Стоун не был бы Стоуном, если бы так просто и глупо согласился с тем, что он калека - это ведь подразумевает Дюбуа своим превосходительным жестом. Нервы уже на взводе, и если бы Кай так хорошо не контролировал бы себя, он бы давно уже врезал по нахальной ноге, которая слегка пристукнула по дереву, издав обиженный "тыньк".  Это было вмешательство в личное пространство, которое терпеть было нужно, но очень, очень сложно.
- По-моему, вы даже не выслушали меня, сэр, - слишком резко парировал Стоун, не отводя взгляда от глаз преподавателя - вцепился синевой в темно-серый, как бультерьер в шею волка . - То, что вы умеете говорить, еще не делает вас правым.
Наверное, еще в прошлом году Кай не посмел бы столь нахально общаться с преподавателем, а тем более с Бревалаэром, но теперь все шло не так, что-то надломилось, толкало слова из глотки неконтролируемо, самостоятельно, делая их еще более неуважительными и самоуверенными. Спасовать перед ним сейчас, значит, доказать свою негодность, слабость и беспомощность перед атакой, стать щенком, испугавшегося вожака стаи, а он уже несмышленый детеныш: самое время обнажить оскал, самое время отстоять свою честь и гордость, не упав на колени перед ударом.
- Я приму участие в следующем матче. Потому что я могу, - Пташка вздергивает подбородок, и все это время он не отводит взгляд, поблескивающий лихорадочной страстью в сумраке. Давайте, давайте же, если уж мы разыграли партию, то почему бы не начать следующую?
- Хотите попробовать доказать мне, что я не смогу? - он намеренно жестко выделяет интонацией места, разрезает воздух словами, не давая ему собраться в густую вечернюю дымку вновь, обнажает собственное рвение и не сбавляет сопротивления.
Ну что же, один-один?

Он никогда не считал себя трусом. Не считали и другие. Пускай шляпа распределила его на факультет, на гербе которого красуется орёл, это не отменяет того, что внутренний огонь в нем силен - Кай сжимает его в руках, прижимает к груди, и даже холодные речи, колкие взоры, фразы, разрезающие сердце, и ледяной ветер с направлением на зимние снегопады не сможет его погасить.
Не позволит этому свершиться. Вопреки всему.
Сколько раз его пытались раздавить? Сделать призраком, диктовали прекратить отбрасывать тень, встань на колени покорно, преклонившись пред тем, что кто-то намеренно называет судьбой, бессовестно обманываясь. Отступиться сейчас - проиграть. В проигрыше нет ничего предрассудительного - это то, чем учит жизнь, как и любая другая игра - но не здесь, не сейчас, не в этот момент. Стоять на своём, стиснуть зубы, сдержаться и не пропасть, даже если кажется, что сил уже попросту нет: слабость сейчас не помощник, и пусть плюнет тот в лицо, кто не верит в стойкость.
Он вернулся в мир, которому принадлежит без остатка. И кровь его совершенно точно красна, настолько, насколько может повторяться в жилах многих людей тот же яркий, несущий жизнь свет.
Жизнь - закольцованность. Бег по кругу, в замкнутой цепи неизвестных событий, ветвящихся в собственных параллелях. И рука тянется, чтобы вновь сделать выбор: сдаться тли бороться до тех пор, пока теплится на кончиках пальцев жизнь.
Кто он в глазах этого человека? Скорее всего, никто. В чем-то Бревалаэр прав: сколько ни говори Стоун, тут один царь и бог с правом подписи и исполнения чужих желаний. Руки сами собой сжимаются уже в кулаки: не прогнусь, не дрогну, устою. Это звучит, как мантра, вдох-выдох-вдох, повторяя, как заведенный, глядя в колючие глаза. Или не такие они и колючие?
Признаться, Кай не ожидал иного расклада. В чьих глазах он не сломан?
Ощущение чужих рук на собственных щеках обжигает. Она смотрит в его глаза, улыбается мягко и как-то болезненно, извиняется будто за что-то, но мальчик ни в чем ее не винит: она всегда знала, что делает? Единственный способ принести в дом покой, последний шанс наконец закрыть в сундуке хаос и темные воспоминания, снова вырастить цветы на окне и возможно, даже, вырваться летом куда-нибудь подальше от осточертевшей рутины, если, конечно, получится все с документами. В словах и коротком "прости" нет никакой нужды - разве мы не верили друг другу? До последнего вздоха.
Нет четкой линии будущего, только ожоги от прошлого. Кайсан будет хранить их бережно, и прямо сейчас не позволит себе получить еще один, сдав назад и показав будто, что профессор прав. Черта с два, Дюбуа, на сегодня я в поддавки не играю, и пускай это звучит дерзкой из детских только для у тебя уст, я стою на страже грядущих свершений и отвечаю за собственную правоту.
Осенняя прохлада обнимает за плечи, остро покалывая покрасневшие скулы. Слова словно тонкое, смертоносное лезвие стилета, припрятанного в рукаве на случай слишком вызывающего мошенничества, пляска болезненных сочетаний, возводимых стен и наглого обоюдного упорства в глазах, разрывающих друг друга в клочья. Отвечать за слова и поступки сложно, но Пташка никогда от ответственности не бежал: все свершенное останется при нем, как тяжелая ноша, камень на груди и еще одно небольшое поленьице, подкинутое к кипящему в аду котлу.
Лед под ногами тонок, и Стоун, кажется, слышит его треск ровно в тот момент, когда цепкие, как птичьи когти, руки, цепляются в его форменную рубашку, прямо приподнимая над землей; рефлексы срабатывают быстрее, чем успевает переварить ситуацию мозг, в запястья профессора болезненно цепляются чужие ногти - алеют полумесяцы на бледной коже, но кажется, что никому из них ничуть не жаль. Вместо страха - кубик адреналина внутривенно с легкой щепоткой припорошенной жгучим перцем злости. Она тот еще вирус, вдохнешь и не сможешь избавиться, остановить, и еще немного, и оба будут окончательно на пределе - орленок не примет отказ, а Дюбуа не даст согласие. Пляска вокруг костра, кто знает, когда в открытое пламя попадет бензиновая искра?
Их лица слишком близко и Кай слишком явно проявляет эмоцию - его щека дергается, будто от удара, и он сжимает челюсти, объявляя новый раунд. Естественно, не на равных. Но можно хотя бы попытаться.  И когда Бревалаэр переходит, кажется, на реальные, почти осязаемые угрозы, конфронтация становится открытой. Не тронуть тебе мои крылья. Их даже смея не смогла оторвать. Рискнешь ли ты?
- А сможешь? - слишком хлестко, четко и ясно парирует Пташка ровно в тот момент, когда его отталкивают. Не он закончил короткую реплику демонстрацией силы и превосходства - профессор сам ногой распахнул дверь в ту самую ситуацию, когда истончившаяся нить лопается, не выдерживая давления извне и прочих погодных явлений.
Досада. Обида. Боль.
И злость.
Почему между ними двоими не вяжется разговор? Возможно потому, что они до омерзения похожи где-то там, глубоко и не очень? Упрямство, неуступчивость, уверенность в своей правоте. Посмотри, раскрой глаза, дери тебя черт, ты знаешь, на что я способен! Плен глупых принципов и простое нежелание, ровная спина, скрещенные руки и улыбка-почти-оскал.
Мужчина смеется, и все дает трещину. В ушах звенит писк тысячи и одного, самого мерзкого комара, почти на грани ускользающего сознания, но перед глазами не черная пелена, а наоборот, фокус на своей цели.
Звук удара ни с чем нельзя спутать. Каждое движение имеет свой звук, остроту и след. Кай прекрасно знает, что уже через мгновение пожалеет, просто потому что его па - нарушение любых принятых в цивильном обществе правил, не говоря уже о школьном уставе, но юноша не знает точно, что движет им в тот момент. Кожа на сухих костяшках лопается, и время почему-то лениво медленное, надломленное, точно такое же, как и боль в сомкнутых челюстях - видит Мерлин, ему, кажется, не учиться дальше в Хогвартсе после демонстрации подобной наглости.
Во всяком случае нос профессора Дюбуа вполне вероятно потеряет свое великолепие на некоторое время, хотя бы просто потому, что кажется несколько... сломанным.
То-то большая часть школы обрадуется, когда нерадивого ученика выбросят за порог с вещами за рукоприкладство. За каждый поступок - своя цена. И орленок знает, что свою он заплатит.
А что было катализатором? Агрессивная забота, скрытая под солидным слоем насмешки? Этакий горький пирог. Невкусный. Что же, теперь-то уж точно им обоим он по вкусу не пришелся.
Впрочем, как только действие было совершенно, весь пыл и желание причинить боль куда-то разом схлынуло: слышишь, Стоун? Это не ты. Раскрой глаза и посмотри на дело рук своих. Нравится? То-то же.
- Сожалею, сэр, - сухо выдавил Кайсан, не отрывая взгляда от профессора и всеми остатками сил сдерживая желание броситься к нему на помощь, чтобы хотя бы остановить кровь. - Но вы это заслужили.
Как там говорят? Беги как можно быстрее, пока карма не дала пинка под зад?  Что же, здесь есть небольшая проблема, и даже не одна: ты не можешь бежать. Да и не станешь. Наверное, стоило бы хоть чуть-чуть опустить подбородок, но юноша уже об этом не думал. Вызов. Раунд.

Отредактировано Kaisan Stone (2019-02-06 16:37:09)

Игра в поддавки здесь неуместна: кажется, её не потерпел бы и сам Бревалаэр. Стоун напрягается, и почти принимает стойку, готовясь к ответному удару, зная, что это не поможет ему, и даже не потому, что  прямо сейчас он видит чужую кровь и чувствует её запах. Признаться, от себя он не ожидал такой силы - и ярости в том числе.
Они ни во что не ставят меня.
Они не верят в меня.
Ни во что не верят.
Пташка просто не может предугадать чужую реакцию. С одной стороны, с кем-то другим ему не поздоровилось бы, но профессор Дюбуа не был бы профессором Дюбуа, будь он так легко предсказуем. Хищный оскал тому подтверждение, и Стоун против воли едва не скалится в ответ, готовый не оправдываться, но отвечать. Кажется, в этот момент они были чем-то даже похожи - не снаружи, но внутри.
Кай не представляет даже, что тот может сказать; орленок тяжело дышит от накрывшей его волны адреналина, смотрит Бревалаэру прямо в глаза: говори, что хочешь, я готов ко всему. Кто бы что ни говорил, но я не стеклянный. Меня не так просто разбить. Я стою на двух ногах, и пускай мне пока нужна третья - это все временная блажь. Поверь же мне! - это почти отчаянный крик, который нельзя услышать.
Хлесткий посыл из уст профессора звучит неуместно - наверное, из-за того, что привыкли к его статусу преподавателя - но справедливо. Пташка поджимает губы, почти физическим усилием заставляя себя смолчать, не позволить волне эмоций перебить чужую речь, даже несмотря на то, что безумно хотелось это сделать. Было в интонации преподавателя полетов что-то такое, к чему следовало прислушаться - и Стоун слушал, вопреки всему. Терпение, кажется, признак того, что ты хоть немного, но вырос.
Заветное разрешение прозвучало жестко, но в общем-то было похоже на ультиматум. Однако орлёнок готов был принимать подобные вызовы: не в последний раз, но уж точно не в первый. Он вздернул подбородок и посмотрел на профессора Дюбуа открыто, подтверждая свою готовность. Можно в ответ было сказать тысяч и тысяч слов, излиться в слезливых благодарностях, но любое испытание - а это было именно оно, - нужно принимать с достоинством. Именно потому Кайсан с уважением склонил голову, сказав лишь:
- Будьте уверены, я не подведу вас.
По сути они почти заключили пари, и из этого спора Стоун собирался выйти победителем.

До этого момента у Пташки в запасе было время. Относительно небольшой отрезок, за который Стоун собирался совершить если не невозможное, то по крайней мере очень сложное. Но не в его привычках было предаваться унынию и размышлениям о том, насколько желания далеки от реальности - самым главным было приложить все свои силы к исполнению этих самых желаний. Мечты сами себя не исполнят.
Тренировался как в последний раз, наверстывал упущенный материал при тусклом свете свечи библиотеки и Lumos'a под одеялом, был везде и всюду, и порой являлся примером, говорящим: что бы не случилось - не опускай руки. Его собственные не опускались никогда. Он стремился доказать, что чего-то стоит. Возможно, не всем, но одному конкретному человеку уж точно.
Дождаться матча было сложно. Стоун прекрасно представлял, насколько потенциально тяжелой может быть для него сама игра, но это будто только придавало ему сил двигаться дальше и работать, не оставлять работу до тех самых пор, пока не прозвучит свисток, объявив победу именно его команды. Такая простая задача - поймать снитч. И Кай, как кровожадный охотник, будет выслеживать свою добычу до тех пор, пока золотистый крылатый мячик не окажется зажат в цепком захвате пальцев.
Игра оказывается безумно долгой. Кай с досадой понял, как быстро он устал: он не был полностью готов к столь длительной нагрузке, и пока что они безнадежно проигрывали, но снитч пока никем не был пойман, так что надежда все еще теплилась. Кай зорко выслеживал золотистый проблеск, старательно избегая столкновения с другими участниками и снарядами. Хаффлпаф играл также отчаянно, как и они: кажды хотел выйти победителем из этой схватки, и у каждого был свой интерес.
Вот он - росчерк совсем рядом, такой близкий, такой манящий. Пташка бросается в погоню, в миг забыв о любой усталости; его соперник также видит снитч, но орленок все же оказывается быстрее: рука хватает трепещущий тонкими крылышками мячик, и в этот же момент звучит свисток, объявляющих победу синих. На трибуне поднимается радостный рев, и комната может выдохнуть: этот матч они выиграли. Вкус победы сладок, и в первую очередь потому, что это его личный успех. Дышать безумно тяжело, но даже сквозь навалившуюся усталость Кайсан чувствует нереальное счастье.
Уже на земле ребята из команды окружают его, и орленок видит, что в глазах каждого их них светится усталая радость. Они с удовольствием поздравляют друг друга с успехом - ни у кого больше нет сомнений в том, что ловец снова в деле.
- Добро пожаловать в команду, Стоун, и с победой тебя.
Бревалаэр смотрит на него с какой-то нереальной теплотой, и даже Кай не может сдержать улыбку в ответ на это проявление неожиданного расположения. Он протягивает Пташке ладонь - открыто, глядя прямо в глаза, и мальчишка крепко пожимает её, прямо чувствуя, как это придает ему уверенности. Скорее всего, будь он менее настырным, менее упрямым, чуть больше поддающимся горечи от неудач и жалости к себе, то вряд ли у него что-нибудь вышло.
- Вам не за что извиняться, профессор, - Кайсан и сам удивляется, насколько мягко звучит его голос сейчас. От обиды и напряжения нет единого следа - только доверие с обеих сторон. - Слова - это очень сильная вещь. Не все умеют читать мысли - приходится говорить. Я рад, что мы с вами поговорили тогда.
Дюбуа упоминает мать, и в голосе мужчины звучит такая непривычная нежность, которую тот сам словно не замечает, что это заставляет юношу присмотреться к нему поближе.
- У нее всегда был какой-то дар предвидения. Так что вполне возможно, она действительно сделала это из каких-то собственных побуждений, - перед глазами вновь всплыли воспоминания о заснеженном Парижа. - Мне кажется, она тоже любила вас. Я... я помню, как мы праздновали Рождество. Она хотела пригласить вас отпраздновать с нами, но... не знаю. Я думаю, она решила, что вы заняты.
"Или что у вас есть другая". Что было вполне реально, однако Кай не стал это озвучивать - в конце концов, это чужая личная жизнь, лезть в которую он не был намерен.
Когда Бревалаэр стал говорить об оформлении опеки, Стоун аж резко повернулся к нему, удивленно уставившись на мужчину. Предыдущие слова о любви к матери выглядели слабо причастными к желанию стать приемным отцом, и выражение лица Кайсана вмиг стало недоверчивым, настороженным. Он будто бы не особо верил в благородство чужих намерений. Во всяком случае потому, что не сильно понимал, зачем мужчине такая обуза - а это реально дополнительная морока. Кроме того, он не слишком понимал, как это вообще можно организовать: прийти и сказать строгой тете из органов социальной опеки "здравствуйте, а меня хочет усыновить дядя волшебник, а из документов у него громкая британско-французская фамилия и волшебная палочка и метла последней (в этом Пташка был кстати не уверен) модели"? Звучит как бред несусветный. Кай, сам того не заметив, вскинул вопросительно бровь. Здравый подростковый "че?" был так явно написан на его лице, что это было даже смешно.
- Я боюсь, что все так просто, сэр, - неуверенно начал орленок, пытаясь сформулировать свою мысль в более приличной форме, нежели ему изначально подумалось. - Я так понимаю, вы не очень знакомы с маггловскими...э-э-э...обычаями... там немного не так просто. Если вы хотите, конечно, чтобы это было официально. Вам придется сломать себе мозг об их систему. Я, к сожалению, все еще её часть... по крайней мере если ничего не поменялось.
Вряд ли в этой безумной машине вообще могло что-то поменяться.
- Я просто не уверен, что вам стоит тратить на это время, - уже куда тише проговорил Кай, отводя взгляд. Хотел бы он видеть профессора Дюбуа в качестве свое приемного отца? Немного подумав, он вряд ли отказался от такой возможности, но буквально через мгновение после этой мысли пришла другая: объективно, вряд ли тому захочет тратить на это свое время и силы, да и нужно ли это ему? Как бы в некоторой степени эгоистично это бы не звучало, но мужчина делает это даже не для себя, не для него, а в память о человеке, которого он потерял - Кай в принципе принимал теорию о великой любви, однако некоторые "но" тянули все на дно. Поступок от чистого сердца и добрых помыслов - безусловно, однако выглядит будто бы... необдуманным? Как решение, принятое не на трезвую голову, а из горя, которое не давало посмотреть на все незамутненный взглядом.
- Я был бы рад даже просто... к примеру, пожить у вас в августе, если вы, конечно, не против.
Пташка не был уверен, живет ли постоянно Бревалаэр в Хогсмиде, но уточнять не стал.
- Вы знаете, я тоже был бы рад, окажись вы моим отцом, - повел плечом орленок. - Я не могу сказать, что тот человек, за которого вышла моя мать, вообще может называться отцом. Он был откровенно не рад тому, что ему достался ребенок со странностями, и с радостью свалил в никуда, когда мне было что-то около пяти. Странно, что не раньше, он оказал бы нам очень большую услугу. Честно говоря, я даже слегка боялся, что этот человек заявится в больницу, и был рад, когда этого не случилось. Кажется, он подписал отказ, но уточнить это я не смог, меня забрали в Мунго до того, как я смог узнать это.
Стоун задумчиво сложил руки на груди, чуть откинувшись назад:
- И что бы вы могли сказать по результатам наблюдений? Что я своенравный и невыносимый? И нет, мне от вас нечего скрывать, профессор, вы правы: я хотел податься в аврорат. Я знаю, это будет сложно, но я готов рискнуть.
А потом тихо выдохнул со всей доступной ему искренностью, положив руку на крепкое плечо мужчины:
- Спасибо за заботу, сэр.