"Anemos" - с греческого ветер.
Лепестки цвета пастельного индиго (словно синеву приморозил иней или покрыла тонкая вуаль пыли) невесомо колыхались при каждом шаге аврора. Шагал он быстро, но в тоже время нерасторопно, со степенностью, присущей лишь тем, в чьих жилах течет исключительно читая кровь древнего рода. Коридор был пуст ровно также, как смертельно роковое "Авада Кедавра", срывающееся зеленой молнией с конца волшебной палочки.
Забини был не частым посетителем Мунго, несмотря на то, что здесь работала его невеста (если быть честным, то между Дезмондом и Алирой так ничего и не вспыхнуло: оба считали друг друга приятелями, не желая заходить дальше; Забини в меру уважал волшебницу, как свою будущую спутницу жизни, искренне надеясь, что она не станет причиной проблем, не превратиться в хомут, стягивающий шею, и не воткнуться в плоть вилкой еретика; можно сказать, что между ними властвовал взаимный нейтралитет с тихим штилем формального обмена любезностями). Порой ему доводилось коротать часы в стенах, пропахших бадьяном, зельями бодрости и настойкой растопырника, но чаще все это случалось по вине одного единственного коллеги, имя которого вызывает мигрень, сдавленную гримасу, как при зубной боли, и рвотные позывы... В других случаях (как этот) Дезмонд навещал тех, кто оказался слабее обстоятельств: не удержал защитное заклинание в бою или сдал перед натиском драконьей оспы или обсыпного лишая.
Черное кашемировое пальто тускло впитывало болезненно-яркий свет, струящийся с потолков госпиталя, обрисовывая подтянутый силуэт аврора. Вдоль коридора тянулась вереница закрытых дверей и лишь за одной из них коротал ночь человек, которому Забини нес букет синих анемонов. Говорят, что эти цветы лечат боль и муки. Кто именно говорил, Дезмонд не знал. Он просто верил языку цветов, дивное изящество которого позволяло с красивой невесомостью поднести чувства без слов. И порой, как сейчас, это было необходимо.
Забини никогда бы не подумал, что ночь и некое чувство долга приведут его к больной Флоре Кэрроу. Дезмонд не беспокоился об этой женщине, разве что испытывал зудящую ноющую боль от ее существования и существования ее полукровного сына, который одним своим появлением сумел испортить репутацию старинного рода. Войдя во вкус, он не остановился только на своем рождении. И если бы отвратительное чувство несправедливости не сковывало тело, то Забини мог бы даже поаплодировать столь гнусному подходу. Дезмонд знал, что Роберт знает о том, что он знает и бла-бла-бла... Забини лишь старался сохранять трезвость расчетливой рациональности и не впадать в праведный гнев при встрече с кузеном, которые (после выпуска полукровки) свелись до того, что аврор благополучно успел забыть и голос, и черты лица.
Каждый шаг неминуемо сокращал расстояние между Дезмондом и палатой. Анемоны дрожали от дыхания сквозняка. Одна закрытая дверь сменяла другую в бесконечной череде палат.
Гестия была плохой матерью, но все же была. Ее английская чопорность в диффузии с разочарованием от предательства сестры... в общем Дезмонд видел (как и его младшая сестра) в матери лишь формальность семьи. На деле же его воспитывала бабушка - старая вдова и мастер зельеварения. Но! Семья для Забини - святая святых. В нем с детства воспитали неистовую преданность, привили неоспоримое чувство долго. По этой (и еще одной) причине Дезмонд сейчас был здесь ради человека, которого здесь не было.
Какой бы сухой и флегматичной мать не была, но Забини улавливал в ее настроении тоскливые ноты по сестре. Вся эта ненависть, брезгливые ужимки и стылость разочарования были лишь вершиной айсберга. А нутро - саму плоть - заполняли чувства иного рода. Флора - близнец Гестии (и наоборот). Ранее они были связаны на уровне куда глубоком, чем простые сестры. Понимали друг друга с полу взгляда, переживали боль вместе, ровно как и делили моменты счастья. К сожалению, реальность настолько беспощадно, столь ревнива, что готова разрушить даже узы, в вечности которых никто прежде не сомневался. Дезмонд никогда не видел Флору, и теперь ему было интересно насколько близнецы различны. Неужели, зайдя в палату, чтобы незаметно оставить цветы, Забини почувствует при взгляде на больную женщину, ноющую боль в груди, словно если бы в больничной койке покоилась Гестия (его мать), страдающая от болезни?
Дезмонд понимал чувства матери (может не в полной мере), но семья всегда остается семьей. Всегда выше всего прочего. Точно также и он с Амодеей. И пусть эта капризная принцесска порой выводила аврора из себя, например, когда начала встречаться с гриффиндорцем, влюбившись, став слабой, ванильной и приторной, но Дезмонд все равно принял сестру назад, прощая, когда та осознала невозможность подобного будущего и несуразность собственного поведения. Но это были мелочи в сравнении и тем, какая преграда разделяла близнецов. Забини искренне надеялся, что этот жест принесет матери хотя бы крупицу покоя в океане мятежности.

Отредактировано Desmond Zabini (2018-02-21 11:30:26)

Льдистый взгляд опустился на дверную ручку. Казалось, ещё пара мгновений, и по её прозаичным изгибам прорежется серебряный покров инея. Но этого не случилось, ровно как и левая кисть - свободная от бремени букета - не нашла приют на поверхности дверной ручки. Дезмонд лишь спокойно опустил руку, готовый сделать шаг назад, чтобы уступить дорогу целителю - возможно, у Флоры все совсем плохо - но вместо человека в светлых стиральных одеждах Забини обнаружил на пороге кузена...
Роберта он не любил. И не потому что тот был плохим человеком (в сущности Дезмонд даже не знал каким он был), а потому что так было положено. Никто не любит колорадских жуков, а обратное - иррационально, ведь они вредители. Забини не любил кузена, потому что связывал очевидные факты, которые сшивались в ситцевое полотно надежного презрения. Роберт не виноват, что был рождён (проблема во Флоре и её предательстве), но в тоже время, живя, он всячески кричит о том, словно бы по собственной воле и ещё раз родился полукровкой от маггла лишь бы очернить древний род с безупречной чистотой крови. И именно это уже делало Кэрроу виноватым пусть и без вины. К черту самовыражение, если оно противоречит устоям и традициям.
В школьные годы Дезмонд был куда более агрессивным и не сдержанным на эмоции человеком, пусть даже тогда его можно было обвинить в тотальном бессердечии. Сейчас же он совсем охладел. И суть в том, что под толстым покровами льда не скрывалось что-то пульсирующее, теплое и ранимое. В глубине все также таилась холодная темнота, как и на поверхности. В сознании - как и в груди - царила вечная немота ледникового периода, в зеркальных гладях которого застыли непреложные догмы.
Дезмонд невольно нахмурился, обнаружив перед собой кузена, с которым едва ли не столкнулся в проходе. Выражение его лицо моментально меняется - от невольного изумления, заставляющего бровь вопросительно приподняться, до легкого налёта отвращения, который покрывает матовостью радужку глаз, когда Забини недовольно щурит веки, до пресного штиля, где его лицо застывает, будто мышцы окаменели от взгляда Василиска. Дезмонд быстро собрал осколки солнца в лохмотьях туч и скормил голодным псам, вновь обращаясь в алебастровое изваяние на античной выставке, и лишь его пальцы сильнее сжали целый букет оттрубленных цветковых голов - маленькая жертва во имя пустого ничего.
Забини долгим взглядом цеплялся за искаженное целой палитрой терпких чувств лицо кузена, который терял слова где-то в розовой глотке, не в силах облачить нагое нутро в одежды звуков. Если бы это происходило не сейчас  (в школе или в любой другой период под миноры иного настроения) - Забини бы обязательно отыскал кровоточащую загноившуюся рану, чтобы встревожить её, заставляя пульсировать острой болью и плакать гранатовыми слезами. Это была традиция - каждый раз причинял боль, потому что так правильно; ведь сам Роб - вредный лишай на теле рода. Но сегодня Дезмонд молчал. Не от того, что не знал где тонко, чтобы разорвать - нет, сегодня перед ним сверкала самая настоящая слабость из всех - просто не хотел. Так уж вышло, что в этот раз Флора (пусть и весьма эфемерно), но невольно превратилась в причину переживания и для Дезмонда.   
Аврор помедлил с ответом, замечая, как пальцы кузена вгрызлись в дверной косяк. Забини  шагнул вперёд, подходя совсем близко, одновременно приподнимая руку и кладя на плечо Роберта; не для того, чтобы утешить, а чтобы поменяться местами. Дезмонд потянул на себя, поворачивая и ненавязчиво выталкивая из палаты и одновременно переступая порог, оказывая внутри.
- Я не обязан отвечать, - спокойно и медленно произнёс Забини. У него был глубокий голос, успокаивающий и одновременно таящий незримую угрозу.
В палате гудела тишина, сбиваемая бегом хронометра. Дезмонд обожал часы в любой их форме и количестве, а свои, которые ему были подарены на совершеннолетие, с глубоким уважением берег. Он полуприкрыл веки, прислушиваясь к движению секундной стрелки, которую когда-то давно придумал маггловской врач, чтобы измерять пульс, а после прошёл к тумбочке. Обнаружив стакан, Дезмонд достал терновую палочку, трансфигурируя сосуд в изящную вазу с тонким длинным горлом, а после поместил туда букет анемонов.
Он не отрывал взгляда от синих цветов, болезненно напоминающих пару глаз, словно пытаясь отогнать подступающую тошноту неизбежности. Дезмонд никак не мог заставить поднять взгляд, чтобы увидеть такое знакомое и одновременно чужое лицо.

Изморозь серебряного холода непроницаемым покровом скользила по лепесткам анемонов, слепящих зеницу насыщенным оттенком индиго. Дезмонд задержал взгляд на цветах, оправдываясь тем фактом, что они были самым ярким пятном не только цветовой палитры, но и оттенков чувств. Знойно напоминали о том, о чем не хочется помнить, но уже невозможно забыть. Сколько не старайся, но память въелась чернилами под кожу, вырисовываясь линиями метки, ложась шрамами на эпидерме. Одно за другими воспоминания носятся, словно бешеный овод над водной гладью, которая в непогоду так хмуро отливает стальной ртутью. Но Забини слишком жестко, чтобы позволять хотя бы одной ноте отразиться в его голосе, слишком холоден для ужимок чувств, заставляющих чужие лица исказиться в гримасах радости или же печали. Он напоминает восковую фигуру, но не потому что отчаянно прячет под слоем льда бурлящую лаву, а потому что так воспитан, привыкший отрешаться от чуждого, что мешает; ему нет дела до злости, грусти или печали. Или ему  так нравится полагать, ощущая себя пуленепробиваемым. Он видит лишь цель, на пути к которой придётся мерить маски или же пришивать их к лицу. А в итоге, приходя к достигнутому с привычным удовлетворением равнодушно принимает заслуженное. Забини вырастили расчётливыми, жестоким, со здравой трезвостью ума. Градация искажала график его поведения, заводила чувства, вселяла опухоль неконтролируемых эмоций. Зацепил, заставил злиться по-настоящему, рычать, рвать и желать изничтожишь всем сердцем, ровно как и одновременно стремиться к обратному. Противоречивый, биполярный, как стороны Луны. Эфемерный.
Вряд ли найдутся силы признать то, что сломает систему. Никому от этого не будет легче.
Дезмонд пропустил сквозь вены вуаль тревоги, прикрывая глаза. Стоит ли ему вообще видеть то, что можно не видеть. Избежать неизбежного. Да. Он мог уйти, оставив охапку вечноцветущего гербария мертвых голов напротив безнадежности. Но что-то его держало. Интерес? Понимание? Забини вряд ли можно было назвать человеком, проявляющим искреннее участие. Он не просыпал сострадание, не ублажался слух нотами сожаления.  Дезмонд был скуп на сантименты, если только не преследовал цель, где не знающий мог купиться на его гармоничную фальш.
Роберт не найдёт в себе столько кретинизма, чтобы поверить. Никогда не верил, так зачем сейчас начинать? Дезмонд видит сквозь приоткрытые веки, как рука Кэрроу тянется к лепесткам синих анемонов, а после - к рубашке аврора. Забини терпеливо сжал челюсть, ощущая, что от напряжения вот-вот сведет скулы. Он, подавив демонстративный вздох раздражения, опустил взгляд к лицу кузена, одарив леденящим снисхождением, в прожилках которого сочилось немое предупреждение скрытой угрозы.
Отпусти.
Но ему все равно. Говорит. Говорит. Говорящая голова, повышающая децибелы эмоций. Забини не знаком с подобной аномалией. Пока дело не касается одного щепетильного пункта, из-за которого он столько раз порывался сорваться в бездну. Пока держится. Сейчас надёжно.
Дезмонд, прикусив губу, перевёл молчаливый взгляд с кузена к Флоре. Бледное неподвижное тело. Алебастровый футляр усталой души. Она болела и до безумия была похожа на мать. Дезмонд любил Гестию даже не смотря на то, что она не питала пылкой привязанности к своим детям. Им с сестрой выпала доля разделить внимание отца и бабушки. Но воспитали их так, что они с благоговейным трепетом уважали ту, кто подарила жизнь. А вот её сестра. Почти такая же. Только с сущностью предательства. Слабая до чувств женщина. Может это её наказание? Наказание не только её, но и её ошибки, которая сейчас распыляет гнев, отчаяние... и снова слабость. Забини задыхался. И мог бы разозлиться, подавляя тошноту презрения, но что-то чуждое ютится в груди, и Дезмонд едва ли мог распробовать на вкус.
- Это ей не поможет, - спокойно произнес аврор, отводя взгляд от женщины, чтобы взглянуть на кузена. Они похожи? Или все же нет? Он ненавязчиво похлопал Роберта по предплечью, давая понять в неосязаемой угрозе, что терпению приходит конец. Отчего-то на этот раз Забини все прекрасно не только понимал, но и невольно ощущал ростки сострадания. Слишком живым синонимом Гестии была Флора. И пусть от неё в этой палате лежала лишь больная тень, Дезмонд никак не мог отделаться от мысли, что в любое мгновение на него могут смотреть немые глаза его матери. Он понимал, что это невозможно, но тревога росла, а слова Роба лишь выжимали остатки рациональности, которая, шкварча на углях беспокойства, испарялась. Чтобы испытала Гестия, увидев сестру? Забини не отпускало чувство, что мать бы раскаялась в том, что как и вся семья отказалась от Флоры. Дезмонд вздохнул, с налетом сожаления взглянув на Кэрроу. Кузен все ещё не научился закрывать свои слабости. Слишком живой для самообмана.
- Пойдём отсюда, - неожиданно произнес Дезмонд. - ты все равно ничего не изменишь. Оставь это целителям.
Странно, но сейчас никто не смог бы понять Дезмонда лучше Роберта. И смысл в том, что понимания Кэрроу никогда не было нужно Забини. Разве что сейчас.