Ох, поверьте на слово пану Здрайце, да, вон тому самому господину в шляпе с петушиным пером – эвон как ловко отражается в зеркале, не раз и не два разбившемся, помнится, в одной прелюбопытной сказочке про головоломки и (самую малость) Христа. Да, поверьте на слово Великому Здрайце, ничто так не утомляет чертей, как человечество, а паче – отдельные представители оного.
Только присядешь отдохнуть, утомленный долгим рабочим днем, нальешь себе доброго крымского вина, пригубишь стаканчик-другой, кликнешь смазливую служаночку, велишь нести ужин, постелешь на колени белоснежную накрахмаленную салфетку, настроишься на то, чтобы с чувством и полной вовлеченностью отдаться греху чревоугодия (нынче на ужин бараньи ребрышки с молодой картошечкой, салат из свёклы с чесноком, черный хлеб – только из печи), как какого-нибудь языкатого дернет помянуть раз-другой чёрта. Ишь, смеешься. Тебе-то, поди, ничего, а мне – рабочий вызов. Приходится отставить бокал с крымским в сторону, махнуть рукой чертовке, мол, не вынимай барашка из печи, охолонет, поправить галстук-бабочку, прихватить неизменную шляпу и …
Есть в Англии пара-тройка неприметных местечек, куда наша братия не любит соваться: тут правит бал иная сила, не враждебная христианской нечисти, нет, просто иная. В Запретном лесу не сыщешь ни единого беса, зато без труда найдешь лешего, не встретишь ведьму, приветствующую собственной обнаженностью восходящую луну, славящую Нечистого, зато рискуешь быть затоптанным стадом кентавров или замораживающим заклятием, вылетевшим из палочки испуганного старшекурсника. Чудный мир. Чуждый. И я здесь чуд-чужд, и весна зябкая – стоило прихватить тяжелый плащ, подбитый алым, набросить на плечи. Не сложилось. Смеется чертовка, которую смертные зовут судьбой, а я – любовницей, обнимает меня со спины, нашептывает на ухо непристойности.
Парнишка – ишь, еще восемнадцати нет, а все туда же – чертыхаться. Да ладно бы – имя поминать всуе, нет же, выбрал позднеапрельскую ночь, чтобы чёрта призвать, межевую, когда черт не просто является на зов, да отмечает в своей бесконечной памяти, на небесных своих счетах перебрасывая кости-камушки: кому до ада, кому до чистилища, а ту, в которую на лысых горах да у лесных плесов, собираются запродавшие душу дьяволам, танцуют нагими вокруг костра, любятся с бесами, целуют копыто Козла, приносят невинных в жертву, варят адское варево, прыгают сквозь жаркое пламя. В такие ночи чёрт вслушивается в сказанное смертным, дарит ему по милости своей, по праву владыки Преисподней/слуги Преисподней – не суть сейчас, то, что смертный желал, в обмен забирает бессмертную в ад. Ай да игру ты затеял, цыган, сам ведь будешь не рад.
Вселенная скалится звездами, луна смеется меж туч, лес шелестит листвою. Где-то кентавры играют в ночные прятки, творят привычные беспорядки, единороги пасутся на залитой лунным лужайке, птицы тревожат трелями тишину, где-то во тьме не то волки, не то волколаки воют на драгоценный небесный бублик, тучи бьют в него, точно монахи в набат или шаманы в бубен, русалки плещутся в озере, чешут косы, ждут, как в старые добрые, заблудившихся путников и перехожих, юные ведьмы вступают в круг, сминают босыми травы…я тасую, как карты, и времена, и нравы, широко и открыто ему улыбаюсь, здравствуй, мол, черт с тобой.
Слово за слово, шаг за шагом, все дальше цыган заходит в чашу, в темноте спотыкается чаще, соответственно, чаще и чертыхается, сперва просто чертей поминает, раза два или три, после ляпает неосторожно: «черт меня подери!». Там было что-то еще, вроде: «…это же – и название какой-то из трав на латыни», это, на самом деле, не так уж важно. Фраза сказана дважды, черти помянуты – ровно тринадцать,  в рамках существующей ритуальности, на первой из сказанных я улыбаюсь и встаю за его спиной, пью глоток коньяка из служебной фляги после второй. На третьей касаюсь собою ветра и выхожу навстречу:
- Ох, буйна ты головушка, ромэн, - говорю, - в ночь разрешений – да по запретным лесам гулять. – А сам себе думаю: ну что, чернокудрый, узнал, кого звал?
[nick]Великий Здрайца[/nick][icon]http://sh.uploads.ru/BSelu.jpg[/icon]

Мене-мене-текел-упарсин, - смеется, скалит зубы полноликий месяц, вторит ему смехом судьба чернокудрого, слушаю смех да киваю, дескать, мене, конечно, мене, и текел туда же, и упарсин — куда без него. Да, пророк Даниил? А цыганчонковы пятки сверкают меж древ: улепетывает, чернокудрый, что духу есть. А мы, с луною-то, судьбою, памятью о пророке, заблудившимся бесом и коньячком из служебной фляги, соображаем на шестерых. Пьем, неторопливо губим терпкий, горьковатый янтарь, травим байки о своем, спорим, кому идти в ближайший супермаркет за колбасой, словом, спешить мне некуда — вот и не спешу, изо всех сил не спешу, чтобы дать ромэну добежать до замка, отдышаться, перевести дух, пробраться сквозь тайный отвор в замок, прокрасться в спальню, стянуть с себя мантию, забраться тихо в кровать, сдаться на милость снам.
А мы что? Мы про коньяк с колбасой. А дома барашек стынет, поди.
Месяц поблек, заблудший бес захрапел под кустом рябины, память о пророке разбилась о дно опустевшей фляги, а светлокудрая судьба (и добро б — моя!) сбежала на чужие пути-дороги: тасовать крапленые карты, переплетать стёжки, путать нити и мысли влюбленных. Коньяка осталось на половину глотка, стало быть — пора. Поежишься от предрассветного холода, помянешь недобрым словом промозглые английские туманы, да и в путь-дорогу, по протоптанным кентавровыми копытами тропкам — чуть ли не к самому замку. Красив, что сказать. Сложен ладно, любовно — кирпич к кирпичу, сила к силе, тайные врата — на своих местах, ничего лишнего. Расступаются стены по стуку да ласковому слову, впуская в себя господина в шляпе с ярким петушиным пером, бюрократическая машина работает вовсю: сверяет печати, удостоверение, хмурую фотографию с сонным ликом, разрешения, свидетельства, лицензию на вмешательство, подписанную в секретариате на четвертом этаже. Что, веришь? И зря. Не было ничего. Шаги  только, да ставшие эфемерными стены, да тихие лиричные напевы старых не то карпатских, не то полтавских народных песен, уж больно коньяк был хорош.
Спит, смотри-ка.
Разметался ветром степным по теплому одеялу, руки раскинул чуть не крестом, а я стою, смотрю, думаю: вот что с тобой делать, мажонок? Почто звал? Добро б хотел, как привычно, богатства, любви, силы, власти, со свету сжить, али с того — вернуть, душу свою заложить в ломбард под постсмертный процент, так нет. Не на другого хотел обратить, на себя.
Что с тобой делать, ромэн? Силой брать?
Блукают землей неприкаянные тени, сливаются с сумерком, исчезают в мудрых стенах, время стоит у самого изголовья: строгое, хмурое, вертит в пальцах: тонких и ломких, паучье-хрупких, извечные сломанные свои часы, смотрит с ревностью на меня, время мне кажется ведической матерью Гангой, мне чудится, будто бы времени вовсе и нет сейчас и всегда, будто бы время — всего лишь мантра то ли уставшего Господа, то ли и вовсе моя.
Судьба говорит мне: ты же видишь, все сложно, спой мне еще? Я прощу твои взгляды, блудные чертовские твои мысли, я все, говорит, прощу, только спой мне еще. Женщины. Я сдаюсь. Снимаю шляпу, кладу на тумбочку у кровати, чуть ослабляю галстук-бабочку, расстегиваю первую и вторую на вороте алой рубашки.
- Ой не ходи, горе, - пою, поглядывая то на ромэна, то на судьбу (и добро б — мою!), то на тень другого забытого бога, здесь, у изголовья. - Та на тую го-ору, - тяну заунывно, пальцы чуть что не пускаются в траурный пляс по истрепавшимся струнам давно сгоревшей в огне национально-вызвольного движения кобзы, - не ходи, ой не ходи, не шукай собі біди... - перекраиваю слоги, строки, строфы, под конец и вовсе присвистываю, будто не жалобную пою, свадебную. В последний раз не-касаюсь струн и замолкаю. Не до песен, даже судьбе-баловнице. Киваю тени у изголовья, замершей рядом с ней — второй, в крови которой плещется божественное серебро. Собралась, стало быть, семья, концерт слушать. Делать им боле неча в предрассветный час. Отворачиваюсь, поджав губы, молчу, мол, уходите. И они повинуются. От скуки, не иначе.
Скалится в окна бледнолицая лунная тень, петушиным криком, далеким, вневременным-внепространственным, бесов гоняет божия рань. Мне бы вернуться домой, в расстеленную кровать, приласкать служаночку, коснуться губами полных, тугих ее грудей, сорвать с алых уст долгий, протяжный стон, а после — еще, и едва ли один или два, но нет.
- Звал, - говорю, - цыган? - склоняюсь над ним, присев на кровать у левого его плеча, пальцами зарываюсь в темные кудри, те кольцами-змеями унизывают пальцы, цепляются за фамильный перстень, ниже склоняюсь, чтобы коснуться губами полуоткрытых чувственных губ, невольно роняющих стон в полусне: что тебе снится, мажонок, дай посмотрю? Целую его и, каюсь, грешен, беззвучно смеюсь.[nick]Великий Здрайца[/nick][icon]http://sh.uploads.ru/BSelu.jpg[/icon]

Чудные сны видел цыган, чудные да яркие: монеты ворохом, бубны – звоном, чирвы – алым, да пиками пронизаны поверх, и понимай, как знаешь, поминай, хоть лихом, хоть лихим, по имени только не зови, не оберешься после беды, сгинешь бесследно-бесславно, упадешь в бездну: стелют там мягко, вот только спать – жестко, не стоит переходит за черту, когда стоишь рядом с чертом.
Смеется последний, знай зубы скалит, что твой конь, весело: сперва в лесу покликал-накликал, а после – во сны заманил, пригубил уста терпким, пьянящим вином, застонал не от страха – от страха, и в поцелуй не кричал – улыбался.
Проснулся, смотри-ка. А глаза-то, глаза…бедовые. Что звезды твои.
Не ихор в них плещется – дурная кровь, но та цыганская яркая страсть жизни во всей полноте ее, не вглядывайся – захлебнешься, если ни холоден, ни горяч, ни мертв, ни жив. Вспомни под утро пророка Даниила, потом весь день Евангелия цитировать будешь, что вслух, что в мыслях. Привяжется, бывает, что-нибудь из Марка, от Матфея или вовсе (как теперь) от Иоанна, и надо бы насмешничать да невинно целовать чернокудрого парня, но ведь вертится на языке то одна из фраз, то другая, дразнится, норовит сорваться в ответ на опоенные жизнью взгляды, на танец его светловласой Дамы, на улыбку алой ее Королевы. Скажешь: черту хоть крик петушиный, хоть кол на голове теши – все норовит про Библию или карты. Впрочем, что с меня взять? Служебный коньяк – и тот весь вышел, не плещется даже на дне: ни фляги, ни сердца, ни самых недавних воспоминаний; не было его вовсе, права была темноокая та чертовка – брать надо было не удобную, а литровую.
Озирается перепугано мажонок, глянь-ка: и сам не спит, и другим не дает – перебудил ребят, заприметил и шляпу, и галстук, и алую опознал, мыслями мечется, что птицами в клети. Поди наплетет сейчас короба с три: что-де, это не черт тут сидит, это цыганский барон приехал, и непременно к утру с ночи, а в спальню пробрался – так спать же самое время, встретил, дескать, у врат, провел, отворил паролями двери…ишь, готов уже соловьем распеться, мыслию растечься по древу, сизым орлом под небесы.
Мене, - щурится в окно круглоликий месяц, - мене, текел, - киваю луне, ромэн думает, что ему, отвечаю беззвучно, что нет коньяка, хоть и текел, и упарсин. Не завезли еще, магазин на учете или просто закрыт, а кроме Иисуса никто не придумал никакого алкогольного волшебства: чтобы там, скажем, Alcohus Maxima! – вербально или невербально, и полная фляжка доброго крымского или грузинского, скажем, или полтавского первача, или кагора послаще, или.
Ромэн что-то шепчет сбивчиво, дескать, приснился сон, а ведь и правда в том: снился, знаю, сам баял, сам видел. Две танцевали девы: нить судьбы – в алом, сама судьба – в белом, моя тень была в черном, его – замирала, не то от предвкушения, не то и впрямь – от страха.
Надо было сказаться больным, вдруг понимаю, не ответить на вызов, сказать, что более не работаю сверхурочно, пусть посылают меня к черту или на вызов – другого черта, пил бы сейчас либо вино, либо сладкий чай, ел бы барашка, запеченного на углях, молодую картошечку, снятую с пылу-жару, обнимал бы чертовку, целуя горячие сладкие губы, да шептал бы строфы Песни Песней, увлекая в кровать пышногрудую красавицу, подминая ее под себя, лаская податливое, гибкое тело. Нет же. Качаю головой, глядя, как ромэн укладывает на подушку буйную свою головушку, как очей не сводит с пера на шляпе да с сорочки алой, на две пуговицы расстегнутой, жду терпеливо, пока сон сморит проснувшихся было ребят, пока перестанут ворочаться да вздыхать, возиться, устраиваясь поудобнее, погружаясь в сладкую предрассветную дрему. Сам чуть что не кемарю, пригревшись, месяц лукаво щурится, кидая косые взоры, расчерчивая лик мой светом и тенью, все норовит лучом по глазам, дескать, ты, пан черт, при исполнении, исполняй, будь добр. После когда-нибудь отоспишься.
А ромэн и вовсе затих, вслушивается в мерное дыхание товарищей по комнате, сам дышит спокойно и глубоко, на бок улегся левый, дремлет, поди, убаюканный стуком собственного сердца. Думаю, может все к черту, подхватить со стола шляпу с петушиным пером, нахлобучить, закутаться поплотнее в подбитый алым плащ да уйти подобру-поздорову, возвратиться после, как будет час.
Только – чу! – шепот, тихий, чуть что не шелестом выдоха, дескать, ступай за мною, пан Здрайца, да спиной ко мне поворачивается, а спина в шрамах, исполосована, перечерчена, перекрещена, будто линиями ладонь – испещрена, улыбаюсь беззлобно, мол, дашь прочесть, что хотели сказать драконы? 
Я заглядываю наперед, в полутьме я почти раздет и губами касаюсь каждого отпечатка. Его стоны можно катать, как вино, языком узнавать, упиваться терпкой горячей сладостью, растворяться в искренности и открытости цыганской. Остается лишь выйти за ним в коридор, прихватив неизменные плащ и шляпу.
Зачем избегать предначертанного, если можно им наслаждаться, да, мажонок? Да, пан Великий Здрайца?
[nick]Великий Здрайца[/nick][icon]http://sh.uploads.ru/BSelu.jpg[/icon]